"Вы ждете, что я сломаюсь? Это невозможно. Вы сломали меня много лет назад." Чарльз Мэнсон
***
— Киллер, — голос звучит приглушённо сквозь толщу окутавшего мрака. Звуки растягиваются как на искажённой записи. — Киллер, ёб твою, открой глаза, — голос то приближается, то вновь отдаляется. Я не вижу того, кто говорит. Вокруг тьма и пронизывающий холод ледяного дна, на котором я сейчас смутно ощущаю своё распластанное тело. Пытаюсь пошевелить рукой. Но мрак держит, и я словно увяз в нём. Рука медленно движется куда-то вверх. — Глаза открой, — слышится уже громче и отчётливей. Я с трудом разлепляю отяжелевшие веки. Передо мной серая завеса, - плотная и густая. А где-то вдали, за ней, светит маленькое блеклое пятно. Походу, солнце. Только его лучи не могут пробиться сюда, не могут прорвать пелену, не могут согреть. — Заебись, живой, — шёпотом говорит кто-то. Теперь я нормально слышу, но в голове тут же начинается звон. Я ощущаю чьи-то пальцы на своём запястье, и их прикосновение обжигает огнём. А потом меня рывком поднимают со дна и перекладывают на что-то относительно мягкое и тёплое. Зрение проясняется. Пелена рассеивается. Оказывается, что блеклое пятно - это действительно солнце. Вечное солнце Магадана под потолком камеры. Ворона сидит рядом, на краю шконки, смотрит на меня и лыбится окровавленным ртом. — Быстро ты очухался. Живучий, походу, — склабится он. — В прошлый раз Колю Корявого так же месили, так он несколько дней без чувств провалялся. Думали - всё, копыта откинул, а ты почти сразу в себя пришёл. Где-то в углу протяжно завывает Банкир. Я уже различаю голоса, хотя звон в голове не прекращается, и к нему добавляется стук в висках. — Маски-шоу, сука, — усмехается Ворона, стирая рукавом кровь с губ. — Кум ещё заходил, пока ты в отключке был, мусорилы дорогу оборвали. В хате теперь голяк. Чая нет, сигарет тоже. Надо дорогу налаживать и тянуться до пацанов. Воды принести? — Нет, — отвечаю я, точнее, стараюсь ответить, но вместо этого из груди вырывается хрип, переходящий в кашель. Боль в рёбрах скручивает всё тело. Такая острая, будто там застрял стержень моей собственной отвёртки. — Если чё понадобится - обращайся, — говорит Ворона, поднимается со шконки и вешает ширму. Заботится типа. — Я пока не буду задёргивать. Чувствую себя каким-то беспомощным инвалидом, и это бесит. — Может, ты меня ещё на дальняк сопровождать будешь? — говорю я, превозмогая боль. Но голос подводит, и половина слов выходит свистом. Ворона упирается локтем в пальму, наклоняется ко мне и на полном серьёзе выдаёт: — Буду, если надо. Здесь так положено. Если не я, то Вялый проводит. Нас только помяли, а вот тебя конкретно втоптали. Походу, неровно они к тебе дышат. Он забирается на решку. Пошёл дорогу налаживать. Я поворачиваю голову, стараясь разглядеть, во что эти супергерои в балаклавах превратили хату, но боль мгновенно пронзает всё тело. Пока сознание снова не поплыло, я успеваю заметить, что пол чистый, как и полка, где лежали передачки. Походу, пацаны уже прибрались и выбросили всё, что коснулось пола. Первая трезвая мысль взрывает воспалённый мозг. — Следак гнида! — я бы заорал, но не могу набрать в лёгкие столько воздуха. По-любому эта сука постаралась. Допизделся с операми, ублюдок, чтобы нам всем устроили Вальпургиеву ночь. Мусорской ход - из-за меня одного пострадала вся хата. А в голове до сих пор звучат слова Вороны - «Здесь так положено». Никогда не думал, что совершенно левые люди станут добровольно обо мне заботиться. Ещё до того замеса в прежней камере опера меня тоже не хило так отмудохали, после чего я почти двое суток провалялся в карцере на бетонном полу. Время, проведённое в состоянии овоща, я определял по баланде и по шконке. Кормушка открывалась шесть раз, шконарь опускали два раза. Это я запомнил. Но я не притронулся к тому, что мне приносили, и не перебрался на кишащую клопами полку, потому что просто не мог подняться. Тогда я думал, что сдохну, но не получилось. Выжил. На мне всегда всё заживало, как на собаке. И в этот раз тоже заживёт. Если очухался - жить буду.***
