«Провокация — проверка скрытых возможностей». © Евгений Ханкин
***
Однажды, вернувшись в класс после перемены, я замечаю, что с моего стола пропал пенал. Сначала я подумал, что кто-то мог задеть его и уронить, но ни под моей партой, ни под соседними его не оказалось. На всякий случай я решил проверить рюкзак, — может сам убрал и забыл. Выложив все учебники и тетради, я буквально вывернул его наизнанку. — Чё, Эдик, мамку потерял? — спрашивает Шум и глумливо лыбится. Он держит в руке мой пенал и протягивает его так, как протягивают кость голодной бездомной собаке, желая её подманить, чтобы потом, когда та окажется рядом, со всей дури пнуть по морде. — Отдай. Это не твоё, — говорю я. Шум сидит за последней партой, и нас разделяет один ряд. Мне приходится идти к нему. — А тебя не учили, что с товарищами нужно делиться? — нагло заявляет Седой, усевшись на парту. Я не отвечаю. Тоже мне, ебать, товарищ. — Верни мой пенал, — повторяю я, когда нас разделяет всего пара шагов. — А ты попробуй забери, — ржёт Шум. — Давай, рискни. Докажи всем, что ты не Эдик. Я подхожу ближе. Он подкидывает пенал, и когда я протягиваю руку, чтобы перехватить своё имущество, Шум бросает его Седому. Тот подрывается с места и отбегает в сторону, крутя пенал за небольшой хлястик, крепящийся сбоку. Остальные одноклассники злобно посмеиваются, наблюдая за тем, как я бегаю между партами, в надежде вернуть свой пенал, который два долбоёба перекидывают друг другу. Вскоре звенит звонок, и все рассаживаются на свои места. Естественно, пенал я так и не смог забрать. Все мои ручки и карандаши остались в нём. Писать нечем. И когда в середине урока историчка, проходя по рядам, видит, что я вообще ничего не записал, впадает в какое-то тихое бешенство. — Келлер, ты чем на уроке занимаешься? Где новая тема? — она тычет в мою тетрадь накрашенным красным лаком ногтем с таким нажимом, что на бумаге остаются вдавленные следы. — Я ручку дома оставил, — говорю я, опустив глаза. Хотя в этот момент я не вижу перед собой ничего, кроме парты и тетради, кожей ощущаю насмешливые взгляды одноклассников. Злобные, нахальные, издевательские. От всего этого мне становится не то, чтобы не по себе, а мерзко, отвратительно и стрёмно. От волнения начинает кружиться голова и кажется, что я просто потеряю сознание. — Мог бы попросить у кого-нибудь запасную ручку, — говорит историчка таким тоном, будто я совсем тупой и сам бы не догадался этого сделать. — Или у тебя языка нет? Я бы даже под страхом смерти не стал унижаться до такой степени, чтобы обращаться ко всем этим окружающим меня ублюдкам с какой-то просьбой. На её вопрос я тоже не отвечаю, продолжая смотреть в свою тетрадь. — Дневник, — говорит она и в ожидании стучит ногтями по парте. В строке для записи домашнего задания, напротив её предмета, сразу бросается в глаза написанное красными чернилами замечание, — «Не готов. 2» В тот день я впервые решил уйти с последнего урока. Прогулять, чтобы возвращаясь с занятий, снова не пересечься с Седым и Шумом. Вся беда заключается в том, что дом Шума находится сразу напротив моего, а Седой живёт в общаге, неподалёку от гаражей. Мы все ходим одной дорогой и не столкнуться с ними по пути практически нереально. Но именно сегодня мать, как на зло, собиралась приехать домой на обед, и мне приходится какое-то время слоняться по улице, чтобы у неё не возникло вопросов, почему я не в школе. Она знала, когда я обычно возвращаюсь, а моё раннее появление по любому вызвало бы подозрение. Бесцельно шатаясь по району, я оказался на автобусной остановке. Рядом- круглосуточный ларёк, в котором я обычно покупаю сигареты. Всегда бессменная продавщица, — тётка с лицом не первой свежести и явно потасканная жизнью, походу и живёт в этом ларьке, потому что других я там ни разу не видел. Зато она без лишних вопросов продаёт сигареты всем подряд, не спрашивая возраст. Незаметно заглянув в свою пачку, я насчитываю всего четыре, и уже достаю деньги, которые мать оставляет мне каждое утро на обеды. Пока отсчитываю нужную сумму, замечаю на стене ларька объявление. И хотя объявлений там столько, что кажется, будто весь