«Я знал людей, которые излучали собой уязвимость. Их мимика говорит: «Я боюсь тебя». Такие люди побуждают к насилию. Ожидая, что тебе причинят боль, не поощряешь ли ты её тем самым?» Тед Банди
***
До конца учебного года оставалось всего две недели. И это означало, что совсем скоро мне не придётся рано вставать. Не придётся терпеть дебильных одноклассников, слушать их тупые разговоры и видеть не менее тупые рожи. Не придётся отвечать на ставшие нормой вопросы учителей, - почему я снова не готов к уроку. Не придётся получать хуёвые оценки. Я с нетерпением ждал, когда на целых три месяца стану свободным человеком и хотя бы на это время смогу забыть школу как страшный сон. В тот день я, как всегда, шёл домой через гаражи. Солнце припекало уже по-летнему, но из-за серой пелены смога, затянувшего небо, оно казалось бледным пятном. В нагретом воздухе висел знакомый запах дыма. Каждый год весной вокруг города горят леса, и ветер приносит запах во дворы. Там, где мы жили раньше, он чувствовался не так сильно. До центра он доходил, успев перемешаться с запахами бензина и прочими городскими амбре. Здесь, на окраине, запах ощущался намного ярче, навевал лёгкую тоску и уносил меня в то далёкое время, - в мой прежний мир, - когда всё было по-другому. Царившее на душе умиротворение прервали неожиданно послышавшиеся голоса за гаражами. Те, кто там стоял, старались говорить тихо, почти шёпотом. Но, походу, грамотно шкериться они не умели, потому что вскоре, из-за тех самых гаражей раздался хруст, будто кто-то наступил на банку из-под пива. Я уже догадался, кто эти сраные партизаны. Кроме моих конченых одноклассников и нескольких гондонов из параллелей, в той помойке никто не ошивался. Поэтому, когда и из-за гаража выскочил Шум и сходу налетел на меня, его появление не стало неожиданностью. — Ты чё, ебать, в шары долбишься? — он остановился напротив и борзо уставился мне в глаза. — Смотри, куда идёшь, Шпала. Вслед за ним вышли остальные: Седой, Кочан, Утюг и ещё двое типов. — Тебе, походу, дороги мало? — ухмыляется Седой. — Или дохуя широкий? — Широкий, — повторяет Кочан и ржёт, как гиена. Я молчу. Знаю заранее, что будет дальше, но жду. Точнее, выжидаю подходящий момент. — Этот задрот чуть не сшиб меня, — говорит Шум, глядя на столпившихся вокруг пацанов. — А если бы я уебался на какую-нибудь трубу, или на стекло? Надо решать, чё с ним делать. — Это косяк, — согласно машет гривой Утюг. — А за косяки положено отвечать. В отличие от всех остальных, погоняло Утюга образовано вовсе не от фамилии, а из-за того, что у него на лбу отчётливо выделяется какое-то пятно, по форме напоминающее след от утюга. — Ну, блять, пусть извиняется, — говорит Седой. — Или это…ущерб компенсирует. Шум обходит вокруг, продолжая сверлить меня взглядом. Изучает, как какой-нибудь товар. — Пусть Эдик сам решит, как теперь свой косяк будет исправлять, — лыбится он. — Дадим ему право выбора. Я бегло оглядываю окружившую меня компанию. Шум стоит ближе всех. Остальные - немного в стороне. Их шестеро, я один. Но теперь даже это не вызывает прежнего страха. — Короче, или ты завтра отдаёшь косарь за ущерб, — говорит Шум, сплюнув под ноги. — Или просто извиняешься. На последнем слове он делает особенный акцент. В его интонации проскальзывает подъёбка. Я понимаю, что это «простое извинение» на самом деле нихера не простое, а с каким-то хуёвым подтекстом. Но отдавать накопленный косарь я не собирался. — Я извинюсь, — говорю я и вижу, как на лица всех без исключения натягиваются озлобленные ехидные ухмылки. Они явно ждут представления. И обязательно надолго его запомнят. — А ты, в натуре, Эдик, если добровольно подписался на такое, — ржёт Шум. Он отходит к гаражу, суёт пальцы под резинку спортивок и тянет вниз. — Сюда иди, или ты прямо на дороге извиняться собрался? Теперь до меня дошло, что он подразумевал