***
Как и думал, ближе к пяти я начал волноваться. Облачившись так, будто у нас не простой ужин, а день рождения президента, не иначе, я выпрямляю с наставления мамы волосы утюжком, сидя перед зеркалом, и хоть как-то укладываю их, придавая немного объёма, чтобы не висели сосульками. Успел несколько раз обжечься, проклясть идею мамы, подумать, что пора бы, наверное, подстричься, и даже замер удивлённо перед собственным отражением, потому что видеть себя с прямыми волосами непривычно, давно я их не укладывал так. Я только немного завил их на концах, направив пряди от лица и сделав косой пробор. В комнату, как и полагается, после стука заходит мама. — Я почти закончил, — говорю, подгибая последние пряди. Она, скорее всего, пришла за утюжком. — Нет, не торопись, я не за этим, — а потом решает вдруг поменять решение. — Хотя, лучше поторопись, уже почти пять, можешь не успеть. Не будешь же ты заставлять Чонгука ждать. Что это за манипуляции пошли? Через Чонгука. Как-то часто его имя стало фигурировать в маминой речи. В основном, чтобы заставить меня сделать что-то. Например, как сейчас, поторопиться. — Чонгук не обидится, если я на пару минут опоздаю, — отвечаю её же словами, думая, что я, конечно, не заставил бы его ждать. — Паршивец, — журит меня мама и становится за моей спиной, аккуратно перехватывает утюжок и помогает с прядями на затылке. Зеркало у меня в комнате длинное, в полный рост, стоит возле окна, иногда, конечно, мной передвигается для удобства, но сейчас оно ровно там, где должно быть. Я сижу на стуле, мама, одетая в платье-футляр винного цвета, уже успевшая выпрямить волосы, доходящие почти до талии, стояла за мной и увлечённо колдовала над моей причёской. — Волнуешься? — спрашивает приглушённо. Когда в комнате тихо, мы становимся такими же едва слышными, словно мышки, что мне безумно нравится. Говорить тихо, на спокойных тонах, куда приятней и уютней, чем горланить на весь дом. — Спрашиваешь так, будто выдаёшь меня замуж. — Я надеюсь, что когда-нибудь спрошу у тебя то же и перед свадьбой, — мы оба улыбаемся. — Знаешь, Тэхён, мне пока неясен твой молодой человек, как и непонятны ваши с ним отношения, но когда тебе с ним хорошо и ты счастлив, то и мы с папой счастливы. Только если вдруг у вас что-то будет не в ладах, обязательно говори, хорошо? Папа не пойдёт, конечно, разбираться с ним, обидь он тебя, хотя там уже зависит от степени обиды… — Мам, — осаждаю её. — …Но как минимум мы поможем тебе пережить сложные периоды в ваших отношениях, поддержим, успокоим. Помни об этом. Я вздыхаю безнадёжно. — Ты снова говоришь так, будто я после этого ужина съеду, и начнётся моя замужняя жизнь. Уже и поругать нас успела, — понятно в кого я, да? — А ты не съедешь? — наигранно удивляется мама, склонившись вбок, чтобы заглянуть мне в лицо, чем заставляет широко улыбнуться. — Как жаль, а то я уж понадеялась. Она отходит на небольшой шаг назад, отклонившись корпусом, и оценивает свою работу, потом возвращается ко мне и смотрит в зеркало, положив руки на мои плечи и тут же восторженно вздыхая. — Какой же ты у меня красивый, — я смотрю на своё отражение — и правда красивый: чёрные брюки с тонким ремнём на талии, просторная рубашка, с завязками на груди и рукавами-колоколами, смущает только то, что она полупрозрачная, но это вторичное. — Какой же у меня красивый кулон, — говорит, выдержав паузу, мама. — Эй! — я смеюсь и поворачиваюсь на неё — она тоже смеётся. — Что? Неужели ты думал, что я о тебе? — но потом её юмор сходит на нет. — Ладно-ладно, это ты у меня самый красивый и любимый в жизни человечек, — она склоняется, обнимает меня, прижавшись своей щекой к моей, что в зеркале выглядит очень забавно. — Взрослый уже стал, паразит, а всё растёшь и растёшь. Ты ещё Чонгука не видела, думается мне. Он-то пошире в плечах, немного выше, внушительней. — Пошли вниз, уже время поджимает, — отлипает мама от меня. Куда она так торопится? Не мы же идём, а к нам. Чонгука может не быть ещё долго, кто знает, какие проблемы по дороге могли случиться. Дождь за окном не придаёт оптимизма, но я стараюсь не накручивать себя раньше времени. Получается плохо, конечно, но ничего не могу с собой поделать. Сумин, кстати, писала сегодня — предлагала сходить вместе куда-нибудь в кино или у неё зависнуть на ночёвку, но я ответил честно, что не смогу, поскольку планируется семейный ужин. Не соврал ведь, просто немножко не договорил. Не знаю, когда смогу рассказать ей о Чонгуке и наших отношениях: если раньше загвоздка была в том, что я не был уверен, что наше общение продолжится, то сейчас мне, по сути, ничего не мешает ёмким сообщением