«Каждый имеет право на свои странности.» Харуки Мураками
***
— То, что я следил за тобой, - это чисто профессиональный интерес, — моросит пацан. — Я учусь на психолога. Ну, и чтобы как-то развиваться, составляю психологические портреты маньяков. То есть, пытаюсь составлять. Но это очень сложно. Потому что вся инфа, которую сливают в интернет, или показывают по телеку, достоверна только наполовину, а остальная половина приукрашена в пользу закона. Типа, маньяки больные ублюдки и нет им ни прощения, ни оправдания. В большинстве случаев это так и есть. Но во всех источниках приводят только факты: кто сколько убил, каким способом, когда и где. Личная сторона жизни, конечно, тоже затрагивается, но поверхностно. И многие важные детали просто опускаются, а это не даёт полной картины. Он на какой-то момент замолкает, не сводя с меня взгляд. И пока я осмысливаю всё сказанное, пацан продолжает. — И потом, одно дело, - составлять портреты тех, кого я ни разу не видел. Не видел, как они работают, не видел, как это всё происходит. И совсем другое, - видеть настоящего маньяка вживую, наблюдать за работой. Ну, или как ты это называешь? От его чистосердечного я, мягко говоря, охренел. Я ожидал услышать что угодно: что он какой-нибудь извращенец, и тупо ловит сеансы, сидя в кустах и наблюдая, как я забиваю шлюх; или по тихой шакалит, выжидая, когда я уйду, и собирает с убитых то, что можно замотать в скупку краденного. Но этот придурок оказался наглухо отбитым. — То есть, по-твоему, я маньяк? — спрашиваю я. — Ну да, — уверенно говорит он, но тут же осекается и в его глазах снова вспыхивает страх. — Ошибаешься, — я поднимаюсь. Долго просидел на корточках и ноги затекли. — Я не маньяк, а серийник. Чуешь разницу? — Вообще-то, все серийники - маньяки, но не все маньяки - серийники, — осторожно произнёс он. — Мании же разные бывают. Например, коллекционирование- тоже мания… — А ты чё, типа, самый умный? — походу вопрос прозвучал как-то угрожающе, и пацан мгновенно зажался. Решил, что сказал что-то лишнее. Я закуриваю. Это немного успокаивает. Чувство тревоги малость отпустило, но не полностью покинуло, и на душе ещё остался мутный осадок. Я не знал, можно ли верить его словам. Пел он хоть неубедительно, но складно. Ясен хуй, - пацан зассал, от этого его мысли и речь путались. — Допустим, это так, — говорю я, затягиваясь сигаретой. — Но как ты мог заранее знать, когда и куда я пойду? Или ты знаешь, где я живу и пасёшь? — Не совсем, — тихо отвечает он. — Я знаю только подъезд. Мои худшие предположения подтвердились. Только когда он успел это вычислить, - всё ещё не догоняю. После той нашей встречи в сквере он не мог меня выследить, потому что сам тогда съебался, и не осмелился бы сопровождать до дома. — То есть, в тот раз, когда ты шкерился за баками в сквере, ты ещё как-то сумел проследить за мной? — спрашиваю я. — Нет, — он снова отчаянно мотает головой. — Тогда я сам убежал. Это было ещё до того случая. — В смысле до того? — от его слов меня прошиб озноб, будто на голову вылили ведро ледяной воды. — Значит, в сквере был не первый раз? — Второй, — осторожно отвечает пацан и замолкает. Походу, сообразил, что снова сболтнул лишнего, и тут же начинает оправдываться. — Это вышло чисто случайно. Я тогда возвращался домой… Тот район, вроде, «Семёрки» называется. Там я в первый раз увидел, как ты… Ну, бабу какую-то порешил. На семейные разборки это было совсем непохоже, а вот на работу маньяка…то есть, серийника, — быстро поправил он сам себя, — Даже очень. Ты же просто её завалил, без скандала, без износа, даже сумку не обшмонал. Тогда я и решил пойти за тобой. Мне