под извинением. Я молча приближаюсь, ощущая прикованные к себе отмороженные взгляды местной шоблы, обступившей нас со всех сторон. — Давай, начинай извиняться, — скалится Шум. Время в этот момент будто замедлилось. Я вижу, как он спускает штаны вместе с трусами, уже успев оголить низ живота. Слышу бесячий издевательский хохот пацанов. Меня накрывает волной ненависти и от выброса адреналина начинает закипать кровь. Сердце набирает обороты. Его удары глухим эхом раздаются в голове. А весенний воздух, как в детстве, пахнет дымом. — Ну, извини, — говорю я и сразу несколько раз бью его по роже с такой силой, что он буквально впечатывается спиной в гараж. Схватив за голову, пока он не пришёл в себя, ебашу затылком о железную стену. Он орёт, старается отбиться, но не успевает. Я мудохаю его, как боксёрскую грушу. По лицу, в живот, куда придётся. Брызги крови летят на проржавевшую стену. Остальные, опешив от такого поворота, на мгновение затыкаются и ошалело наблюдают, как рожа их кента превращается в фарш. Теперь я могу выместить на нём всё то говно, что так долго копилось, весь сраный негатив, который держал в себе, когда не мог ответить на унижения и издевательства. И с каждым ударом азарт разгорается сильнее. Охваченный им, я уже не мог остановиться. — Валите его! — кричит кто-то рядом. Я краем глаза замечаю, как приближается Седой и, не отпуская Шума, бью его с ноги боковым. Этот приём я тоже много раз отрабатывал на груше. Только, походу, хреново отработал. Хотел пнуть в живот, но не рассчитал, и попал в грудь. Седой попятился, упал на жопу, закашлялся, попытался подняться, но тут же уселся обратно, придавленный брошенной на него тушкой Шума. Пиздить его стало неинтересно - он уже почти не стоял на ногах и болтался из стороны в сторону. Зато очухались зрители. Утюг по тихой съебался. Я даже не заметил, когда он убежал. — Ты чё, охуел? — орёт Седой. Придерживая хрипящего Шума за подмышки, чтобы тот не завалился на землю, он смотрит на меня лихорадочным взглядом. Они оба сидят на обочине дороги. До них всего пара шагов. И я не могу позволить себе упустить такой удачный момент. Шуму уже по-любому хватило, но Седой пока отделался лишь одним пинком и шмотками, вымазанными кровью и соплями его друга. Очередной удар с ноги пришёлся ему прямо в челюсть. На этот раз я бил не жёстко, только вполсилы, и уже собирался повторить, но какое-то внутреннее чутьё неожиданно заставило меня обернуться, и я едва успел увернуться от пролетевшей точно над головой палки. Кочан времени зря не терял и раздобыл где-то деревянную ручку от швабры. Скорей всего, откопал это говно в залежах мусора за гаражами. Держась на расстоянии, он размахивал ей, как мечом, не подпуская меня к себе. Палка была длинная, - явно неподходящая ему по росту, - и только ограничивала движения. Он ухватился за деревянный черенок обеими руками и размахнулся. Видимо, думал, что так удар окажется сильнее. И это стало его ошибкой, - на мгновение он открылся. Я рванулся к нему и, налетев плечом, сшиб с ног. Он упал, но палку не выпустил. Пришлось наступить ему на руку, чтобы он разжал пальцы. Кочан выл, дёргался, пытался пинать по ногам, орал что-то нечленораздельное и продолжал крепко сжимать черенок. У меня не было другого выхода, кроме как начать бить его по кисти. Пяткой, сверху. Отчего он завопил ещё громче, окровавленные пальцы безвольно разжались, а один неестественно вывернулся в обратную сторону. Я поднял то, что когда-то было шваброй, и напоследок ёбнул ему по лицу. Два типа, которые всё это время стояли в стороне, ни разу не попытались встрять за своих кентов. Походу, они пришли только для того, чтобы посмотреть очередную бойню. И, по сути, им было насрать, кого будут пиздить. Поэтому, когда всё закончилось, они молча развернулись и ушли. Я не стал их догонять. Просто не хотелось. К ним я не испытывал