сообщить одну из последних новостей. Хотя, там одним коротким сообщением не обойдётся, это же Сумин, она потребует подробностей, и вот о них я бы уже не хотел распространяться. Не знаю почему, просто не привык, наверное, делиться чем-то таким, личным. Чонгук приезжает немногим позже назначенного времени. Я вижу из окна, как подъезжает его ламбо и становится у обочины, как после этого из неё выходит он, и сразу отхожу от стекла, почти сбегая по лестнице вниз. Мама, видимо, тоже увидела его приезд, поскольку уже в боевой готовности стояла в прихожей, чтобы сразу открыть дверь нашему гостю. И делает это. На пороге вырастает в неизменном чёрном образе Чонгук с букетом из нежных цветов жасмина, который сразу вручает маме. Я, конечно, ожидал чего-то такого, но почему-то тянет рассмеяться от такой кинематографичной сцены в моей собственной жизни, приходится сдержаться и поджать губы, чтобы потом поднять взгляд с пола, пока мама с Чонгуком воркуют, и встретиться внезапно с его ответным. — Я поставлю их в вазу, — оповещает мама. — Тэхён, проводи гостя. Я тут и швейцар, и экскурсовод, и водопад, потому что Чонгук снимает пиджак, а под ним оказывается жилет, подчёркивающий его тонкую талию и широкие плечи; волосы сейчас абсолютно прямые, разделены пробором, выглядят длинней, чем обычно, но — боже! — как же ему идёт эта длина. Мне не подобрать слов, чтобы описать, насколько я завис на нём, а потом на его улыбчивом взгляде, когда он подходит ко мне, чтобы, как в прошлый наш приход сюда, приобнять меня и направить в столовую. — Ты как? — спрашивает он на грани слышимости грудным голосом. Ни жив ни мёртв, Чонгук, веришь? — В норме, наверное, — неуверенно отвечаю, чувствуя его приевшийся слабый парфюм с отдушкой чего-то свежего. — Наверное? — тянет уголок губ вверх. — Не знаю, не разобрался до конца, — уже честней. — Не волнуйся, всё пройдёт хорошо, — обещает мне и помогает сесть за стол, любезно отодвинув мне стул. Очень мило, Чонгук, но я сейчас вроде не настолько овощ, чтобы быть не в состоянии сделать это самому. Боже, нужно прекращать это. Мне просто отодвинули стул, позаботились, проявили жест внимания, это нужно принять и перестать, наконец, думать, что я весь из себя самостоятельный, независимый и ничего такого банального и простого мне не нужно. Именно в таких мелочах кроются чувства, которые испытывает человек по отношению к кому-то. Ты можешь не сворачивать горы, не проходить километры ради встречи, а просто совершенно обыденно спросить поел ли любимый человек, поправить воротник на его рубашке, уберечь его голову от столкновения со шкафчиком, накрыв его ручки ладонью. Мама возвращается и ставит цветы на стол, не переставая улыбаться — белый её любимый цвет, цветами жасмина Чонгук точно угодил ей. И пахнут они приятно. Мы приступили к трапезе без папы, поскольку он должен подъехать позже. Мама начала вести разговор, задавая Чонгуку классические вопросы касательно его отношения ко мне, его жизни, его работы, и вот тут они зацепились за тему крепко. Поскольку оба работали в компаниях, им нашлось, что обсудить, чему я, конечно, рад, потому что они могли бы поделиться друг с другом опытом, дать советы и всякое-всякое, но только я от этого конкретно заскучал. Но я слушал, да, и слушал внимательно, старательно вникая в дела маркетинга, импорта, экспорта и других вещей, к которым интересом не сильно кипел, но когда понял, что ничего не понял, отложил столовые приборы и нацелился на выделяющуюся среди стола своим пёстрым цветом клубнику. Я говорил, что равнодушен к ней, однако в момент, когда нужно себя чем-то занять, она подойдёт как идеальный вариант перекуса. Папа задерживается. Время уже почти семь, он обещал быть к шести, а его всё нет. Я то и дело поглядываю на часы, будто они как-то мне помогут, но всё равно стрелка бежит всё дальше, а моя тревога растёт в геометрической прогрессии. Когда мама отлучается, чтобы ответить на телефонный звонок, Чонгук под столом находит моё бедро и кладёт на него ладонь, привлекая тут же внимание. — Всё хорошо? — беспокойный взгляд, бегающий по моему лицу. Эта забота… Меня от неё подбрасывает каждый чёртов раз. — Дождь усиливается, а папы до сих пор нет, — говорю, машинально смотря за окно, где уже не дождь, а натуральный ливень. Если он продолжит идти в том же духе, может произойти наводнение, как это уже бывало, чего я и боюсь. Чонгук ничего не говорит, только смотрит снисходительней, теплей, находя мою ладонь там же, под столом, и чуть сжимая её в своей. Ничего не говорит, поскольку знает, что от слов мало что зависит. Погода может повести себя как угодно, мы не знаем, чего ожидать, а