«Даже преступной наклонности не бывает без таланта и способности.» Евгений Антонюк
***
Весна в том году пришла рано. Было начало апреля, а снег уже почти везде растаял, и прогретые за день солнцем улицы хранили тепло до позднего вечера. Я не люблю шумные проспекты, пестрящие рекламными вывесками и утопающие в нескончаемом потоке машин. Не люблю благоустроенные городские аллеи, превращающиеся с началом весны в места массового скопления людей и тех, которые считают себя людьми. Я не люблю людей. А тех, которые себя ими считают — особенно. Поэтому я блуждаю по погружённым в полусон тихим дворам, по тёмным переулкам, мелькаю тенью среди домов. Я никогда специально не ищу ту, кто станет моей жертвой. Её не надо искать. Она сама попадётся. А может и не одна. Против весеннего пиздочёса бессилен даже инстинкт самосохранения и, желающих найти приключения на жопу, а заодно удовлетворить свои животные потребности, хватает на каждом углу. У меня есть одно правило — я охочусь на тех, кто сами считают себя охотницами. Охотницами, которые заманивают всяких чмырей своей доступностью, ловят пошлыми взглядами и блядскими улыбками. Такие выделяются на фоне общей массы. Их легко приметить даже издалека: по походке, по жестам, не говоря уже об откровенно-провокационных шмотках, манере общения и вульгарном макияже. Хотя не все они поголовно красятся как обезьяны, которым в руки попала косметичка. Некоторые выглядят очень ухоженно, но это вовсе не меняет их сущности. В кармане куртки — обувное шило, на остриё которого надета обрезанная часть пробки. Это чтобы самому случайно не проткнуть руку. Я никогда не зацикливаюсь на одном виде орудия убийства. Иногда это отвёртка, иногда небольшой кусок арматуры, длиной от локтя и до начала запястья, — такой можно незаметно держать в рукаве, прогуливаясь по городу, — а иногда я просто забиваю шлюх. В основном ногами, чтобы не оставлять лишних следов на руках. Обувь на улице отмыть можно в любой луже, и на чёрных кроссовках кровь не так заметна, да и вообще, в темноте прохожие не смотрят на ноги. Единственное, чем я не пользуюсь, так это верёвками, шнурками и прочей подобной шлаеботой, потому что я никогда не душу. Во-первых, это неинтересно. Во-вторых, есть вероятность, что жертва, сопротивляясь, может поцарапать, а результаты проведённой впоследствии медицинской экспертизы не заставят себя долго ждать. Я стараюсь избегать тактильного контакта. Я не работаю на одном районе. Это вообще предел тупости. Город большой, население почти полтора миллиона, и мне есть где разгуляться. Хотя, было несколько случаев, когда я чудил неподалёку от своего дома. Но это были особенные случаи, в самом начале моей карьеры, и между собой они абсолютно никак не были связаны. Я никогда не оставляю на месте преступления что-то, что могло бы вывести мусоров на мой след. Ни окурков, ни бутылок, ни обёрток от жвачки, ни салфеток, которыми иногда приходится стирать кровь с оружия или с рук, — что бывает крайне редко. Я никогда не забираю на память что-то из вещей этих дур. Мне оно нахер не надо. Такой хуйнёй я не страдаю. Достаточно того, что я сделал то, что хотел. Убил мразь. Избавил мир от ещё одной дыры. Я никогда не беру с собой телефон. Это ещё одна мера предосторожности. Оставляю его дома, чтобы в неподходящий момент не прилетело какое-нибудь сообщение или не раздался звонок. Даже выключенная педаль не может гарантировать, что менты не пробьют, какой номер находился поблизости от места убийства. Я никогда не возвращаюсь туда, где кото-то мочканул. Не вижу в этом смысла. А вспоминать то, что сделал, я могу и дома, сидя за компом, или на кухне за кружкой чая, или в автобусе по дороге на работу. Мои воспоминания всегда со мной. Но некоторые из своих подвигов я иногда забываю, и чтобы не сбиться со счёта, я делаю небольшие насечки канцелярским ножом по краю столешницы письменного стола. Они незаметны, если не приглядываться. И потом, стол реально древний, — нет ничего подозрительного, что он в таком состоянии. Сейчас насечек сорок семь, восемь из них — крестики. Ими я помечаю тех, кого не добил. Специально. Бывали и такие. Мотив