такой ненависти, как к одноклассникам. И сейчас, глядя на избитых, перемазанных в крови, поскуливающих пацанов, проебавших всю свою самоуверенность, я пребывал в состоянии эйфории. В их глазах я больше не был тем лохом, о которого они могли вытирать ноги. Разрядка принесла ни с чем несравнимое облегчение. Ещё одна моя цель была достигнута. Мне больше не было смысла задерживаться. Я и так потерял достаточно времени, - почти через полчаса должна была начаться тренировка. Только сейчас я заметил кровь на своих руках и сбитые о зубы костяшки. Но пропускать занятия в секции нельзя. И я решил, что самое подходящее оправдание в этой ситуации, - сказать тренеру, что отрабатывал удары на груше без перчаток, и замотать палево бинтами. Уходя, я зачем-то оглянулся. Седой и Кочан, подхватив вяло передвигающего ноги Шума, тащились позади. Я невольно улыбнулся и пошёл домой. На тренировке я напрочь забыл о случившемся и пришёл в себя ближе к вечеру, когда возвращался с секции. Эйфория отпустила, и я, наконец, в полной мере осознал, что сделал. Я вовсе не жалел, что отпиздил этих долбоёбов, но последствия содеянного меня настораживали. По-любому предки одноклассников начнут разбираться, кто отхуярил их отпрысков. Сообщат в школу, начнут названивать матери. Это в лучшем случае. Но, скорее всего, накатают заявы в ближайшее отделение, снимут побои. И если Седому досталось меньше всех и его можно было вообще не принимать во внимание, то родители Шума и Кочана вряд ли оставят всё просто так. Кроме всего этого дерьма, меня могут отчислить из секции за нарушение дисциплины. Все выходные я провёл в беспонтовом ожидании самого худшего, подрывался от каждого телефонного звонка и бежал на кухню, чтобы опередить мать и первым снять трубку. Сказать, что её нет дома, или напиздеть, что ошиблись номером. Так у меня был шанс протянуть хотя бы пару дней и придумать какую-нибудь отмазку. Но какую именно, - я так и не придумал. В голову не приходило абсолютно ничего из-за гнетущих стрёмных мыслей. У матери был сотовый, но он появился уже после того, как меня перевели в эту ебучую школу, и её личный номер никто из преподов не знал. Я отчётливо представлял, как однажды, без всяких предварительных телефонных разговоров, раздастся звонок в дверь, и на пороге окажутся мусора. Представлял искажённое ужасом и побледневшее лицо матери, когда они скажут ей, что я отмудохал несколько человек. А мне уже пятнадцать и я попадаю под статью. Страха заехать на малолетку у меня не было, но и желания тоже. Единственное, чего я боялся, так это того, что мать начнёт откупаться, чтобы меня не закрыли, и отчисления из секции. Меня больше беспокоила реакция родителей, а не возможная перспектива угреться. Если бы мне и дали срок, то по-любому минимальный или вообще условный. Я не состоял на учёте, и у меня не было ни одного привода в ментовку. Но посещение секции со статьёй стало бы невозможным. Хоть я и осуществил свою мечту въебать шоблу дебилов, уходить из спорта не собирался. Я научился бить, и это было единственным, что у меня лучше всего получалось. Даже умение рисовать стало бессмысленным. Мои рисунки никого не интересовали и не производили никакого впечатления. В мире, в котором мне теперь приходилось жить, было необходимо уметь пиздить, причём жёстко, а не рисовать картинки. Но выходные прошли спокойно, если не брать во внимание преследовавшее меня чувство тревоги. Не было ни левых звонков, ни визитов ментов. В понедельник я отправился на занятия невыспавшимся и подавленным. Я просто не представлял, что будет дальше, и был полностью уверен, что тот замес так просто мне с рук не сойдёт. Если предки отморозков не заявились к нам домой, то в школу точно припрутся. Я поднялся на этаж, свернул в правое крыло и замер на месте. В конце коридора, возле окна, ошивалась знакомая пиздобратия. Всё было как всегда: дебильный хохот, подъёбки вслед проходящих мимо, Седой что-то рассказывал и размахивал руками, как сурдопереводчик. Первым меня заметил Шум, сказал что-то остальным и кивнул в мою сторону. Они тут же направились ко мне. Я уже был готов к тому, что если кто-то из них снова попытается залупиться, - переебу прямо в коридоре. Но чем ближе они подходили, тем сильнее мне приходилось сдерживать непроизвольную нервную улыбку. Лицо Шума по форме напоминало шайбу жёлто-синего цвета, нижняя губа заметно опухла. Рожу Седого перекосило в одну сторону, - куда пришёлся удар по челюсти. На их фоне Кочан, с единственным синяком под глазом, выглядел почти непотрёпанным. Они, как обычно, окружили меня и некоторое время молча смотрели, изучая колкими взглядами, готовые наброситься в любой момент. Я ожидал услышать привычное «ты чё, ебать, охуел?». Но произошло то, к чему жизнь меня точно не готовила. — Ты на нас зла не держи, — первым заговорил Шум, смешно шевеля опухшими губами. — Так-то ты нормальный пацан. Но сам виноват, - нехуй было лохом прикидываться. Просто ты с самого начала повёл себя как чмошник какой-то. Тебя угоняют, - ты терпишь. Перед пацанами выставил себя терпилой, поэтому и отношение к тебе соответственное было. — Людям-людское, остальным-по масти, — ухмыляется перекошенным ртом Седой. — Согласен, — с серьёзным видом говорит Кочан. — Кем себя покажешь, - тем и будешь. Я только сейчас заметил, что его правая кисть загипсована. Точнее, загипсовано запястье и два пальца - указательный и средний, а остальные торчат из белой гипсовой перчатки. Они снова молчат. Походу, ждут, что я должен что-то сказать. Но у меня нет никакого желания говорить с ними. Мысли путаются. Я больше не испытываю к ним прежней ненависти. Внутри как-то пусто. Я освободился от накопившегося за весь учебный год дерьма и успокоился. Теперь окружившие меня покалеченные пацаны не вызывали никаких эмоций. Будто их и вовсе не было. И в этот момент я осознал, насколько ошибалась мать, когда утверждала, что любой конфликт можно решить мирным путём. Типа нужно просто спокойно поговорить с человеком, попытаться понять его и донести свою точку зрения. Вот только этот вариант не всегда канает. Не все понимают обычную речь и с некоторыми приходится разговаривать только на их языке, - языке пиздячки. — Слышь, ты теперь, вроде как свой, — продолжает Шум, так и не получив ответ на свои слова. — Больше на тебя никто не будет залупаться. — Пиздец, удивил, — говорю я, обхожу компанию инвалидов и иду в класс. — Да ты стой, — кричит вслед Шум и быстро догоняет меня. — Если ты из-за своего пенала злобу давишь, то я бы тебе его вернул, но не могу. Я его мелкому отдал, не забирать же теперь. Я уже забыл про пенал, и сейчас мне было насрать, вернёт он мне его или нет. Единственное, чего мне хотелось, - это чтобы он поскорее отъебался. — Можешь себе оставить. Мне он нахер не нужен, — говорю я и резко останавливаюсь. Сейчас меня мучает только один вопрос. — Заявы уже успели накатать? Шум злобно уставился на меня, типа я спросил, не пидор ли он случаем? — Ты чё, гонишь? — он начинает быковать, но вовремя тормозит. — Это же западло. Или мы чё, по-твоему, мусорские? Я молчу, смеряю его безразличным взглядом. Хер пойми, пиздит он, или нет. Время покажет. Но если меня до сих пор не дёрнули к директору и не предъявили за побои, то доля правды в его словах, походу, есть. Первый урок - история. Историчка открывает журнал, бегло оглядывает класс и отмечает отсутствующих. Когда очередь доходит до Кочана, - его фамилия из всей шоблы первая в списке, - она отрывает взгляд от журнала и, опустив очки на переносицу, внимательно смотрит на него поверх квадратных стёкол. — Это ещё что за новости? — говорит историчка таким тоном, будто ей насрали под стол. — Кочанов, кто тебя так разукрасил? — Не знаю, — неохотно отвечает Кочан. — Как