ложных надежд никто давать не собирается. — Хочешь клубнику? — спрашиваю. — Вкусная. Он мягко усмехается. — Я заметил, что вкусная, — и поясняет: — Была полная миска, а теперь и половины нет. Кто же, интересно, её так любит? — Я равнодушен к клубнике, но эта оказалась как никогда кстати, чтобы отвлечься. — М-м-м, — тянет понятливо, а потом мимолётно косится в сторону гостиной, что была справа от нас. Мы с Чонгуком сидели за столом рядом друг с другом, напротив была мама, во главе стола должен был быть папа. — По-моему, твоей маме я понравился. За своими переживаниями об отце я совсем забыл из-за чего тревожился поначалу, и упустил момент, когда стало понятно мамино отношение к Чонгуку. — Правда? — оборачиваюсь туда же, смотря, как мама ходит по гостиной, держа у правого уха телефон. — Как минимум она ничего не сказала, когда я заявил о том, что планирую тебя увезти заграницу. — Что?! — в ужасе даже не контролирую свой голос, вскрикнув громче положенного, а Чонгук начинает смеяться, подрагивая плечами, и смотреть на меня совсем уж как на глупого ребёнка. Понимаю, что он пошутил, воспользовавшись тем, что половину разговора я прослушал, а теперь сидит довольный. Также понимаю, что это была попытка отвлечь меня от беспокойных мыслей, причём удачная. Я немного растормошился и улыбаюсь теперь тоже слабо. — Но вообще я не пошутил, — усмехается. — В каждой шутке есть доля правды. И моя правда в том, что мне действительно хотелось бы слетать с тобой куда-нибудь. Может, после окончания твоей учёбы, может, раньше, если получится. Как ты на это смотришь? — А… — я немного удивлён и не знаю, что говорить, — не знаю… — Не грузись этим сейчас, ещё будет на это время, я просто предложил. — Вот что значили твои слова о том, что родителям будет проще меня доверить тебе, если вы познакомитесь, — вспоминаю вдруг нашу переписку. — Ты не ребёнок и не собака, чтобы тебя можно было доверить мне, — возвращает мои же слова мне Чонгук, заставляя меня усмехнуться. — Хорошо, — киваю. — Но всё же. В этом и состоял твой план? Чонгук глубоко вдыхает, а после на выдохе мне заявляет: — Меньше знаешь — крепче спишь. — Что-о-о? — тяну, смеясь уже открыто. — Что за спор, а драки нет? — из ниоткуда появляется мама, возвращаясь на своё место. — Ничего серьёзного, нуна. Какого хуя? Когда она успела стать нуной? — Я знаю, как он может вредничать, поэтому понимаю всё, Чонгук, — кивает мама, состроив сочувствующую гримасу, мол, крепись, тебе с ним ещё отношения строить. Чонгук, вторя ей, закрывает глаза, поджав губы, и кивает несколько раз. Кто бы у нас в доме ни появлялся, мама всегда переманит его на свою сторону, настроив против меня (не всерьёз, разумеется). Добро пожаловать в клуб, Чонгук. На часах короткая стрелка замерла на отметке восемь. Папы всё ещё нет. Я чувствую себя от этого ещё хуже, чем было до. За окном бушует самый настоящий ураган. Мама, подвыпив, уже не обращает внимания на то, что сижу я в привычной для себя позе, подтянув одну ногу к себе и уперевшись в коленку подбородком, а только продолжает беседовать с моим молодым человеком, чему я, правда, несказанно рад, но сейчас, увы, не от всего сердца. — Тебе, может, пойти прилечь отдохнуть? — спрашивает приглушённо Чонгук, чуть склонившись ко мне. Я отрицательно машу головой, хотя в другом случае поступил бы по наставлению и ушёл в спальню, но не сейчас, когда Чонгук рядом. Мне с ним спокойней в какой-то степени, чем если бы я был только с мамой или кем-то ещё. Но разумная моя часть думает, что было бы лучше, не отсвечивай я своей кислой миной за столом. — За окном такой ужас творится, — говорит мама, не услышав за шумом грозы слова Чонгука. — Может, останешься у нас переждать грозу? Чонгук оборачивается, чтобы оценить обстановку на улице, и, поджав недовольно губы, разворачивается обратно к столу. — Не хотелось бы стеснять вас, но, кажется, так будет безопасней. Мама теперь тоже не выглядит весёлой, увидев, что творит разбушевавшаяся стихия. — Я отойду на минутку, — говорит, берёт телефон и уходит. — Позвоню папе, — оповещает, смотря на меня. Как только фигура мамы скрывается в гостиной, Чонгук протягивает мне свой бокал с вином. Я смотрю на него немного неуверенно, думая, что могу не так расценить этот жест. — Тебе нужно немного разгрузиться. От одного бокала ничего плохого не будет. Я, ведомый чужими словами, выпиваю его залпом, не встретив ни удивления на чужом лице, ни возмущения. Знаю, что от вина эффект будет не сразу, но оно хотя бы немного согревает изнутри. Напоминает последние дни моей краткосрочной депрессии, когда сначала мыслей было столько, что голова болела, а