простой — я лишал их возможности жить полноценной для шлюхи жизнью, потому что убить было слишком просто. Она сдохнет и всё, так и не испытав мучений. Я бил в позвоночник, раскраивал до неузнаваемости лица или ломал им ноги. Такие покалеченные и лишённые своей «обворожительной» внешности, вряд ли смогут вообще когда-нибудь привлечь к себе внимание. Они будут страдать все свои оставшиеся годы. Они, привыкшие считать свою пизду источником наслаждений, должны осознать и прочувствовать, что теперь пилотка навсегда станет источником их страданий. Но в живых я оставлял только тех, кому посчастливилось не успеть разглядеть меня. Я не уверен на все сто, что эти восемь дур реально не сдохли. Просто я бил их не так сильно, не валил наглушняк, а дальнейшая их судьба меня мало заботила. На улице уже давно стемнело. На тот момент я слонялся по городу не меньше двух часов и успел уйти достаточно далеко от своего дома. Пройдя очередной малоосвещённый двор, я сворачиваю в старый сквер. Вдоль узкого тротуара стоят деревянные скамейки, — по внешнему виду ещё с конца девяностых, — облезлые, исписанные похабщиной, с кое-где оторванными досками. Фонарей здесь почти нет. Они попадаются лишь изредка, бросая на изрезанную глубокими трещинами асфальтовую дорожку бледно-жёлтые пятна грязного света. Я успеваю дойти примерно до середины сквера, когда позади, где-то вдалеке, слышится цокот каблуков. Я не оборачиваюсь, только немного сбавляю шаг. Пока я не знаю, кто именно идёт за мной. Возможно, какая-нибудь женщина задержалась на работе и спешит домой. Автобусы в это время уже не ходят, и она вынуждена добираться пешком. Таких я никогда не трогаю. Нормальных. Порядочных. Безобидных. Я бы даже проводил её до дома или хотя бы до конца сквера. Без всяких левых мыслей и мотивов. Просто чтобы она не стала жертвой каких-нибудь извращенцев или дебилов, охотящихся за сумками. Но когда цокот становится отчётливей, я понимаю, что баба эта явно под градусом. Шаги неуверенные, стук каблуков неравномерный. Будто она то притормаживает, то пытается идти быстрей, изредка шаркает по асфальту. Я иду специально медленно, делаю вид, будто никуда не тороплюсь. Вскоре она догоняет меня и проходит мимо, задержав на мне поплывший взгляд. На ней чёрные капроновые чулки с каким-то рисунком. То ли с цветами, то ли ещё с какой-то хернёй. Короткие джинсовые шорты. Розовая куртка, едва прикрывающая поясницу, расстёгнута. Под ней облегающая футболка или кофта с глубоким вырезом. Чёрные ботинки на высоком каблуке. Волосы светлые, прямые, распущенные и длинные. Даже длиннее, чем её куртка. На бедре болтается блестящий клатч, ремешок которого перекинут через плечо. В руке пластиковая полторашка с недопитым дешманским коктейлем. Она отходит чуть дальше, потом будто что-то вспоминает и останавливается, поворачивается ко мне. — Молодой человек, у вас зажигалки не найдётся? — спрашивает немного севшим голосом. — Найдётся, — отвечаю я. Жертва сама пришла ко мне. Контакт установлен. Так будет даже проще. По крайней мере, её бдительность сейчас ослаблена, или вовсе притуплена бухлом. Теперь она точно не станет шарахаться от меня, не попытается сбежать и не заорёт. Она возвращается, слегка пошатываясь, на ходу роется в своём клатче, выуживает из пачки длинную тонкую сигарету. Я сам подношу зажигалку. Не хочу, чтобы эта дыра прикасалась к ней. Пока она, зажав губами свою зубочистку, подкуривает от огонька, я успеваю разглядеть её вблизи. Ей примерно двадцать, может, чуть меньше. Густо намазанные тушью ресницы слиплись в пучки. Глаза ярко подведены чёрным, с выведенными в уголках заострёнными агрессивными стрелками. Тени тоже тёмные, собрались в верхней части век. Макияж явно не свежий. От неё разит перегаром и дешёвой приторно-сладкой туалетной водой. Она делает затяжку и поднимает на меня глаза. Взгляд затуманенный, на лице пьяная довольная улыбка. Она отступает на шаг, откручивает пробку и прикладывается к горлышку помятой пластиковой бутылки. На этикетке частично виднеется название — «Виноградный день». Стрёмное бухло, хуже портвейна, от него потом дико раскалывается голова. Но ей уже