просто стало интересно, кто ты на самом деле, как живёшь, чем занимаешься. У тебя же по-любому есть какие-то интересы, кроме… Он снова замялся, и впервые за всё это время опустил глаза. Блеск пропал. Зрение уже привыкло к темноте, и я старался всмотреться в его лицо. Теперь я точно был уверен, что этот скоростной придурок ещё подросток. Это было заметно по его голосу, по разговору, по фигуре. Когда я заломил его руку за спину и держал за запястье, оно показалось слишком тонким и хрупким. Обычно у мужиков такое не встречается, а если и встречается, то очень редко, - у каких-нибудь пианистов, или дрищей. Но этот точно не был дрищом. — И теперь ты постоянно пасёшь меня? Трёшься где-то поблизости и выжидаешь? — с последней затяжкой я выбрасываю окурок и снова присаживаюсь на корточки напротив, не оставляя попыток рассмотреть его лицо. — Ну, не то чтобы постоянно, — неуверенно говорит он. — Если только по началу, пока не знал, когда именно ты выходишь… гулять. Но это было несложно узнать. Я часто видел тебя на районе. Я там же живу, в общаге, неподалёку. Заебись, — пронеслось в голове. — Мало того, что я не заметил его в тот раз на «Семёрках», и какая-то малолетка тупо вела меня до самого дома, так теперь ещё выяснилось, что этот ненормальный мой сосед. Не, я реально конченный лох. За все семь лет карьеры меня ни разу не палили мусора, а этот смог. Студент, блять. — Я когда в первый раз это увидел, — заговорил пацан, вырвав меня из омута мыслей. — Подумал, что это глюк. Что такое только в фильмах показывают, или во всяких сводках. Страшно, пиздец, но захватывает. Он поднял глаза и едва заметно улыбнулся. Хотя, я не был в этом уверен. Походу, показалось, просто обман зрения в темноте. Я не знал, о чём ещё его спросить. Вопросы закончились, и сейчас я больше не мог придумать ни одного. Информация тупо забила мозг. Теперь я знал всё, что было необходимо. Но отпускать этого придурка совсем не хотелось. Я бы даже предложил ему продолжить наше общение в каком-нибудь людном месте, чтобы пацан не ссал. Только после того, как он уебался, вид у него был явно неподходящий, чтобы выходить в люди. Он по-прежнему потирал ушибленный локоть и, скорее всего, был грязный как чёрт. Я поднимаюсь, делаю несколько шагов, разминая затёкшие ноги. — И чё мне теперь с тобой делать? — спрашиваю я, глядя на него сверху-вниз. — Ты же обещал, что отпустишь, если я всё расскажу, — в его глазах снова немой ужас, голос становится тише, и в нём слышится отчаяние. — Это всё правда. Я не сдам тебя. — Но ты же понимаешь, что я не могу так рисковать, — говорю я, не сводя взгляд с зашуганного пацана. — По факту, ты-свидетель, а свидетели, - сам знаешь, - долго не живут. — Но ты обещал, — полушёпотом повторяет он и затравленно смотрит на меня. Я не собираюсь его мочить. Просто не хочется. Возможно, потом я буду ненавидеть себя за собственное решение. Но на него у меня просто рука бы не поднялась. Заебашить шлюху- не вопрос, но обычного человека, пусть даже такого придурка, - я бы не смог. Осознание этого пришло только сейчас, когда передо мной встал выбор: убить, или отпустить, и я выбрал второй вариант. И вообще, впервые в жизни я говорил с кем-то о том, о чём нельзя говорить. — Обещал, — говорю я. — И отпущу. Но если ты будешь таскаться за мной, я тебя ёбну. А теперь пиздуй. Пацан осторожно поднялся, отряхнул штаны и, потирая локоть, направился в сторону бетонной дорожки. И в этот момент меня снова накрыло. Вдруг, он всё-таки снимал мои подвиги? Стоило только появиться одной стрёмной мысли, она тут же пустила корни, разрослась и породила очередную порцию параноидального