потом их не было совсем и становилось мертвенно тихо. Сейчас точно такое же пустое состояние. — Папа не отвечает, — говорит мама, вернувшись. — Наверное, из-за… — её прерывает звонок в дверь. Она незамедлительно идёт её открывать, а я с надеждой оборачиваюсь, вцепившись в спинку своего стула пальцами до побеления костяшек. — Господи, — выдыхает мама, расслабив плечи. На пороге мой отец. Облегчённо выдыхаю и я, поглаживаемый успокаивающе по спине Чонгуком. Я разворачиваюсь обратно к столу, принимаю ещё один бокал от него, неполный, и принимаюсь неторопливо из него отпивать. — На улице реки, ужас просто, — ворчит папа, шурша вещами, разуваясь и снимая промокшее пальто. — И связь не работает. — Ты как добирался, пешком, что ли? — спрашивает мама, помогая ему и забирая мокрые вещи. — Почти. Сначала ехал на такси, потом проехать было уже невозможно из-за пробок, добирался пешком, — оно и видно, ноги были почти по колено мокрые. — Несколько аварий, по всему городу собираются перекрыть дороги на время грозы. — По всему городу? — удивляется мама, кажется, прислонив к губам ладонь — звук был глухим, будто через препятствие. — Обалдеть… — Ладно, — завершает разговор о погоде папа, — где там жених-то? Вино идёт не в то горло. Кое-как успеваю проглотить его, чтобы не забрызгать весь стол. Пытаюсь откашляться и буквально слышу, как сбоку всеми силами сдерживает смех Чонгук. — Штаны переодень, тесть, — усмехается мама, отправляя папу в их комнату, где стоит шкаф с вещами. Родители либо просто в хорошем расположении духа, либо их тоже забавляет моя реакция на некоторые вещи. Вот только в отличие от Чонгука, который подождал, пока я допью кофе, прежде чем ошарашить меня, папа даже не думает меня щадить, выпалив фразу о женихе слишком неожиданно. Я был не готов к такому от него. От мамы — да, но не от него, чёрт возьми! — Водички? — любезно интересуется Чонгук, а я машу рукой в отрицании и выдыхаю, уняв свой приступ кашля до конца. Этот день меня доведёт. Когда папа возвращается, Чонгук встаёт из-за стола. Я хочу вдруг было схватить его за руку, чтобы не уходил и не оставлял меня, но он лишь пожимает руку моему отцу, поклонившись и представившись, и возвращается на место. — Мы, кажется, уже встречались где-то, — говорит отец, когда наш ужин продолжается. — Возможно на одной из конференций, — говорит Чонгук. — Как мы выяснили с госпожой Ким, — опа, уже не нуна, подмечаю начинающим хмелеть мозгом, — наши фирмы имеют некоторые точки соприкосновения. Велика вероятность, что мы встречались раньше. — У тебя достаточно высокая должность для такого юного возраста, — это комплимент или что? — Как удалось добиться таких вершин? В наше время это не так просто. — Когда есть цель, к которой ты готов идти, зациклившись лишь на ней, совершённый труд будет оправдан. Рано или поздно, — Чон уже не выглядит таким весёлым, как при разговорах с мамой. Будто ему слова о достижении своего места приносят какой-то дискомфорт. Хотя не скажешь, что беседа о работе вызывала до этого у него раздражение. — Из людей, что идут по головам? — спрашивает папа, стуча вилкой по тарелке во время еды. — Когда того требует ситуация, — не отрицает Чонгук. А мне от его тона и характера их разговора становится неуютно, как-то не по себе. — Если цель оправдывает средства, — догадывается, и ему кивают, улыбаясь одним уголком губ. — Была ли у цели причина? — Была, — я ненароком затихаю. — У меня не было матери, я ничего не знаю о ней, кроме того, что она оставила нас с отцом, стоило мне родиться. Отец был хорошим человеком, работящим, но, к сожалению, зарплаты хватало на всё, кроме его здоровья. Все деньги, что у нас были, он вкладывал в меня и мою учёбу, мечтая, чтобы я выбрался в люди, жил припеваючи и ни в чём не нуждался. Я и в детстве не нуждался, благодаря ему, но видел, как он тяжело переносил несколько смен на разных работах, чтобы я получил хорошее образование, был сыт и одет, — Чонгук делает паузу, а я слушаю затаив дыхание. — У него диагностировали рак лёгких, когда мне было шестнадцать. Денег на лечение не оставалось, он продолжал делать всё ради меня, понимал, что ему эти деньги не нужны были раньше и не нужны уже тогда, когда сроки сочтены. Его не стало после моего выпускного из старшей школы. Я, чувствуя себя обязанным, конечно, выучился на отлично, что потом зачлось и в университете. Я жил потом с мыслью, что должен исполнить его единственное желание — жить лучше, чем он, в комфорте, не горбатясь на нескольких работах, а обходясь одной хорошей. И я добился своей цели. На удивление многих достаточно быстро, но так только кажется. Ради должности