Несколько суток я провёл в бреду. Меня дико знобило, бросало то в невыносимый жар, то в пробирающий до костей холод. Боль уже не была такой острой, как вначале. Теперь она стала ноющей. Такую можно перетерпеть. Походу, я отделался сломанными рёбрами. Дышать тяжело, двигаться тоже. Но кашель без крови - и это главное. Значит, лёгкие целые. Простыню Вялого разорвали на бинты. По идее, нужны нормальные, - эластичные, - но за неимением лучшего приходится пользоваться тем, что есть. Ворона помог перевязаться. Получилось что-то типа импровизированного корсета. Пацаны из 352 хаты, - той самой, где сейчас обитает Рука, - подогнали грев: сигареты, чай и сухой суп в кубиках. Походу, из магаза СИЗО, - с воли бы такой не пропустили. Сегодня, после нескольких дней, проведённых на шконке, я впервые выхожу на часовую прогулку. Стою в бетонной коробке, прижавшись спиной к стене. Голова кружится или от слабости, или от того, что привык к спёртому прокуренному воздуху камеры, а здесь он относительно свежий. Но на улице становится легче. Пытаюсь поглубже вдохнуть, и приступ кашля разрывает грудную клетку. — Не сдох ещё? — доносится сверху язвительный смех. Вертух смотрит на меня через решётку и лыбится как шакал. — Не дождёшься, — говорю я. — Сам раньше сдохнешь. Но последнюю фразу он не слышит. Другой конвойный подзывает его, и они о чём-то пиздят, мельком поглядывая в мою сторону. Подходит Ворона, молча протягивает скрученную сигарету. А те его слова до сих пор не выходят из головы. На дальняк меня, конечно, никто не водил, - с трудом, но я сам добирался. Только до всего остального я не был допущен. Сокамерники прибирались в хате, заваривали чай и вонючие кубики, получали за меня не менее вонючую пайку и по очереди подносили шлёмку с отвратительной мутью прямо на шконку. Это напрягало так, что каждый раз хотелось послать их всех. Но я сдерживался. — Так положено, — говорит Ворона, будто знает, о чём я думаю. Он достаёт сигарету и, зажав зубами, подкуривает от половины спички. — Везде надо оставаться человеком, а тем более на тюряжке, — произносит он, выдыхая дым. — Они могли бы найти повод, чтобы выдернуть тебя из хаты и одного втоптать. Но у них совсем другая цель, - спровоцировать рамс в камере. У мусоров арестантская солидарность поперёк горла стоит. Вот и замутили этот замес. Только из нас никто на их провокацию не повёлся. Потому что так нельзя. Так не положено. Хреново, что сейчас мало кто придерживается старых укладов. Некоторые согласны под мусорами бегать, лишь бы их не трогали. Масть козлячья. Ворона замолкает. Тушит о стену скуренную почти до самых ногтей сигарету, потому что фильтра в ней нет, а оставшуюся тарочку прячет в карман - на потом. — Это следак постарался, — говорю я. — Он несколько раз грозился устроить мне весёлую жизнь. Вот и устроил. А на арестантскую солидарность ему насрать. — А ты чё, думаешь, никто не понял, по чью душу эта пятая смена в одинаковых ботинках приходила? — усмехается Ворона. — Только хрен они своего добьются. Беспредела на хате не будет. К тебе никаких предъяв нет, ни с моей стороны, ни со стороны Вялого. Сегодня ты ментам дорогу перешёл, - завтра кто-нибудь другой перейдёт. А под общий замес снова попадут все. У мусоров свои правила, по которым порядочным арестантам играть западло. По вечеру Ворона приваривает вторяки, - на заварке теперь приходится экономить, и в ход идут нифеля. Вялый крошит табак из недокуренных тарочек на развёрнутую на столе газету. Сигарет из пацанского подгона тоже