ларёк склеен из них, как бумажный дом, это выделяется на фоне остальных. Свежее, яркое, ещё не успевшее выгореть на солнце. В его центре изображён мужик, похожий на Брюса Ли, застывший в боевой стойке, на фоне символа инь-янь. Вверху надпись: «Ушу- саньда. Набор в группы восточных единоборств. Первая тренировка бесплатно. Взрослые и подростковые группы с четырнадцати лет.» Ниже указан номер телефона. Я быстро переписал его и сохранил в контактах. Надо только позвонить и узнать, сколько стоит обучение, и что нужно, чтобы записаться на занятия. Но всё это я оставил на потом. Сейчас же сердце бешено билось от восторга, от предвкушения, от нахлынувших вмиг фантазий, в которых я отчётливо представлял, как уже после нескольких тренировок смогу отмудохать каждого, кто бросит в мою сторону хотя бы малейший презрительный взгляд. И первыми в этом списке были Шум и Седой. Дождавшись, когда мать уйдёт на работу, я зашёл домой и сразу набрал сохранённый номер. Но, узнав о цене, я испытал болезненное разочарование. Даже если я буду целый месяц откладывать все деньги на школьные обеды и начну экономить на сигаретах, перейдя с «Винстона» на беспонтовое «Море», которым, по мнению Шума, вынуждены травиться нормальные пацаны, я не смогу накопить на месячный абонемент. А если платить за каждое занятие, выйдет ещё дороже. Помимо этого придётся покупать экипировку — перчатки и защиту для ног, ещё форму и капу, — в том случае, если я намерен обучаться серьёзно. Помимо этого требовалось предоставить справку от врача и письменное согласие родителей. Вечером я решил поговорить с матерью и уломать её дать это сраное согласие, чего бы мне это ни стоило. Но мать восприняла мою просьбу в штыки, сославшись на то, что я и так отстаю по школьным предметам, а из-за тренировок совсем заброшу учёбу. А когда она узнала о предстоящих затратах, то и вовсе отказалась обсуждать эту тему. — Я согласна заплатить такие деньги только репетитору, — заявляет она. — Так хоть польза будет. — Тогда тебе придётся платить четырём репетиторам, — я не отстаю, преследую её из коридора до комнаты, пока она развешивает вещи в шкафу, а после идёт на кухню разбирать пакеты с продуктами. — По физике, по английскому, по алгебре и геометрии и даже по грёбаному черчению, которое мне вообще в хер не впилось. По этим предметам я конкретно отстаю, перескакивая с двойки на тройку, а впереди-конец четверти. — Зачем тебе вообще это надо? — спрашивает мать, продолжая раскладывать продукты. — Это же опасно. Могут так покалечить, что на всю жизнь дебилом останешься. — Надо, — отвечаю я. — Потому что я урод. Длинный и дрищлявый. На мне даже шмотки висят, как на скелете. Не хочу, чтобы надо мной все ржали, как над конченным лохом. Убрав продукты в холодильник, мать на мгновение замирает, смотрит на меня с какой-то странной улыбкой и садится за стол. — Переживаешь, что девчонки не обращают на тебя внимания? — спрашивает она. Этот её вопрос меня окончательно добил. Лучше бы они реально не обращали на меня внимания, вообще не замечали, чем ржали за спиной и обсуждали мои недостатки. — Нет, — говорю я, пытаясь сохранять спокойствие. — Я переживаю за то, что из-за своей дрищлявости не могу даже постоять за себя. Такую тощую палку соплёй перешибёшь. Мать тихо смеётся и указывает взглядом на стул. Я присаживаюсь напротив, уже заранее зная, что не добьюсь от неё того, на что рассчитывал. — Не говори глупости, — улыбается она, глядя мне в глаза. — Тебе всего четырнадцать лет, ты ещё растёшь, просто мышцы не успевают за ростом костей. Но когда ты станешь чуть постарше, всё будет нормально. И потом, ты не длинный, а высокий. — Нет, — опустив голову, говорю я. — Я был бы высоким, если бы моё тело было пропорциональным, а не таким дефектным. Сама подумай, разве нормально при росте почти метр восемьдесят весить 52 килограмма? Мало того, что я длинный стрёмный урод, так ещё и хилый, как бабка. — Эрик, — серьёзно говорит мать. — У тебя сейчас переходный возраст, и многие парни в это время растут очень быстро. Сын одной моей знакомой, когда заканчивал восьмой класс, был самым низким, и его все дразнили, а за