действующего директора компании приходилось работать куда больше, чем сейчас, но итог того стоил. Я там, где должен быть, где хотел бы видеть меня мой отец. А значит, я спокоен. Видимо папа остаётся удовлетворён ответом, а я пребываю в некотором ступоре. Чонгук никогда не говорил о своём прошлом, наверное потому, что я и не спрашивал, хотя был бы не против послушать, а сейчас, получив это, испытываю немного непонятные ощущения. Это что-то граничащее между неудобством и смятением. На месте Чонгука я бы затруднился говорить о таком, не решился бы точно, наверняка для него это больная тема, но, тем не менее, он рассказал всё, чтобы дать понять причины своей усердной работы и угодить этой открытостью папе. И несмотря на это, в груди образовалось что-то такое, что я не могу описать словами, но это нечто трепетное, дорогое мне, потому что Чонгук поделился чем-то из своего прошлого, рассказал о дорогом себе человеке, это многого стоит. Клубника больше не лезет. В повисшей тишине мой задушенный в груди «ик», больше похожий на мышиный писк, слышится особенно громко, на что все отвлекаются, а папа по-доброму усмехается, смотря на меня улыбающимися глазами. Боже, так только я мог. Дайте сквозь землю провалиться или шляпу ковбойскую, чтобы я за ней скрыл своё краснеющее лицо. — У вас прекрасная семья, господин Ким, — говорит Чонгук, расслабившись. — Тэхёну очень повезло, что у него такие замечательные родители. — Вот же льстец, — смеётся мама. — Чонгук, могу задать немного отвлечённый вопрос? — спрашивает отец, чем меня, если честно, пугает. Такие предупреждающие вопросы никогда ничем хорошим не кончаются. — Конечно. — Тебе удобно с такими длинными волосами? — проведя по своим, коротким, интересуется. — Пап! — возмущаюсь низко я, пока Чонгук рядом смеётся беззвучно, не обижаясь совсем. — Многие спрашивают это, — отвечает он. — Довольно удобно, — кивает, дав ответ на вопрос. — Они не мешают при работе, и их в любое время можно убрать. Папа задумывается, разглядывая моего мужчину какое-то время, а потом выдаёт, обратившись к маме: — Может, мне тоже такие отрастить? — Чтобы я с вами двумя свой утюжок делила? Щас прям! — тут же пресекает на корню идею мама. — А мне кажется, мне бы пошло, — продолжает комедию папа, веселя нас с Чонгуком, я смеюсь тихо, а он улыбается рядом, неожиданно находя мою ладонь своей под столом и переплетая наши пальцы, отчего в груди у меня словно фейерверки взрываются. Снова мои холодные ладони в его, тёплых. Снова я чувствую комфорт и спокойствие. Лёгкость в голове даёт о себе знать спустя ещё часа два. Когда за оживлённой беседой взрослых мама замечает, что я начинаю придрёмывать, она просит Чонгука провести меня до комнаты. Что за коварные мысли у неё в голове были в этот момент, я не знаю, но её не смущает и тот факт, что Чонгук, мягко говоря, не местный и не знает, где моя комната, и то, что я в состоянии идти сам. Но мне же лучше, потому что побыть с ним наедине мне сейчас как воздух необходимо.roses — ghostly kisses
В любимой комнате будто дышится легче. Может, это связано с тем, что тут всегда свежо, а может, с тем, что в столовой слишком высокий градус витает в воздухе. Я нажимаю на выключатель, зажигая несколько лампочек с тёплым светом, расположенные по углам комнаты, есть ещё люстра по центру, её не трогаю, а то будет слишком ярко, сейчас слишком сильный свет ни к чему. Дверь за нами закрывается. Чонгук почти сразу обнимает меня со спины, прижимаясь губами к затылку. Я с упоением кладу свои руки поверх его, позволяя себе закрыть глаза и улыбнуться. — Вот видишь? — говорит почти шёпотом. — Всё прошло не так ужасно, как ты рассчитывал. — Я не рассчитывал, — возражаю. — А просто переживал. Но ты прав, всё было хорошо. — Теперь тебя точно отпустят со мной заграницу. Мы оба усмехаемся. Хватка на моём животе ослабляется, я получаю возможность отстраниться и развернуться лицом к Чонгуку. Он улыбается. Никогда бы не подумал, что буду так часто видеть это явление. — А говорил, что если будешь часто улыбаться, то тебя перестанут воспринимать всерьёз, — говорю так смело, а у самого настолько подскочил пульс, что я ощущаю, как бьёт сердце по грудной клетке. Если посмотреть на рубашку с левой стороны, то ткань на месте любвеобильного органа точно будет подскакивать от его ударов. Руки Чонгука на моей пояснице чувствуются ненавязчиво, однако вызывают слишком бурные эмоции внутри. — Ты заставляешь меня улыбаться, ничего не могу поделать с собой, — оправдывается, скользя по моему лицу умиротворённо, а после взгляд задерживает на моих губах. Я подаюсь навстречу, поймав безмолвное желание, накрываю его