осталось мало. — Неделю ещё надо протянуть, — говорю я. — Брат дачку закинет. До сих пор не могу привыкнуть называть его братом. Язык не поворачивается. — Протянем, — согласно кивает Ворона. — Мне тоже скоро зайдёт, — он накрывает шлёмкой железную кружку и, уперевшись локтями в стол, переводит взгляд на Вялого. — А у тебя как с гревом обстоит? — Да хреново, — на лице Валеры вырисовывается мрачная усмешка. — У сестры нет возможности каждый месяц передачки возить. У самой трое мелких, которых кормить надо. А кроме сестры, из родни у меня больше и нет никого. Ворона некоторое время молчит, наблюдает за тем, как Вялый аккуратно отрывает ровную полоску от края газеты и, согнув её повдоль, засыпает табак. — Слышь, Банкир, иди сюда, поговорить надо, — зовёт Ворона. Банкир, после того ночного маскарада, теперь шугается едва ли не каждого громкого звука, а от лязга замка открываемого робота сразу зажимается на своей шконке, как целка. На прогулки больше не выходит. Походу, первый гусь уже полетел. Он присаживается за стол и настороженно окидывает нас беспокойным взглядом. — Тебе же передачки присылают? — интересуется Ворона. — Да, в начале месяца жена отправляла, — он нервно кивает в ответ. — Только у меня лимит по весу. Сейчас не примут. — А вообще ещё собрать сможет? — Ворона внимательно смотрит на него. Вялый, сообразив, к чему идёт разговор, на время отложил самокрутку и тоже выжидающе уставился на нихрена непонимающего Банкира. — Ну, да, — неуверенно произносит тот. — Если попрошу. Но ведь не примут… — Так пусть отправит не на тебя, а на Вялого. Черканём ей Валерины фио и всё будет ништяк. Не ссы, сами ничего не возьмём. Поделишься, если посчитаешь нужным. А ты именно так и посчитаешь. Мы же помогаем тебе на голяках не сидеть. И ты поможешь. Здесь так положено. — Я ей скажу, — согласно кивает Банкир и тут же возвращается на шконку, словно там он в полной безопасности. И если в хату снова вломятся ночные визитёры в масках, его, вжавшегося в стену под пальмой, точно не заметят. Я долго не могу задремать. Лежу на спине и смотрю перед собой - на железные полосы каркаса над головой. Рёбра ноют, шея затекла, но повернуться на бок больно. Ширма задёрнута, чтобы тусклый свет не напрягал уставшие глаза. Во всём теле слабость, в голове тихий звон изредка нарушается криками Вороны. Перед глазами всё куда-то медленно плывёт, несмотря на то, что я лежу и даже не шевелюсь. Испытываю какой-то дешёвый приход, только хрен пойми от чего. Походу, у меня снова жар. Надо как-то заставить себя поспать, хотя бы часа два. Во сне организм быстрее восстанавливается. Я пытаюсь забыться на время, отключиться от реальности. И делаю то, что всегда помогает, - закрываю глаза и прокручиваю ленту памяти в обратную сторону.***
В последние дни учебного года я всё отчётливей ощущал приближение свободы. Она, такая долгожданная и манящая, была уже совсем рядом. Лёгкое состояние эйфории словно выветрило весь негатив и позволило расслабиться. Присутствие Шума, Седого и всей остальной шоблы окончательно перестало накалять. Хотя, иногда с их стороны в мой адрес всё ещё летели редкие подъёбки, но они были какими-то тупыми и безобидными, и прежней исходящей от них агрессии я не чувствовал. В тот день географичка, - как нам пояснили, - приболела, и вместо третьего урока выпало окно. Имея в запасе всего час свободного времени, я решил, что домой идти нет смысла, но и тухнуть в четырёх стенах школы тоже не хотелось. Прозвенел звонок, и коридор мгновенно опустел. Я сидел на подоконнике возле гардероба и соображал, куда податься, но из размышлений меня выдернули знакомые голоса, разносившиеся в тишине громким эхом. Я уже научился распознавать их из тысячи, - идиотский хохот Седого и неизменный гопнический акцент Шума. Поравнявшись с подоконником, они