бреда. — Слышь, студент, — позвал я вполголоса. — Телефон покажи. — Что? — Пацан обернулся и с непониманием глянул на меня. — Педаль покажи, — повторил я. — Не ссы, не заберу. Он настороженно подошёл, достал из кармана смартфон и протянул мне. Думал, походу, что я сам буду проверять галерею. Подловить решил. Возьму телефон и оставлю на нём свои пальцы. Хуй ты угадал. — Не, давай сам, — говорю я. — Показывай, чё ты там наснимал. — Я ничего не снимал, — и снова дрогнувший голос и страх в глазах. — Я же не дебил. — Хочешь, чтобы я тебе на слово поверил? — усмехнулся я. — Не проканает. Он снимает блокировку, и экран загорается в темноте светлым пятном. Весь в коцках и с паутиной мелких трещин в верхнем углу. У пацана заметно дрожат руки, отчего экран трясётся. Я подхожу к нему почти вплотную, чтобы убедиться, что этот засранец не собрал на меня компромат. Телефон жёстко тормозит, виснет, и пока открывается галерея, я искоса смотрю на своего собеседника. Он реально подросток. Я даже не могу определить его возраст. Но если он не спиздел, что студент, то должно быть не меньше семнадцати. Черты лица правильные, даже красивые. Светлые волосы немного растрепаны, длинная чёлка разделена пробором. Вроде, такая причёска называется шторы. И глаза, которые тогда, в сквере, показались бешеными, были вполне нормальными. Фоток совсем мало. В основном это снимки каких-то конспектов, аудитории, снятой, походу, с последнего ряда, расписание пар, какой-то тип, половина лица которого скрыта воротом мастерки. В разделе видео тоже ничего интересного - короткие ролики по несколько секунд: пустая комната общаги, вид из окна, пара записей лекций - эти длиннее. — Это всё. Больше ничего нет, — говорит пацан и, продолжая держать телефон, с надеждой смотрит на меня. Не, глаза у него точно нормальные, и взгляд, - если убрать затравленность, - открытый. Даже по-детски наивный. — Убедил, — говорю я. — Только ты уже три раза косячнул, когда таскался за мной со своей фагой. Три раза твой телефон находился поблизости с теми местами, где тебя, по сути, вообще не должно было быть. Улавливаешь? Пацан молча кивнул. — И если вдруг мусора выйдут на тебя, — продолжаю я, глядя, как с каждым словом меняются эмоции на его лице. — Ты по любому всё им расскажешь. Можешь даже не пытаться отпираться. Менты умеют ломать. Теперь его ещё сильнее трясёт. Кажется, что и так умотанный телефон в любой момент выпадет из рук. — Я не знал. Правда, — он снова моросит. — Я бы не стал брать с собой трубу, если бы был в курсе. — Ладно, проехали, — говорю я. — Теперь свободен. Иди, пока я не передумал. Пацан быстро убрал телефон и, походу, решив больше не дрочить судьбу, моментально скрылся в зарослях дички. После этой встречи я ещё долго вспоминал тот разговор, прокручивал в памяти, как заезженную пластинку. Конечно, доверять ему я не мог. Хрен проссышь, что у него в голове. Не факт, что на какой-нибудь студенческой тусовке, по синьке, он не начнёт чесать всем подряд, что видел то, о чём надо молчать. И я успокаивал себя мыслью, что ему тупо никто не поверит. Решат, что он просто рисуется. У ментов, по сути, на меня ничего нет. Ни улик, ни зацепок. Только слова этого ненормального. Я надеялся, что он меня услышал, и что эти беспонтовые слежки наконец прекратятся. Но это были только надежды…***