губы своими, скользнув ладонями с груди к плечам, тут же чувствую отдачу и понимаю, что меня по-настоящему ведёт от того, с каким напором Чонгук перехватывает инициативу в поцелуе. Что я там говорил? Людям его уровня свойственно держать всё под контролем? Ему это определённо подходит. Как же это, чёрт возьми, приятно. По телу, словно вспышкой, проходит тягучее чувство наслаждения, граничащего с возбуждением, когда тела становятся так близко, что кажется, между ними даже лишних атомов не было. Я чувствую спиной что-то твёрдое, наверное, дверь, завожу руки за шею Чонгуку и не хочу совершенно отрываться от его губ, но он делает это неожиданно сам. Я смотрю на него — он так же сбито дышит, с такими же покрасневшими губами, всё ещё такой непривычный и безумно мной любимый, что не могу удержаться и целую его снова, но уже не так страстно, как до этого, отстранившись спустя секунды две с характерным чмоком. Слишком приятно чувствовать его губы на своих. — Твои родители разместили меня в гостевой комнате, — нарушает тишину Чонгук. — Она?.. — Через стенку. — Хорошо, — заключает. — Увидимся утром, — снова губы к губам лишь на миг, что ужасно огорчает меня. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи, — вторю ему и позволяю отойти, чтобы я открыл дверь, и он ушёл. Ночь спокойной точно не будет, я, кажется, вовсе не смогу уснуть, зная, что мы в такой близости друг от друга. Вроде так близко, но в то же время далеко. Я мог бы предложить ему провести эту ночь вместе, без сексуального подтекста, а просто поспать вдвоём, но не могу стеснять чужой комфорт, наведываться посреди ночи в чужую комнату просто потому, что хочу. Это неправильно. Чонгук устал, да и я, наверное, тоже? И смелости мне не хватило бы завалиться к нему, чтобы что? Поспать вместе? Нет-нет-нет, это слишком смущающе. И слишком рано для таких поворотов. Хотя… господи, кого я обманываю? С Чонгуком куда легче преодолевать барьеры, с ним этого смущения, наверняка, не было бы. К чёрту всё это, на думы и борьбу с самим собой я сейчас явно не настроен, нужно попытаться заснуть, но перед этим принять душ.***
А сон не идёт как назло. Вернее, сначала идёт, мне даже удаётся уснуть, но потом я просыпаюсь от грома и громко бьющих по стеклу капель дождя. Становится даже страшно, что из-за грозы начнут падать деревья, и одно из них попадёт по окну дома. У нас во дворе как раз растёт такое, которое могло бы это сделать. На телефоне проверяю время — два часа ночи. И родители, и Чонгук должны сейчас крепко спать, если, конечно, не решили задержаться на чашечку чая. Не знаю, как они, но мне сейчас точно требуется глоток живительной влаги, да и потом, всё равно проснулся, что ещё делать, усну не в ближайший час уж точно. Вообще ночью страшно, как по мне. Темнота пугает, тишина тоже, а в совокупности получается самая настоящая страшилка для детей и не только, прибавь к этому всему грозу в два часа ночи и отправляйся в очередной фильм ужасов, где пугают внезапные громкие звуки, раздающиеся почти в гробовой тишине. Повезло, что лестница у нас не скрипучая, а то, если бы хоть одна досочка подо мной заскулила, я бы точно оступился и полетел бы вниз. Пугливый очень в ночное время суток. Нас же приучили с детства, что в темноте водятся всякие бабайки, другая нечисть, маньяки те же, что темнота зло и её нужно опасаться. И тут через годы не помогает выражение «мой дом — моя крепость», наоборот, становится ещё страшней, потому что из крепости выхода не будет. Маньяк из тёмного угла выскочит и прихлопнет тебя. Я замираю у подножья лестницы: на кухне горит свет. На цыпочках подхожу к повороту, чтобы незаметно посмотреть, кого потянуло поесть на ночь глядя. Очень хочу надеяться, что всё же это кто-то из домашних, а не кто-то посторонний. Хотя какие посторонние, какие маньяки, когда за окном творится такая дичь?! Там не то что маньяки — бабайка ахуеет от таких водных процедур. Спокойно выдыхаю — это Чонгук, который, услышав меня, оборачивается, так и застыв с кружкой в руке. — Почему не спишь? — спрашивает он нестрого, а скорее из интереса, медленно моргая и выглядя достаточно сонно. Вот уж не думал пересечься с ним на кухне в два ночи, ситуации сюр продолжаются, видимо. У Чонгука волосы немного растрёпаны, видимо, он тоже проснулся из-за грома; папина растянутая белая футболка с чёрными шортами чуть выше колена смотрится на нём хорошо. Подлецу всё к лицу прям. — Из-за грозы проснулся, — говорю и наливаю себе воды из кулера, чтобы немедленно выпить. — А ты? — На новом месте спится плохо, не могу заснуть. Мне всегда было обидно за таких людей. Им диктует правила место, в котором