так? — не отстаёт она. — Тебя избили, а ты не знаешь, кто это сделал? Историчка на всю голову контуженная. Её ненавидят все, кроме отличников, потому что до них она не доёбывается. Ей на пенсию пора, а она всё ещё нас дрочит. Пока мы пишем тесты, она красит ногти, отчего в кабинете постоянно воняет лаком. — Это не местные, — вмешивается в разговор Шум. — Какие-то алкаши с другого района. Напали, когда мы домой возвращались. Историчка всего пару секунд разглядывала его отёкшую рожу, затем поднялась и, уперевшись одной рукой о край стола, а другой - в бок, с презрением сузила глаза. — Вы хоть раз задумайтесь, — говорит она. — На вас то алкаши нападают, то какие-то наркоманы, то пацаны с тридцать второй школы. Постоянно и только на вас. Ни на кого другого. Может, вы сами их провоцируете? Может, не надо таскаться в тех местах, где вас могут избить? Это в наше время можно было спокойно гулять по городу и не опасаться всяких дебилов. А сейчас они на каждом углу, и всё это из-за ваших компьютерных игр. Насмотритесь всякой мерзости и думаете, что это нормально, а потом друг друга убиваете. Сколько таких случаев было, когда один какой-нибудь идиот, под впечатлением от этих игр, приносит в школу оружие и стреляет всех подряд. Историчку снова понесло, а значит половину урока она будет насиловать уши своими бредовыми домыслами. Но это даже к лучшему. История мне всё равно не нравится. И пока она чешет про то, как раньше всё было охуенно: и люди добрее, и продукты дешевле, и трава зеленее, я ставлю перед собой раскрытый учебник и, сложив руки на столе, опускаю голову, - так, чтобы из-за раскрытой книги историчка не видела, что я сплю. На перемене, пока мы идём в другой кабинет, Шум, Кочан и Седой выцепляют в коридоре Утюга. Когда пацаны подходили ко мне перед занятиями, его с ними не было. Теперь они тащатся позади, и до меня долетают только обрывки их разговора. — Так, блять, не делается, — говорит Шум. — Нас кинул, а сам свалил. — Да я не свалил, — моросит Утюг. — Я за пацанами пошёл. Хотел позвать, но они слились. Я его не вижу, но чётко представляю, как он напрягся в этот момент. Голос заметно дрожит, - как, походу, и его обладатель. — За какими, блять, пацанами? — наседает Седой. — Факт в том, что ты съебался. Утюг снова пытается что-то сказать, но Шум обрывает его на полуслове. — Ты эти сказки бабкам рассказывай, — говорит он. — За пацанами, значит, пошёл, ссыкло. Но только слились не они, а ты. Я иду вдоль гаражей и слышу, как меня кто-то догоняет. Оказывается, место встречи, реально, изменить нельзя. Я уже не сомневаюсь, что это снова кто-то из компании инвалидов. Хоть травля закончилась, но оставлять меня в покое они, походу, даже и не думали. Только теперь причина такого внимания с их стороны была непонятна. Кочан забегает вперёд и останавливается передо мной, преграждая дорогу. — Слышь, ты подожди, — говорит он и смотрит мне за спину. Я оглядываюсь. Шум ведёт Утюга, схватив его за рукав куртки. Тот отчаянно пытается что-то объяснить, но идёт совершенно безвольно, даже не пытается вырваться. С другой стороны, типа для подстраховки внезапного побега, идёт Седой. Шум подводит Утюга ко мне и толкает его в спину, отчего он едва не падает мне под ноги. — Хочешь ему въебать? — спрашивает Шум. Утюг смотрит на меня снизу-вверх одичалым испуганным взглядом. Боязливо озирается на пацанов. Все трое теперь стоят у него за спиной, отрезав путь к отступлению. Я не хочу его пиздить. Сейчас он выглядит затравленным и слабым, - таким же, каким совсем недавно был и я сам, с единственной разницей, - Утюг знал всю шоблу, был одним из них и творил такую же дичь, как и все остальные; а я был новеньким, которого сунули в клетку к этим отморозкам, как бросают куски мяса своре оголодавших собак. Я был тем, кого они выбрали своей жертвой. Но даже сейчас самоутверждаться засчёт унижения каких-то виктимных лохов я не собирался. Вломить Шуму и Седому было делом чести, а поставить Утюга на один уровень с ними, - то же самое, что сравнить хуй с пальцем. — Зачем? — спрашиваю я. — Ну, мы все отхватили, а этот чмошник съебался, — поясняет Шум, — Неправильно как-то получается. — Не, — говорю я. — Сами разбирайтесь. Я разворачиваюсь и ухожу. — Точно не хочешь? — орёт вслед Шум. — Нет. Через пару секунд позади слышатся глухие удары и сдавленный крик. Я не оборачиваюсь. Сами разберутся.***