лето он вырос почти на двадцать сантиметров. Одноклассники его даже не узнали. Тебе просто нужно немного подождать. Подождать, когда меня окончательно зачмырят, когда перейдут от моральной травли к пиздюлям. — думаю я, но вслух не говорю. — И перестань комплексовать, никакой ты не урод, а очень даже симпатичный парень. — улыбается мать, потрепав меня по волосам. Наш разговор уже изначально был обречён на провал. Она намного больше обеспокоена моей учёбой, моей успеваемостью, точнее -НЕуспеваемостью, чем реальными потребностями. Ей безразличны мои интересы, безразлично то, чем бы мне хотелось заниматься. Порой даже моё увлечение рисованием она воспринимает как фактор, мешающий мне учиться. Ведь оно лишает времени, которое я должен проводить, зарывшись в учебники, забивая мозг совершенно ненужной информацией, которая в дальнейшем мне точно не понадобится. Я же не собираюсь, придя в магаз, высчитывать корень из 625, чтобы купить хлеб. Почти всю неделю я ходил в крайне подавленном состоянии. У меня был единственный шанс изменить себя, изменить свою жизнь, перестать быть изгоем, но я его лишился. Я не мог спокойно спать. Я часами лежал в темноте и смотрел в потолок, представляя, как завтра, придя в школу, снова стану мишенью для подъёбок. И тогда меня начали посещать мысли о том, чтобы просто вскрыться, пока матери нет дома, нажраться каких-нибудь колёс или повеситься. Я просто не видел другого выхода из сложившейся ситуации. Ведь нахождение в школе стало для меня самой страшной и мучительной пыткой. Но вскоре моя проблема решилась совершенно неожиданно. Вечером в пятницу я поехал к отцу. Выходные мы обычно проводили вместе. Я помогал ему в гараже, а после мы отправлялись за город на тренировочную площадку, и отец учил меня водить свой «Lexus GS 300». Он садился рядом, и подсказывал, что нужно делать. Мне нравилось водить машину, объезжать препятствия, и я даже немного отвлёкся от своих переживаний. Но когда в тот вечер мы возвращались домой, он всё-таки заметил, что со мной что-то не то. Я не стал ничего от него скрывать и выложил свою проблему, под конец едва не разревевшись от вновь нахлынувших эмоций. — Я не вижу ничего плохого в том, что ты хочешь заниматься спортом, — сказал отец, немного подумав. — И я дам своё письменное согласие. Какая разница, кем оно написано, -мной, или матерью. Только справку из поликлиники возьмёшь сам, а с деньгами я помогу. Я тогда не мог поверить в услышанное. На тот момент это было пределом моих мечтаний, и к концу следующей недели все справки были собраны, занятия оплачены на три месяца вперёд, и даже необходимая защита и новая спортивная сумка оказались в моём полном распоряжении. Матери мы решили пока ничего не говорить. Это стало нашим секретом. Тренировки проходили три раза в неделю и начинались как раз через час после окончания занятий в школе. Я вполне смогу успевать приходить домой до её возвращения с работы. — И запомни, если у тебя есть чёткая цель, и ты серьёзно решил её достичь, -как бы тяжело и хреново не было, а тяжело и хреново будет обязательно, -не вздумай бросать. Только так ты сможешь добиться результата. — эти слова отца стали для меня напутствием не только на последующие шесть лет обучения в секции, но и на всю жизнь.***
С тех пор я начал усиленно заниматься, не пропускал ни одной тренировки, иногда даже приходил раньше остальных, боясь опоздать, и подолгу стоял на улице под дверью. Отец оказался прав, — мне было ужасно тяжело и хреново, особенно первое время. Я постоянно косячил, пропуская удары, когда нас ставили в пары, косячил по части самой техники выполнения приёмов. Совершенно неподготовленный организм жёстко подводил. Я быстро выдыхался ещё на разминке, а из-за недостаточно развитой пластики и скорости не мог правильно и быстро двигаться. После тренировок мышцы нестерпимо болели, всё тело тянуло, конечности будто наливались свинцом, и я ощущал реальную тяжесть, когда просто поднимал руку или ногу. Постоянные растяжения стали нормой. Но каждый раз, когда мне казалось, что сил больше нет, и я никогда не смогу научиться самым элементарным приёмам, я вспоминал слова