они оказались. Если это не дом, то вероятность того, что ты уснёшь, мала, а если и сделаешь это, то сон будет обрывочным, некрепким. — Тогда, может, чаю? Раз уж на то пошло, — предлагаю, не видя решения ни чужой проблемы, ни способов прогнать грозу, чтобы уснуть самому. — Я сделаю нам сладкий чай с мёдом. От сладкого, по идее, должно хотеться спать, — говорю, поставив чайник и занявшись приготовлением кружек и заварника, в котором будут настаиваться травы — мелиса и мята, которые тоже должны успокоить организм и способствовать тому, чтобы заснуть. — Найдёшь ещё обезболивающее, пожалуйста? — на такую просьбу я поворачиваюсь, вопросительно на него взглянув. — Найду, а что такое? — и сразу подхожу к нужному шкафчику, где стоит коробка с лекарствами, достаю её и ищу аспирин. — Голова болит после вина, кажется, перебрал немного, — объясняет. Я даю ему таблетку и обновляю воду в кружке. — Спасибо, — находит силы, чтобы улыбнуться мне, но я вижу, что он устал ужасно. Сначала после работы заехал сюда, потом пригубил вина, а сейчас мучается от бессонницы и головной боли. Думаю, наивно полагать, что чай с мёдом ему поможет уснуть, но хотелось бы верить, что хотя бы дрёму вызовет. Мы снова стоим так, друг напротив друга, он — у «острова», я — возле кухонного гарнитура, сложив руки на груди. Сон как рукой сняло. Чайник закипает через три минуты, я заливаю травы кипятком и жду, пока они настоятся. На громе я неожиданно вздрагиваю, обернувшись на окно справа от себя, Чонгук же на это реагирует спокойней, лениво скосив взгляд туда же. — Если тебе страшно, можешь поспать со мной, — говорит он спустя время, когда я уже разлил нам чай, и отпивает, смакуя оценивающе вкус напитка, это я вижу по желвакам, играющим на его лице, и поджатым прямой линией губам. — Я не могу, — мотаю тут же головой. — Не хочу стеснять тебя. — Я не стеснительный, — играет словами Чонгук, стреляя ухмылкой, а я вдруг смущаюсь, пряча лицо, как обычно, в пузатой кружке. — Я вполне серьёзно. Ты никак не стеснишь меня на двуспальной кровати, поверь. Так тебе будет спокойней и будет возможность поспать. — Тебе тоже нужно поспать. — И твоё присутствие со мной в одной постели на это никак не повлияет. Если я смогу уснуть, я усну, ты мне не помешаешь. Я выдыхаю шумно через нос, отведя голову к окну. — Тэ, — мягко, так, что у меня мурашки по телу от короткой версии своего имени, прозвучавшего из его уст. Чужие пальцы цепляются за мои, нежно поглаживают тыльную сторону ладони, а взгляд ищет ответный на моём лице, и я его даю — смотрю в ответ. — Тебе будет проще от этого. Тебе нужно это, чтобы заснуть, так ведь? — как ребёнку, снова. — Если я могу как-то помочь в этом, а я, как видишь, могу и готов, то я сделаю это. И поверь, мне будет только в радость, — усмехается в конце. — Я знаю, что в отношениях обе стороны должны отдавать и принимать в равных количествах, иначе это уже будут не здоровые отношения, а абьюзивные или потребительские, — опустив глаза в тёплый чай. — Мне кажется, будто я отдаю недостаточно. — Глупости, — без раздумий говорит Чонгук, почти оборвав меня на конце фразы, и вижу, как он даже хмурится на мои слова. — Ты отдаёшь столько, сколько можешь, сколько позволяет тебе твоё смущение и страх перед отношениями. Поверь, на данном этапе ты отдаёшь куда больше, чем думаешь. В любом случае, я не заставляю делать это, только чтобы уравнять баланс отдачи. Если ты готов отдавать много, ты отдаёшь, если не готов или не можешь, делаешь то же, но по мере возможностей. Ты ещё просто не до конца понимаешь, чего от тебя требуют отношения, но тебе только нужно осознать, что ты, не замечая того, делаешь куда больше, чем думаешь. Я всё ещё не поднимаю глаз, чувствую себя неуверенно, и только веду неопределённо плечами. — Знаешь о таком понятии, как «языки любви»? — я обращаю взор на него. Всё ещё уставший, он продолжает дарить мне свои маленькие истины, обучает, помогает, а что даю ему я? Я отрицательно мотаю головой. Я ничего не смыслю в любви и её аспектах, откуда мне знать о таких вещах? — Это языки, через которые ты получаешь или отдаёшь любовь. Допустим, у меня язык любви — слова, значит я воспринимаю любовь другого человека сильнее, когда он мне о ней говорит, и сам стремлюсь именно речью показать степень своих чувств. Но для кого-то мои бравады о любви могут не иметь значения, потому что его язык любви — это поступки, или, например, подарки. То есть, чтобы показать другому человеку, что он мне дорог, я должен делать ему подарки, а он в ответ говорить, как любит меня. — Твой язык любви — слова? — повторяю попугаем, что запомнил. — Это я сказал к