И снова лязг замка и скрежет открывающихся тормозов вырывают из полусна. — Со скрутками на выход, — орёт вертух и стучит дубиналом по шконкам. Шмон, который здесь называется проверкой камеры, - явление привычное, обыденное, как выдача баланды или часовые прогулки в бетонной коробке с решёткой вместо потолка, за которой то самое небо в клетку. И чтобы его увидеть, приходится задирать голову. Банкир снова мешкает, пока подматывает свой матрас, за что в очередной раз получает пинок под жопу. На продоле приходится разворачивать скрутки и стоять рожей к стене, пока мусора шмонают хату. То есть переворачивают всё что можно, вытряхивают шмотки, теребят подгоны, личняковые письма и книги, шарят стены на наличие кабуры, ищут стрема. В прошлый раз отшмонали заточенное весло и сорвали ширму с моей шконки. Ширму пришлось вешать заново. Весло не вернули. Сегодня менты в пролёте, и от этого бесятся. Заебись, что сами стрема в камеру не подкинули. Время на тюрьме идёт совсем не так, как на воле. Ориентироваться здесь можно по баланде и шмонам. Ну, и по тому же самому небу в клетку. Если за окном светло- значит утро или день. Темно- вечер. Если натягивается дорога и СИЗО оживает- ночь. Ворона, как всегда, висит на решке, успевая смотреть за дорогой, и одновременно общаться со мной и с Банкиром. Мы уже больше недели живём в одной хате, и пока всё относительно нормально. Я даже успел привыкнуть к постоянному кипишу на пальме над головой. А Банкир перестал изображать несчастного и потерянного, и больше не вздыхает так, будто жизнь кончена. — Мы все здесь страдальцы, — со знающим видом говорит Ворона. — А своими загонами ты всё равно ничего не изменишь и лучше себе не сделаешь. Можешь только хуже. Надо жить здесь и сейчас, иначе гуси полетят, и хрен ты их потом догонишь. Пока тюрьма молчит, он по традиции заваривает чифир. Недавно ему пришёл подгон, и теперь можно шикануть, - кроме чая и сигарет появились конфеты. Ворона не зажимает ништяки, делится тем, чем посчитает нужным. Я отдал ему одну тетрадь и вязаные носки, которые в прошлом месяце прислала мать. Носки сразу распустили на дорогу. Если бы мать знала, какая судьба их ждёт, не стала бы так стараться и вывязывать какие-то непонятные узоры. Мне, конечно, хотелось оставить носки, - от матери всё-таки, - но дорога- это святое. Ночью Ворона болтается на решке. СИЗО кричит. Заехал какой-то первоход. Походу, стремящийся. — Тюрьма-старушка, дай погремушку. Не мусорскую, а Воровскую, — доносится с улицы. — На чём приняли? — орёт Ворона. — На кармане, — отвечает тот. — Коллега, — хитро склабится Ворона, свесившись с пальмы. И, не раздумывая, кричит в решку: — Рука. — А чё, нормальная пацанская погремуха. Воровская, — это он говорит, обращаясь уже к нам с Банкиром. Из других хат тоже орут, но я не могу разобрать слов. Голосов слишком много. — Рука канает, — кричит первоход. — Ты в какой хате? — продолжает Ворона. — Три-пять-два, — отзывается Рука. — Я Саня Ворона. У тебя там как с подгонами? — Всё на должном, — орёт новый сын тюрьмы. Ворона спрыгивает с пальмы, вырывает из тетради небольшой клочок бумаги и присаживается на мою шконку. — Киллер, ты же рисуешь, у тебя почерк нормальный. Черкани сопровод, — говорит он, протягивая мне листок и ручку. — Надо стремягу поддержать. Я ещё ни разу не занимался ничем подобным, поэтому не особо догоняю, как это всё должно выглядеть. — Что писать? — спрашиваю я, отложив потрёпанную книжку. Я даже не запомнил её название. Она мне была нужна не для чтения, а совсем для других целей: между страницами вложены его снимки, и я могу подолгу залипать, вглядываясь в знакомые черты лица, не вызывая подозрений со стороны соседей, какого хрена постоянно разглядываю фотки своего "брата". — Пиши, — говорит Ворона. — «Вх 352 От 114 х. Руке от пацанов.» Только именно так. То есть, в хату три-пять -два, от хаты один-один-четыре. Пока я выводил шифр на клочке бумаги, Ворона извлёк из своих шмоток носок, ссыпал немного заварки в оторванный кусок полиэтилена, подплавил края спичкой и быстро запечатал подгон. В то, что осталось от пакета, он завернул ломаные сигареты и проделал то же самое, что и с заваркой. Затем всё это сунул в носок. И конь снова побежал по верхам, переправляя груза с сопроводом на указанный адрес. — Три-пять -два. Принял, — кричит дорожник.***