отца и продолжал заниматься через боль, не зацикливаясь на неудачах и промахах. Как ни странно, но никто из группы до меня не доёбывался, и даже не косился в мою сторону с неприкрытой усмешкой. Здесь всем было похер на то, как я выгляжу и, несмотря на все мои бесчисленные косяки, никто надо мной не ржал и не тыкал в недостатки. Хотя я пришёл в секцию последним, где многие занимались не первый год и уже имели пояса и высшие разряды, ко мне они относились ничем не хуже, чем ко всем остальным. Конечно, на учёбу я забил окончательно и даже дома, в свободное время, старался выжать из своего организма всё возможное. Я отжимался, приседал, отрабатывал удары на воображаемом противнике. Но самым сложным оставался шпагат, я обязан был уметь садиться и на продольный, и на поперечный. Я всегда думал о своей цели, и вскоре перестал воспринимать боль как сигнал, что нужно остановиться. Наоборот, — боль стала показателем, и если после тренировки мышцы не болели, — значит, я не достаточно старался. Мать даже не догадывалась, что я всё-таки добился своего, двинувшись через отца. Она возвращалась с работы, когда я уже был дома и, заранее раскидав на столе учебники и тетради, делал вид, что занят уроками.***
Это случилось как раз перед зимними каникулами. На тот момент я уже больше месяца ходил в секцию. Внешне я не замечал, чтобы как-то изменился за это время, и по-прежнему выглядел дрищом, но изменилось что-то внутри. У меня появилась — хоть и не большая — уверенность в себе. Я чувствовал то, что называется приливом сил, словно внутри пробудился какой-то источник, который не давал угаснуть надежде. В один из дней я шёл домой после уроков между рядами гаражей, как вдруг за спиной послышался знакомый голос: — Слышь, шпала, стопорнись. Мне не надо было оборачиваться, чтобы догадаться, что голос принадлежал Шуму. Только он обладал особенной распиздяйско-залупистой интонацией. Причём Шум говорил так всегда. И когда нам задавали на литературе прочитать какие-нибудь стихи, интонация Шума не отличалась от той интонации, с которой он произносил свою излюбленную фразу: — «Слышь, дай сигарету.» Походу, одноклассники уже привыкли к этому, только я не мог. Его гопнический акцент резал слух, но со стороны это звучало по дебильному смешно. Я остановился. Лёгкая тревога скользнула по спине холодной змейкой, обвилась вокруг шеи и затаилась. По доносящимся позади шагам я понял, что приближающихся не меньше трёх. Слух не подвёл. Их оказалось четверо. Шум, Седой, Кочан и ещё один хрен из параллели. Его я не знал, но часто видел в школе. — Ты кое-чё забыл, — говорит Шум, немного запыхавшись после бега. Его дыхание вырывается и ненадолго повисает в морозном воздухе облачками белого пара. — И что же? — с пренебрежением спрашиваю я. Он молчит, смотрит на меня и продолжает лыбиться, типа выжидает, что я сам должен догадаться. Эта игра в гляделки затягивается на несколько секунд. — Ты забыл отдать нам свой колпак, — ржёт Седой. Он неожиданно срывает с меня шапку и отбегает на несколько шагов, размахивая ей, как флагом. Остальные тут же присоединяются к нему и начинают перекидывать её друг другу. Бросают в снег, пинают, снова подкидывают, сопровождая всё это дебильным смехом. Мне ничего не остаётся, как бежать за ними. На этот раз я точно не лоханусь, как тогда, с пеналом. Мысль о том, что теперь я не тот ландух, каким был до поступления в секцию, придаёт смелости. — Шапку верните, падлы, — ору я на бегу. Но это лишь сильнее их раззадоривает. — Эдик выучил новое слово, — пиная шапку, хохочет Шум. — Скоро, походу, конкретно наблатыкается и станет ровным пацаном. Они не особо торопятся убежать, и расстояние между нами стремительно сокращается. Увлёкшись преследованием, я не смотрел под ноги и не заметил укатанную полосу, припорошенную снегом. Я поскользнулся и растянулся посреди дороги, упав вниз лицом. Пацаны видели этот позорный момент моего падения, что вызвало у них новый припадок глумливого хохота. Седой, перехватив шапку, подбежал к дереву и, замахнувшись, забросил её на ветку, — достаточно высоко от земли, чтобы было возможно достать, не забравшись на дерево. Пока