оба мельком глянули на меня и прошли мимо. Но вскоре что-то заставило их остановиться. — Слышь, а ты чё, так и будешь здесь сидеть? — крикнул Шум. Я не успел ничего ответить, потому что меня внезапно опередили. — Ты чё разорался? — вмешалась в неначавшийся диалог гардеробщица - престарелая тётка с обесцвеченными до желтизны, завитыми мелкой химией волосами и растёкшейся на губах помадой морковного цвета, - и высунулась из окна своего зарешеченного загона. — Вообще-то уроки идут. Валите на улицу и орите там сколько влезет. Голова уже от вас, дебилов, болит. — Сама не ори, — осадил её Седой. Такой ответ ей явно не понравился, и гардеробщицу понесло. Пока она вопила из своей каморки, угрожая, что сейчас выйдет и отхлещет Седого по губам, Шум подошёл ко мне и кивнул в сторону выхода. — Пошли, покурим. Хули тебе в одного тут тусоваться? Я не знаю, зачем согласился, ведь мог бы, как обычно, сходить за гаражи и покурить в гордом одиночестве. Но, походу, приподнятое настроение повлияло на моё решение. Мы вышли со школьного двора и сразу свернули с дороги на заваленный мусором пустырь, окружённый железными коробками. Шум достал из кармана пачку беспонтовых «Море» и протянул мне. — У меня свои есть, — говорю я, покосившись сначала на него, а затем - на помятую полупустую пачку. — Да ты не гони. Я это, типа, от души угощаю, — на полном серьёзе произносит он. — Или после «Винстона» западло курить такую шляпу? Мне не западло. Но как-то подозрительно, что тот, с кем мы рамсили весь учебный год, тот, кто постоянно угонял меня в точку и выставлял перед всеми посмешищем, тот, кто сам не раз отжимал у меня сигареты, а недавно, наконец, отхватил пиздячки, теперь решил вот так просто предложить вместе покурить, причём, угостив своими. Но я не стал отказываться. Взял сигарету. Другую вытянул Седой. За гаражами воняло кислятиной, гнилью и общественным сортиром. Но дым табака немного перебивал смрад. — А ты чё, типа, спортом занимаешься? — спрашивает Шум, изучая меня привычным колким взглядом. — Каким-нибудь карате-хуете? — Ушу, — коротко отвечаю я. — Ну, заебись, чё, — выдыхает он, затянувшись сигаретой. — А нахер тогда весь год терпел и лохом прикидывался, если сразу мог ёбнуть? Я не горю желанием вдаваться в подробности и, тем более, объяснять, почему не отмудохал их за первый же косяк. Не хотел сознаваться, что тогда я вовсе не прикидывался тем самым лохом, а действительно, был им. И что это именно из-за их сраных издёвок и унижений ударился в спорт. — А ты не выясняй, — говорю я и, ощутив подкатившее тошнотворное головокружение от повисшей в воздухе вони, делаю несколько затяжек. — Похуй, проехали, — склабится Шум. — Я уже говорил, что ты теперь свой. А если я сказал, то это так и есть. Пиздеть не буду. — Базара нет, свой, — кивает Седой. — Я это уже слышал. У меня с памятью всё нормально. Я до сих пор так и не смог понять, откуда взялся этот неугасающий интерес ко мне. По сути, ничего общего у нас не было. И совсем недавно мы вообще ненавидели друг друга. — Ты вот живёшь здесь уже почти год, а мы тебя ни разу на районе не видели, — не отстаёт Шум. — Или ты вообще на улицу не выходишь? — Некогда мне гулять. У меня тренировки, — докурив, бросаю бычок в кучу мусора и выхожу на дорогу, - просто больше не могу дышать тухлятиной. — И чё здесь вообще можно делать? Пацаны переглядываются и одновременно начинают ржать с моих слов. — Сразу видно - не местный, — лыбится Седой. — Нихера район не знает. — Ну, это поправимо, — говорит Шум, швыряет окурок в ту же кучу, подходит ко мне и хлопает по плечу. — Если ты теперь свой, то должен быть в курсе всего, что здесь происходит. Этот его жест окончательно приводит меня в замешательство, - типа, мы огонь и воду вместе прошли, и он мне друг, невъебаться какой. — И что же тут, у