не придётся страдать на утро с похмелья. — Будешь? — спрашивает она и протягивает мне полторашку. — Я не пью, — говорю я, стараясь не показывать своего отвращения ни к предложенному пойлу, ни к этой дыре. — Ты чё, спортсмен что ли? — развязно смеётся она. — За здоровый образ жизни, и всё такое? — Допустим, — я натянуто улыбаюсь в ответ. Но, походу, её это совершенно не интересует. Она закручивает крышку и окидывает меня своим помутневшим взглядом. — А ты случайно не в девятый идёшь? — поднеся к губам сигарету, спрашивает она, делает затяжку и пытается красиво выдохнуть дым. — Случайно в десятый, — отвечаю я, уже догадавшись, к чему ведёт этот разговор. Я знаю этот район. Девятый находится сразу за сквером, десятый — чуть дальше. — Так нам по пути, — она кокетливо улыбается, старается держаться ровно, но её всё равно пошатывает. — Может, проводишь одинокую девушку до дома? — Не вопрос. Провожу, — я соглашаюсь, заранее зная, чем закончится эта прогулка. — Провожу в последний путь, — шёпотом добавляю я, но она этого не слышит. Мы идём по безлюдному тёмному скверу, и моя будущая жертва пытается взять меня под руку, но я вовремя это замечаю и уворачиваюсь от неё. — У меня тут знакомых много, — говорю я, заметив непонимание на её лице. — А ещё очень ревнивая подруга, и если кто-то из них увидит, что я иду с тобой под руку, скандал обеспечен. Она недовольно цокает, но больше не старается прикоснуться ко мне. — Ты вообще что так поздно одна гуляешь? Не страшно? На самом деле мне абсолютно похер, я всего лишь стараюсь поддержать разговор. — С дискотеки возвращаюсь, — отвечает она. — С бывшим разосралась. Совсем охуел, козёл. Знаешь, что он мне сказал? Спутница поворачивается ко мне, выжидая, что я обязательно должен поинтересоваться, что же такого особенного сказал её козёл. Но я молчу. Сама расскажет. — Сказал, что я дура, — возмущённо говорит она, повысив тон. — Прикинь, заявил, что такая, как я, нахер никому не нужна. Мудак. Но я точно одна не останусь. Сам же потом будет бегать, просить, чтобы вернулась. Насколько мне известно, - с того света ещё никто не возвращался. Я едва сдерживаю улыбку. — Откуда такая уверенность? — я внимательно смотрю на неё, мысленно предвосхищая реакцию, которая последует на мои слова. — Уверенность в чём? — В том, что ты не останешься одна, — отвечаю я. Она какое-то время смотрит на меня, как на долбоёба, который вообще нихрена не понимает в жизни. — Я свободная, молодая, красивая девушка. Знаешь, сколько парней пытаются за мной ухаживать? — спрашивает она, но мой ответ ей вовсе не нужен. — И если я захочу, то быстро найду ему замену. Ты же согласился меня проводить, хотя у тебя есть подруга. Типичная логика тупой пизды. Шлюхи, считающей себя настолько охуительной, что любой мужик готов бросить свою бабу ради неё, стоит ей только этого захотеть. Тварь. — Именно, я согласился проводить тебя, и это ещё ничего не значит, — говорю я, поглаживая рукоять шила, припрятанного в кармане. — Но если ты пригласишь к себе домой на чай, - я не откажусь. Мы уже почти подошли к выходу из сквера. Впереди виднеется высокая железная ограда и калитка, за которой проходит дорога и начинается девятый микрорайон. Здесь совсем темно, фонарей нет вообще. Есть только голые кусты и деревья, обступающие с обеих сторон асфальтированную дорожку, а в нескольких метрах от нас, среди таких же кустов стоят мусорные баки. Походу, их специально там поставили, чтобы летом, когда сквер утопает в зелени, их не было так заметно в зарослях и они не портили вид. — Какой ты быстрый, — она вызывающе улыбается, пошло поглядывает мутными глазами. — Ну, пошли. Она соглашается совершенно беззастенчиво, даже не задумываясь. Ей абсолютно похуй, кому подставлять свою пилотку. Стоило лишь предложить - и она готова на всё. Я незаметно оглядываюсь по сторонам. В сквере нет ни души. За всё это время нам не попался ни один прохожий. Даже если кто-то и мог издалека засечь нас, меня не смогут опознать. В чёрной куртке, с натянутым на глаза капюшоном, в чёрных спортивках и того же цвета кроссовках ходят многие. Единственное- рост и спортивная комплекция