эти дебилы, задрав головы, смотрели, как шапка болтается на ветке и швыряли в неё бутылки и банки, — мусора около гаражей были целые залежи, — я успел подняться и, подбежав к Седому со спины, набросился на него, повалил в снег и, усевшись сверху, пару раз от души ударил по роже. На какой-то миг остальные, опешив от такого поворота, отстали от шапки и заткнулись. Но вскоре на месте Седого оказался я сам. Оттащив от своего кента, они опрокинули меня на живот и, пока двое из них крепко держали мои руки и ноги, Шум и Седой, под одобрительные возгласы, начали запихивать комки снега мне за шиворот куртки и в капюшон, не забывая при этом бить по рёбрам. Снег быстро таял, стекал ледяными струйками по шее и по спине, кофта стала холодной и мокрой. Это не было больно, это было позорно и унизительно. Лучше бы нормально отпиздили, да хоть всей толпой, чем дать мне в очередной раз осознать, что они не видят во мне соперника, равного себе. Для них я по-прежнему оставался жалким посмешищем, над которым можно издеваться сколько угодно. Разбежались они только когда мимо проходила какая-то тётка и, заметив, как меня мудохают, повалив в снег лицом, подняла такой вой, что по-любому слышно было даже в соседнем дворе. Домой я пришёл без шапки, потому что так и не смог её достать, в насквозь мокрой кофте и с разбитым коленом. Когда я поскользнулся, со всей дури ударился им об лёд. Нога болела, глаза слезились от попавшего в них грязного снега. Меня снова унизили, но желания разреветься от отчаяния, как раньше, не возникло. Я не то чтобы злился, я был в бешенстве. Но в то же время, несмотря на своё фактическое поражение, я вдруг осознал и почувствовал, насколько охуенно было пиздить Седого. Мне хватило всего нескольких секунд, чтобы ощутить свободу от сковывавшего прежде страха. Я перестал бояться ударить. Перестал бояться, что меня, по сути, могут также отпиздить. Я перестал бояться вызвать с их стороны агрессию. Я избавился от того гнетущего волнения, которое делало меня беспомощным ссыклом. Я умылся, быстро переоделся, достал из своего шкафа запрятанную от матери спортивную сумку с формой и пошёл на тренировку.***
Сегодня с самого утра я решил заняться уборкой в камере. Я и на воле привык уделять чистоте особое внимание: крошки на столе, пятна от пролитого чая, оставленная на потом в раковине грязная посуда, подтёки на плите — всё это вообще не допустимо. Полы должны скрипеть, — это главный признак того, что они чистые, а если тапки начинают прилипать к полу — уже пиздец. Здесь, конечно, полы до скрипа не отмоешь, но я стараюсь сделать всё, чтобы содержать свой временный дом в чистоте и порядке. То же самое касается личных шмоток. Раз в два дня я стираю футболку, бельё и носки под краном, в ледяной воде: тщательно натираю хозяйкой, жду некоторое время, шоркаю на руках, потом так же тщательно прополаскиваю. Но все эти неудобства не так обламывают, как перспектива ходить как чёрт в грязном шмотье. Порошок ещё остался с прошлой передачки, но его я берегу для постелки и другой одежды, которую без таза не постираешь, и приходится ждать банный день, — единственный в неделю. Мыть пол в хате, где я один, то есть, по сути, убирать за самим собой- не стрёмно. Тряпка, которой до меня пользовалось хер знает сколько поколений, вызывает отвращение. Она не просто воняет, — она смердит кислятиной вперемежку с вонью дальняка. Тряпка лежит за мойкой и чтобы вытащить, я прижимаю её край кроссовком и тяну по полу. Она настолько засохла, что если на неё наступить, она просто раскрошится. Желания прикасаться к этому говну нет, поэтому, перебрав все свои шмотки, я выбираю самую старую и поношенную футболку и заменяю ею прежнюю тряпку, которую, также подцепив носком кроссовка, забрасываю в мусорный пакет. Ржавое помятое ведро не вызывает такого отвращения и, насыпав в него немного порошка, я приступаю к уборке. Мыть бетонный пол с порошком — бредовая идея, но так я могу создать хоть какую-то иллюзию чистоты. Как раз за этим занятием меня застаёт мент. — Келлер, тебе почта, — открыв кормушку, ухмыляется он и машет вскрытым конвертом. Радуется, козёл, что все