вас, такое сверхъестественное творится, о чём мне нужно знать? — спрашиваю я и скидываю его руку с плеча. Любой давно бы уже понял, что я не в восторге от этого общения, а вопрос задал только из вежливости. Хотя, о какой вежливости может идти речь после всех подъёбок? Но родители воспитали так, что даже сейчас я сдержался, чтобы не послать этих двух опездолов нахер прямым текстом. Любой бы это понял и отъебался, но только не они. — У вас, — передразнивает Шум и презрительно корчит ещё не успевшую зажить после недавних побоев рожу. — Ты чё, думаешь, что если с центра переехал, то чем-то отличаешься? Типа, мы тут все говно, а ты царь? Он снова начинает быковать, но вовремя останавливается. — Мы же с тобой нормально общаемся, а ты выёбываешься. Походу, до сих пор врагов в нас видишь, — раздражённо, но уже без злости говорит Шум. Как бы мне не хотелось это признавать, в его словах была доля правды. Врагами я их теперь не считал, - скорее, просто пустым местом. Их существование перестало меня напрягать после того, как я сам себе доказал, что не ссыкло, и больше не выглядел в их глазах терпилой, в тот самый момент, когда ебашил возле гаражей полуживого Шума, разбивая в кровь свои кулаки и его лицо. И, конечно, я считал, что отличаюсь от них. Но вовсе не тем, о чём говорил Шум. Просто я не был настолько ебанутым, чтобы дрочить каждого, кто выделяется из общей массы. И я решил, что если больше не испытываю к ним прежней ненависти, то можно немного потерпеть их присутствие, а простой разговор ещё не означает, что я стал одним из шоблы придурков и разделяю их дебильные взгляды. — Ладно, забейте, — говорю я и стараюсь натянуть улыбку. — Рассказывайте, чё хотели. Пацаны молчат, смотрят с каким-то похуизмом. Будто это не они для меня пустое место, а я для них. — Рассказывайте, — повторяю я. — Или вас снова въебать? Их озлобленные взгляды мгновенно впиваются прямо в глаза, лица напрягаются и для полной картины не хватает только оскалов и угрожающего рычания. Но неожиданно губы расползаются в нахальных ухмылках. — Я знал, что ты нормальный пацан, — говорит Шум. — Щас доведём по всем моментам. Только пошли куда-нибудь отсюда, а то воняет, пиздец. И я в очередной раз убеждаюсь, что общаться с ними можно только на их языке. По-другому они просто не понимают. Всё оставшееся свободное время до начала следующего урока мы втроём сидим в школьном дворе возле турников. Хотя, от того, что когда-то было турниками, остались только торчащие из земли трубы и пара лестниц с погнутыми перекладинами. И пацаны посвящают меня во все тайны и легенды своего, - а теперь ставшего и моим, - района. Они рассказывают о заброшке, расположенной на отшибе. О том, что ещё до перестройки там планировали возвести дом быта и даже успели отстроить три этажа и подвал, но в начале девяностых строительство заморозили. Недострой быстро стал местом сборищ шкетов, наркоманов и бомжей. И всем было похер на такое соседство, пока несколько лет назад один местный тип не завалил там какую-то бабу. Заманил её туда, изнасиловал и забил кирпичами. После чего купил на ближайшей заправке канистру бензина, вернулся и сжёг труп, чтобы избавиться от следов преступления. Но его один хрен нашли и закрыли. Со слов пацанов, он до сих пор где-то чалится. А в углу, где обнаружили обгоревшее тело, осталось чёрное пятно и покрытые копотью стены. Рассказывают о городской больнице, которая находится через дорогу от магазина, всего в двадцати минутах ходьбы. Точнее, не о самой больнице, а о находящемся на её территории морге. И о том, что по вечерам и ночью, когда территория пустеет, можно пробраться к моргу и, повиснув на решётке, заглянуть в окно. — Там раньше дохера трупов было, — взахлёб рассказывает Шум. — Особенно в тот год, когда алкаши травились палёным