Тогда я ещё не знал, что этот жестокий мир, в котором были свои порядки и законы, - только преддверие следующего, ещё более ужасного мира. И сейчас я будто стоял на пороге и заглядывал в узкую щель приоткрытой двери, ведущей туда, куда бы я ни за что не хотел попасть. Пока я смог увидеть лишь его часть, на которую падала узкая полоска света. Но я не знал, какая мерзость скрывалась в его тёмных дальних углах, какие отвратительные вещи там творились. У меня не было желания идти туда, не было желания познать весь этот кошмар. Я ощущал, как оттуда несёт гнилью, смрадом и разложением. Я не был готов к последнему шагу, который навсегда перечеркнёт все мои представления о жизни и напрочь исказит начавшие формироваться новые взгляды. Мне только предстояло пережить очередную психологическую ломку. Но по сравнению с ней всё, через что мне уже пришлось пройти, - травля, унижения, подъёбки, чувство собственной никчёмности, - казалось детскими играми. И в один момент эта дверь распахнулась, и меня толкнули в грязный, разлагающийся, насквозь прогнивший мир.***
Сразу после утреннего шмона меня выдёргивают к следаку. И как только вертух скрывается за дверью, он сообщает то, что я ожидал услышать все эти дни. — Я договорился насчёт твоей свиданки, — говорит следователь. — На следующей неделе у тебя будет возможность пообщаться с братом. Он снова достаёт свои бумаги, раскладывает на столе и садится напротив. — А пока у меня есть время послушать тебя, — он закуривает, откидывается на спинку стула и выдыхает дым в потолок. Походу, решил, что я забыл об условиях нашего уговора и поведусь на его обещание. Верить менту на слово, - то же самое, что занять бабки конченному нарку с полной уверенностью, что он их вернёт. Вообще когда-нибудь. — Будет свиданка, - будут показания, — говорю я. — А пока ничем помочь не могу. Следак прямо на глазах меняется в лице. На какое-то мгновение оно становится каменным, острый взгляд впивается в меня, как сотни тонких иголок, щёки наливаются пунцом. Исходящая от него ненависть повисает плотным ядовитым облаком в прокуренном помещении. — Ты хоть представляешь, выблядок, чего мне стоило выбить для тебя эту сраную свиданку? — орёт следак и швыряет в меня пепельницу. Она попадает в плечо, падает на пол и разбивается. Пепельница небольшая, стеклянная, поэтому удар вызывает только неприятные ощущения. Если бы швырнул железные ножницы, - как делали опера, - было бы больнее. — Ну, чтобы вспомнить хотя бы половину своих подвигов, мне тоже приходится напрягать память, — я смотрю вниз, себе под ноги, чтобы, как обычно, не показывать едва заметную улыбку. — И потом, мы договаривались, - сначала свиданка, потом- всё остальное. Я своё слово держу. — Ты, блять, довыёбываешься, — цедит сквозь зубы следак. — Если через неделю не начнёшь давать показания, я сделаю всё, чтобы тебе здесь устроили весёлую жизнь. Увести, — кричит он конвойному и, бросив окурок на пол, торопливо собирает бумаги. Бесится, что сегодня не смог вписать в них мою очередную историю. И мне снова остаётся лишь ждать. Хотя, здесь, на тюрьме, на этом нельзя зацикливаться, иначе погонишь. Воспоминания спасают. Их много, хватит на ещё одну жизнь. Я задёргиваю ширму на шконаре, - так появляется видимость уединённости, - и под крики дорожников возвращаюсь туда, где всё навсегда останется прежним.