письма, прежде чем попасть в руки, проверяются цензурой, и ничего личного не утаишь, как, впрочем, и не напишешь. Это ограничение даёт ментам полную возможность запрещать общаться на любые интимные темы. Хотя, что подобного рода можно обсуждать с тем, кто вписан в моё личное дело как троюродный брат? Я специально сразу вписал его именно как родственника, чтобы потом не возникло проблем со свиданками. Пусть даже короткими, пока я здесь, на СИЗО. Что будет потом, после суда, когда меня отправят на пожизненное, — я не знаю. И сейчас даже не хочу забивать этим голову, чтобы не накручивать себя лишний раз. — Чё, много интересного узнали? — забрав письмо, спрашиваю я. — Ты щас допиздишься, — мент мгновенно ведётся на провокацию и, прежде чем закрыть кормушку, бьёт по окошку дубиналом. Я знаю, что так он меня не достанет, — сможет только тявкнуть пару раз, как собака из-за забора. Но, походу, сегодня он не в духе, лаять не хочет и с лязгом хлопает кормушкой. На ощупь конверт кажется объёмным. Я специально не заглядываю в него, пока он не окажется на столе. Любое письмо- как личный разговор, и на него нужно настроиться. Некоторое время я смотрю на заполненные строчки на конверте. Почерк знакомый до боли, но некоторые буквы словно соскальзывают, выделяются на фоне остальных. Он явно нервничал, пока писал -кому и куда. Внутри — шесть конвертов, заранее заполненных и с наклеенными марками. Обратный адрес- его. Мне некому писать, кроме как матери и ему. Для писем матери у меня есть другие конверты, не подписанные. Письмо совсем короткое, всего несколько строчек на клетчатом тетрадном листе. Точно на таком же я рисовал свои воспоминания. Всё в кратцах. Пишет, что скоро защита курсовой. Готовится. Надеется защитить на отлично. Живёт там же, в общаге. Хотя по адресу на конверте это и так понятно. Летом собирается съездить к родителям, как и всегда. Он никогда не задаёт вопросов, типа — «Как ты там?» Глупо интересоваться об этом у того, кто находится здесь. Ответ может быть только один — как в тюрьме, и он об этом знает. Пишет, что в следующем месяце соберёт передачку. Далее — список вложений, с указанием количества: конверты - шесть штук, письмо, пять фотографий. Их я пока не достаю, оставляю на потом. Специально оттягиваю этот момент, пока не дочитаю. И ни слова о личном, ни о чём таком, что бы могло заинтересовать мусоров. Только внизу, под списком, уже конкретно изломанным почерком выведено: «Береги себя. Мне тебя очень не хватает. Твой брат Бес.» Эта его подпись «брат» меня реально раздражает. Но так надо. Удивительно, что менты не зачёркали погоняло, как это у них здесь заведено. Перебравшись на шконарь, я долго разглядываю фотки. Четыре из них старые, — словно обрывки нашей прошлой жизни. Он любил снимать нас вместе на фронталку своего телефона. Каждый из этих снимков — отдельное воспоминание. Воспоминание, как мы гуляли по ночным улицам; как сидели неподалёку от какого-то летнего кафе, я тогда приобнял его сзади за талию, но на фотке этого не видно; как потом забрались через чердак на крышу дома и стояли у самого края, на фоне тысяч светящихся внизу окон однотипных домов. На последнем старом снимке он один, у меня дома, сидит в кресле в моей толстовке, натянув капюшон почти до глаз. Это воспоминание самое яркое. Особенно то, что было потом. Но я стараюсь не загоняться, чтобы не раздразнить фантазию. Пятая фотография новая. Он сделал её уже после того, как меня закрыли. С обратной стороны стоит дата — седьмое апреля 2021. За две недели до сегодняшнего дня. Он изменился. Кажется, даже повзрослел. Нет той прежней полуулыбки, к которой я привык, нет лёгкости во взгляде, только гранжовый подростковый стиль шмоток не изменился. Но он всё такой же идеальный, каким был тогда, каким я его запомнил. Последний раз я видел его полгода назад, в тот самый день, когда меня приняли. Но наша первая «встреча», после которой я долго не мог оправиться, не просто врезалась в память, — она в неё впиталась. Намертво. Проникла в сознание и растворилась в нём, став неотъемлемой частью всей моей последующей жизни. Только я тогда об этом ещё не догадывался.