спиртом. Желтели, теряли зрение и умирали. Каждый день дохли, как мухи. На всех холодильников не хватало и трупаки кучами лежали прямо в коридоре. Бабы, мужики, - все голые вместе валялись. Жёлто-синие и распухшие. Мать говорила, что им специально под коленями подрезали сухожилия, чтобы потом окоченевший труп можно было в ящик засунуть. Их и хоронить некому было, - от палёнки дохли или конченные алконавты, или бомжи, так что никаких претензий к моргу не возникало. Родственников нет, - предъявлять некому. Как ни странно, но их истории я слушал с неподдельным интересом. Меня всегда манило то, что скрывалось от посторонних глаз. То, о чём мне никогда никто не рассказывал, с чем я сам ни разу не сталкивался в жизни, а видел только в фильмах. И, как оказалось, новый район не был таким стрёмным и скучным, каким я представлял его себе весь этот год, сидя дома. — А ещё на территории больницы есть баки, в которые скидывают отходы, — Седой сменил Шума, пока тот, мельком оглядевшись по сторонам, подкурил сигарету и ловко прикрыл её пальцами - никакого палева, кроме почти невидимого дыма. — Только не простой мусор, а всякие оставшиеся после операций части, внутренности, зубы, челюсти. Их вообще, вроде, должны были сжигать, или куда-то увозить, но чё-то пошло через жопу. Короче, одним утром, когда калитку открыли и стали запускать посетителей, какая-то бабка заметила разбросанные по территории кишки. Говорят, она так вопила, что распугала и больных, и врачей. Думали, - ебанулась, - типа, старческий маразм, или глюкануло её не хило. Но когда за угол зашли, чтобы проверить, - убедились, что бабка не спиздела. Там не только кишки были, а ещё какие-то куски, печень, или селезёнка. Потом догадались, что это бездомные собаки залезли в помойку пожрать. Наверное, пиздились из-за ништяков, вот и растащили всю эту дичь вокруг больницы. — По-любому не веришь, — усмехнулся Шум и передал мне половину скуренной «Море». Седой неприязненно покосился на него, но промолчал. — Не знаю, — я пожал плечами и неохотно взял сигарету. Курить в школьном дворе было не безопасно. И если пацанов это, походу, совсем не смущало, то я малость стремался. Вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь из учителей случайно засёк меня за этим занятием. Я точно знал, как мать отреагирует на подобную новость, - проведёт бесплатный курс лекций о вреде никотина, с упоминанием всех болезней, к которым приводит курение: от рака седьмого позвонка в коленном суставе до срастания мозжечка с предстательной железой. Хотя мать в своё время закончила институт и имела высшее образование какого-то инженера, в медицине она разбиралась не лучше, чем я. И раньше часто пыталась меня запугать, говоря, что если я буду курить, то никогда не вырасту. Только именно поэтому я и начал курить, когда из-за роста перестал вписываться в толпу сверстников. Надеялся, что подействует, но обломился. — Слышь, это всё реально было. Какой нам смысл тебя наёбывать? — говорит Шум. — Потом сходим, покажем все эти достопримечательности. Можешь у любого пацана на районе поинтересоваться, - каждый подтвердит. А про разбросанные кишки и подрезанные сухожилия у трупов моя мать сама рассказывала. Она в этой больнице уже дохуя лет медсестрой работает. Ей точно пиздеть незачем. Озираясь по сторонам, я быстро делаю несколько затяжек и отдаю сигарету Седому. Он едва не выхватывает её у меня из рук, и снова озлобленно, - или мне так показалось, - поглядывает на Шума. Будто тот, предложив мне первому, предал его как какая-то мразь. После того дня мы стали чаще общаться, и теперь я возвращался домой не один. Не сказать, что мы как-то особо сблизились, и я по-прежнему считал их конченными отморозками, но, как оказалось, с ними было о чём поговорить. Я рассказывал им о прежней школе, о том