могут стать особой приметой, но таких пассажиров в городе тоже немало. Мы останавливаемся, и я подхожу к ней почти вплотную, но не прикасаюсь. — Ты же понимаешь, что чай-это только предлог? — вкрадчиво говорю я и изо всех сил борюсь с отвращением, которое испытываю к ней. Из-за исходящего от неё перегара хочется зажать нос рукой. — Блять, я чё, по-твоему, совсем тупая? — смеётся, в голосе слышится чувственная хрипотца. — Я бы и сама тебе предложила. Подтолкнув плечом, я отвожу её к краю асфальтированной дорожки, ближе к кустам. — Ты права. Таких, как ты, одиноких, молодых и красивых многие хотят трахнуть, — говорю я, склонившись к её уху. — Но я хочу немного другого. У меня не совсем обычное желание. Держа руку в кармане, я аккуратно снимаю пробку с шила и крепко сжимаю рукоятку. — Ты чё, извращенец? — она снова смеётся, проводит языком по губам, — Интересно, и какие же желания у извращенца? — Только одно, — шепчу я ей в самое ухо. — Убить шлюху. Пьяная улыбка медленно сползает с её лица, сменяясь недоумением. Мутный взгляд на мгновение проясняется, и в глазах, где-то на самом дне, вспыхивает страх. Она всё ещё надеется, что это шутка. Обычно это первая мысль, которая возникает у большинства моих жертв. Но реальный мир полон разочарований. И её надежда абсолютно напрасна. Я выхватываю из кармана шило и бью её несколько раз в живот. Игла беспрепятственно проходит через тонкую ткань и вонзается в мягкое тело. Преимущество ударов, нанесённых шилом, в том, что крови почти нет, зато травмы смертельны. Последним ударом я вгоняю иглу на всю длину и проворачиваю внутри, словно соскребая ложкой со стенок банки остатки варенья. Всё это занимает не более десяти секунд. Она хватается за живот, но всё ещё продолжает смотреть на меня, не веря в то, что произошло. В её глазах растерянность, ужас, и угасающий навсегда луч надежды. Она открывает рот и глубоко вдыхает, но не может закричать. Шило входит в грудь. Я бью ещё несколько раз. В один момент чувствую, как игла натыкается на что-то твёрдое. Походу, это ребро. Она стоит, согнувшись, и беззвучно хватает последние глотки воздуха окровавленными губами. Я бью её сзади по голове с локтя, чтобы на куртке не остались следы крови. Она заваливается в кусты, ползёт боком, цепляется пальцами за землю, за ветки, за какой-то мусор. Лямка клатча по-прежнему перекинута через плечо, и она запутывается в ней. Придавив клатч собственным телом, эта дура пытается ползти, но лямка мешает, тормозит каждое движение. Я стою в тени кустов, быстро надеваю пробку на конец иглы и убираю шило в пакет. Шило отмою где-нибудь по пути домой. По весне луж хватает везде. Только пробку придётся выбросить. Отмывать нет смысла. Кровь на ней по любому останется, и проще поменять на новую, чем пытаться оттереть палево. Она затихает. Лежит на животе и не двигается. Ночная тьма и кусты скрывают её от посторонних глаз. Я прячу пакет с шилом в карман и уже собираюсь уходить, но внезапно слышу неподалёку тихий шорох. Боковым зрением замечаю какое-то шевеление возле мусорных баков. Это заставляет меня остановиться и замереть. Я внимательно всматриваюсь в темноту и в этот момент просто впадаю в ступор от неожиданности. Возле баков из кустов выглядывает какой-то тип и смотрит на меня. Точнее не просто смотрит, а ошарашенно таращится. В темноте я не могу разглядеть его лицо, оно лишь белеет пятном на чёрном фоне. Зато глаза выделяются так неестественно, что этот дебил напоминает какое-то чучело из криповых интернет-историй. По любому под спидами. Такой бешеный ебанутый взгляд, будто сзади по голове ударили доской, я видел только у скоростных. Я даже не знаю, что делать в этой ситуации. За все семь лет своей карьеры я впервые оказался в настолько тупом положении. Не понимаю вообще, как этот утырок смог так близко и незаметно подобраться. Хотя, может он тут случайно оказался. Мало ли, — закладку поднимал или уже успел вштыриться в кустах, пока я с этой дырой стоял здесь. Решил подождать, когда мы уйдём, а потом по тихой съебаться, но его план накрылся пиздой. Я пытаюсь сообразить, как мне теперь поступить, — встать на хода и свалить, пока