примеру, — значит, нет. Но это немного не совпадает с действительностью, в которой он готов часами меня успокаивать и поддерживать именно словами, а не чем-то ещё. — А что тогда? — Прикосновения. — Ты чувствуешь проявление любви, когда идёшь на контакт с кем-то? — Именно так. Я задумчиво отпиваю из кружки. Уже плевать, что сладкий чай отвратителен на вкус, имеет значение только то, что я начинаю припоминать ненавязчивые вопросы с целью после взять меня за руку или наши поцелуи, объятия в столовой. Действительно, это больше похоже на правду, чем моя догадка о словах. «Если я могу как-то помочь в этом, а я, как видишь, могу и готов, то я сделаю это. И поверь, мне будет только в радость» Я усмехаюсь. Так вот, что это значит. Интересно, а какой у меня язык любви? — А что будет, если у двух людей совпадёт их язык любви? — спрашиваю. — Не знаю, но, полагаю, у них будет гармония. Представляешь, что было бы, будь у одного язык любви прикосновения, а другой бы их не переносил и должен был, переступая через себя, угождать другому? — Я бы таким посочувствовал, — бурчу в кружку и снова отпиваю. — А у меня какой язык любви тогда?.. Посмотрев со стороны, можешь предположить? Чонгук, осмотрев меня с ног до головы, тоже отпивает чай, а потом, подумав, говорит: — Склоняюсь больше к прикосновениям. — Как у тебя? — Как у меня, — кивает. А я задумываюсь. Если так рассуждать, то именно касания вызывали в животе пресловутых бабочек, о них я мечтал, когда не виделся с Чонгуком несколько недель. Должно быть, прикосновения — это то, чего я больше всего жду от наших встреч, то, что мне больше всего приятно. Было бы здорово, если это правда было так. Пока ничего не могу сказать, но есть подозрение, что у нас может быть как раз такая гармония, о которой шла речь минуту назад. — Всё ещё думаешь, что будешь стеснять меня? — спрашивает, склонив голову к плечу. Я не могу не улыбаться. Могу только отставить кружку на столешницу и сделать всего шаг, чтобы прижаться к тому, кто показывает, как можно любить и быть счастливым. Чувствую, как по позвоночнику пробегаются тонкие пальцы, и утыкаюсь лицом в плечо, коснувшись губами участка кожи на шее и впервые уловив новые нотки аромата, не духи, не тот устоявшийся парфюм, а его запах. Блаженно закрываю глаза и застываю в такой позе на какое-то время, пока Чонгук не допивает чай и не говорит, что нам пора идти в комнату. На втором этаже пропускаю дверь в свою комнату и захожу в чужую, чуть дальше, там, кроме небольшого комода для вещей, зеркала над ним и кровати, нет ничего, разве что картины на стенах придают уюта и небольшое искусственное дерево в горшке в углу. Занавески плотно задёрнуты, чтобы не пропускать лишний свет в комнату, постель расправлена и немного смята от некогда чужого присутствия в ней. Чонгук почти бесшумно закрывает дверь и обходит кровать с дальней стороны, чтобы расположиться, видимо, на той стороне, где спал до этого, потому что вторая половина почти не тронута складками. Я несмело ложусь рядом, повернувшись лицом к нему, укрываюсь по привычке почти по самые уши, и наблюдаю, как Чон, что-то набрав в телефоне, откладывает его на небольшой столик, стоящий у стены, в полуметре от кровати, а потом ложится удобней и располагается тоже лицом ко мне. За окном — снова раскат грома, я, очевидно, вздрагиваю. Чонгук, смотря на меня, по-доброму усмехается, немного приподнимая одеяло рукой — подзывая лечь ближе, вплотную к нему. И я ложусь, прижимаюсь к нему, сжавшись калачиком, и успокаиваюсь. — Спокойной ночи, — говорит, оставляя след поцелуя на моей макушке. Для меня он снова отражается чем-то невыносимо ярким, словно мой язык любви действительно прикосновения. Но как же так? Я ведь всю сознательную жизнь был далёк от прикосновений, не любил обниматься, не позволял никому делать этого, кроме семьи. Только Сумин изредка могла обнять меня, и то, я очень быстро отстранялся, потому что было неприятно. Но может… это не потому, что неприятно, а потому, что я не позволял проявлять любовь по отношению к себе, и моё подсознание блокировало это действие со стороны других? А иначе как объяснить то, что я не могу протянуть без касаний Чонгука и не отталкиваю семью, когда меня обнимают или целуют родственники? Сумин… Я никогда не давал себе вольности по отношению к ней только поэтому? Не имеет значения. Сейчас я с тем, кому готов отдавать себя без остатка и от кого принимаю ответные чувства. Сейчас мне спокойно, никто другой не волнует. О себе и своих предпочтениях подумаю утром, а сейчас… — Спокойной ночи, — шепчу в ответ, чтобы, не боясь грозы, закрыть глаза и попытаться заснуть в объятиях Чонгука.