районе, где жил раньше, а они всё больше вовлекали меня в жизнь своего. Нашего общего. По вечерам, когда не было тренировок, я перестал отсиживаться дома. Выходил на улицу и болтался по району, убеждая себя, что я просто прогуливаюсь, а не выискиваю кого-нибудь из них в окутанных ранними сумерками дворах. Вскоре я выяснил, что обычное место обитания всей пачки одноклассников, в которую стабильно входили Шум, Седой и Кочан, было возле общаги Седого. Иногда там появлялись пацаны из параллели и кто-то ещё с района, кого я не знал, но видел пару раз. До конца учебного года, они, как и обещали, устроили экскурсию на заброшку, - на место убийства. Но там ничего интересного я так и не увидел. Всё по стандарту: пол усыпан использованными шприцами, битым стеклом, банками, окурками и грязными тряпками. Откуда-то доносился ставший уже привычным смрад ссанины. Чёрное пятно на обгоревшем полу, в углу одной из комнат, не произвело на меня никакого впечатления. Разве что надписи на покрытых копотью стенах, выведенные, походу, чьими-то пальцами, ненадолго отложились в памяти. "Покойся с миром", " Мы всегда будем тебя помнить", "Жаль, что ангелы тоже умирают." - и всё в этом духе. Возле пятна на бетонном блоке лежали уже засохшие цветы. Вроде, подснежники, - я не разбираюсь. Морг тоже разочаровал. Повиснув на решётке, я заглянул в окно. Но в длинном мрачном коридоре, с белой потрескавшейся кафельной плиткой, не было ничего, кроме двух пустых каталок, стоявших вдоль стены. Никакой кучи трупов с подрезанными сухожилиями. — Хуйня всё это, — я спрыгнул с решётки и обтёр руки о штаны. — Нет там никого. — Ну, блять, я же говорил, что это было в тот год, когда вместо обычного спирта алкашам метиловый подсовывали, — говорит Шум и с усмешкой добавляет: — Или ты думал, что они будут там всё это время лежать и ждать, когда ты туда заглянешь? — А в той комнате, где их вскрывают, есть окно? — спрашиваю я, обломившись от напрасного ожидания увидеть настоящий труп. — Не знаю, — пожимает плечами Шум, — Я же не был в самом морге.***
Прошёл последний классный час. По традиции у нас собрали дневники и выставили оценки. Учебный год закончился. И я, распрощавшись со школой до сентября, почти всё время проводил в компании своих отбитых одноклассников. Оставалось только пройти аттестацию в секции и получить полную законную свободу на ближайшие три месяца. В один из вечеров, вернувшись домой с тренировки, я сгонял в душ, оделся и собрался на улицу, но мать меня остановила. — Эрик, ты бы поел сначала, а то опять до ночи будешь голодным гулять. — окликнула она, когда я, уже успев примерить новые адики, - отец купил в качестве подарка на окончание учебного года, - открыл входную дверь и вышел в подъезд. — Потом, — говорю я, стараясь поскорее закончить разговор, который мог затянуться на несколько минут. — Я так понимаю, что у тебя, наконец, появились друзья? — спрашивает мать. На её лице едва уловимая улыбка, но во взгляде - беспокойство. — Нет. Просто с одноклассниками договорились встретиться, — коротко отвечаю. Не посвящать же её во все детали, как я провожу время и где бываю. — Они хоть нормальные? — не отстаёт мать. — А то сам говорил, что в твоей новой школе одни дебилы. — Нормальные. Просто сразу не разглядел. Ошибся, — говорю я и понимаю, что сказал это не для того, чтобы её успокоить, а потому что сам так думал. Тогда я даже не подозревал, что в этот вечер случится то, что станет точкой невозврата. То, что навсегда перевернёт все мои представления о людях и взгляды на жизнь. Дверь, скрывавшая другой мир, о существовании которого я догадывался, но пока не проявлял к нему интереса и не знал всей его гнили, - неожиданно распахнётся, и ядовитый смрад отравит сознание. До того момента, когда рухнул мой привычный мир, оставалась пара часов.