не поздно, или выцепить этого наркомана и тоже грохнуть. Свидетели мне нахер не нужны, но и мочить какого-то долбоёба в мои планы не входило. Нас разделяет всего метров пятнадцать, — не больше, — и я бы смог сделать всё быстро. Даже без шила. Тупо забить его за этими сраными баками, а после туда же и забросить. Но я реально растерялся как конченный лох, и продолжаю смотреть на него, а он-на меня, — вообще не шевелясь. И почему он даже не пытается убежать, хотя давно уже понял, что спалился? Этого я тоже не догоняю. Наши гляделки заканчиваются, только когда где-то со стороны дороги слышатся голоса и смех. Судя по шуму, там целая пехота припозднившихся пассажиров. Пацан в кустах резко отмирает, смотрит в сторону калитки и, всего на мгновение, вновь бросив на меня ошалелый взгляд, срывается с места и в считанные секунды скрывается в темноте. У меня даже не возникло мысли догнать его. Мне и самому надо успевать подальше съебаться. Я бежал через сквер, пока не заметил лаз в железной ограде. В том месте не хватает пары прутов. Выходить через калитку рискованно и я протискиваюсь между прутьями. Только оказавшись за территорией, перехожу на шаг, чтобы не привлекать к себе внимание. Хотя, по сути, и привлекать было нечего, — на безлюдных тёмных улицах спальных районов никто не попался мне навстречу. Промывая шило за какими-то подвернувшимися по пути гаражами, я всё время оглядываюсь и прислушиваюсь к каждому шороху. Перед глазами до сих пор стоит эта ебанутая картина. Мысли разрывают голову, от нервяка едва не трясутся руки. По любому этот хрен побежит в мусарню. Хотя, если он под скоростями, ещё и с весом на кармане, такой вариант маловероятен. Но, блять, я не могу быть точно в этом уверен. Хер пойми, кто он вообще и что у него на уме. Пробку и пакет, в котором лежало шило, я бросил там же, за гаражами. Иглу пришлось на несколько раз обернуть влажными салфетками. Лишь когда я переступаю порог квартиры и закрываю дверь, меня малость отпускает. Я стою под горячим душем, предварительно закинув все свои шмотки в стиральную машину и тщательно вычистив кроссовки щёткой, а шило на несколько раз помыв с хозяйкой. Этот говнюк обломал весь кайф от успешно проделанной работы. Что, если он реально мусорской и теперь у ментов есть мои приметы? Вдруг он снимал на телефон весь процесс? Тогда мне конкретно жопа. Конечно, может, я сам сейчас гоню, но неизвестность бесит так, что хочется заорать. Я вовсе не боюсь самого факта, что меня закроют. Ведь рано или поздно это обязательно случится. Фатальную неизбежность невозможно предотвратить. Нас всех ловят и закрывают. Это лишь вопрос времени. Но если меня сейчас упакуют, на своей карьере мне придётся поставить крест. Большой и жирный. И пока я на воле, надо стараться как можно дольше оставаться незамеченным, потому что, лишившись свободы, я не смогу пополнять свой пока ещё небольшой список жертв. И кто потом, после меня, продолжит начатое мной? Вода смывает грязь и кровь, смывает все следы моих деяний. Хреново, что нельзя таким же способом избавиться от разъедающих мозг нездоровых мыслей и подозрений, из-за которых такими темпами я точно стану параноиком. Походу, всё же надо было завалить этого наблюдателя.***
— Лицом к стене, — доносится с продола. Крик вертуха, как бесячий звук будильника, вырывает из полусна. Я слышу, как открывается замок в двери моей камеры, с лязгом распахивается робот. Отодвинув ширму, я без особого интереса смотрю на двух показавшихся в проёме типов со скрутками в руках. — Обживайтесь, господа, — ухмыляется мент и дубиналом загоняет пассажиров в хату. Один, что поменьше ростом, малость мешкает, за что снова выхватывает дубинкой по спине и бонусом получает пинок под жопу. Подселили, всё-таки, суки. Ещё и двоих сразу. Мусор заходит в камеру, шныряет скользким взглядом по столу и по полкам, надеясь подловить меня со стремами. Хотя шмон был прошлым вечером и всю хату обшмонали по всем углам, разве что в дальняк не занырнули. — Киллер, я не понял, а ты какого хера прохлаждаешься? — говорит он, с раздражением уставившись на меня. — Давай на выход. Тебя следователь требует.