Через несколько дней в хату закинули нового пассажира. Нового для нас, но не для СИЗО. Валера, с идеально подходящей для его вида погремухой — Вялый, на тюрьме уже целый год. Ждёт суда, как и Ворона. Валера- бегунок, героиновый, со стажем. Как оказалось, я знал его ещё по воле. Как-то приходилось пересекаться несколько раз. Я его не сразу признал. Проведённый в стенах СИЗО год явно пошёл ему на пользу. Перекумаривал он уже здесь. Выхода другого не было. Но зато теперь Вялый стал похож на человека, а не на ходячий труп с вечными синяками под глазами, и настолько впалыми щеками, что казалось, будто кожа тупо натянута на его череп. Только отсутствие вен и глубокие колодцы на руках выдавали его прошлое. — По первости, думал, сдохну. Ломало так, что ноги отнимались, ходить не мог. — говорит Валера, присев за стол, — Не то, чтобы подняться, даже пошевелиться стрёмно было. Любое движение, даже пальцем,- как удар по почкам. Мусора ещё спецом кровь подворачивали. Выдёргивают из хаты, ведут к следаку. Он кидает на стол пакет порошка, баян, и ждёт, когда я сам заговорю, а меня всего скручивает, трясёт, как Каштанку на помойке. Следак, сука. Приняли Вялого на квартире, на контрольном закупе. Опера из РУБНОН вломились домой к Валере, когда от него выходил очередной прохватившийся нарк. Давний знакомый Вялого оказался мусорским. И именно на тех купюрах, которыми расплатился этот хрен, под лампой высветилось зелёное слово «Закуп». И хотя веса у Вялого на квартире оказалось всего чуть больше грамма, этого было достаточно, чтобы Валера угрелся. — Ну, теперь все в сборе, — смеётся Банкир, но тут же затыкается, наткнувшись на общее непонимание. — В смысле, в камере четыре места и нас теперь четверо, — опасливо поясняет он. — Ты так больше не шути, — беззлобно усмехнулся Ворона. — Тебе с такими приколами в каком-нибудь стендапе выступать, а не здесь. Днём нас выводят на прогулку в бетонный двор. Я стою, прижавшись спиной к стене, и смотрю на зарешеченный потолок. Где-то там, над ним, высоко - голубое весеннее небо, и проплывающие облака, как в далёком детстве, принимают причудливые образы. Медведь с вытянутой шеей растекается лужей, из которой начинают вырастать деревья, и вскоре появляется целый лес, затем он превращается в профиль какого-то лысого мужика, похожего на Ленина. — А я тебя видел как-то, — слышится совсем рядом голос Вялого. — Ты тогда с тем кипишным типом приходил. — Было такое, — говорю я, продолжая смотреть в расчерченное небо. — Кто бы знал, что здесь пересечёмся, — вздыхает Валера и тоже, задрав голову, смотрит вверх. — Меня, кстати, тот твой кент предупреждал, чтобы я Мухе не продавал, — продолжает Вялый. — Как раз, где-то за неделю до всей той канители с задержанием. Предупреждал, что эта гнида, походу, сексот. Типа, мутный он какой-то, на условке бегает, падла. А я тогда не поверил, - знал же Муху много лет, а тут такая подстава. Чуйка у твоего кента была. — Походу, — я достаю из кармана половину сигареты и закуриваю. — Только не припомню, как его обзывали, — не отстаёт Валера и присаживается на корточки у стены, — Не то Ветер, не то Шорох? — Шум, — говорю я. — В одном классе раньше учились. Воспоминания снова плывут перед глазами. И они такие же далёкие, как проплывающие за решёткой облака.