«Сначала человек убивает что-то в себе, потом он начинает убивать других.»
Вильгельм Райх
***
Пацаны сидели на спинке облупившейся деревянной скамейки, спасаясь от солнца в тени тополей. Они о чём-то лениво переговаривались и не замечали меня, пока я не толкнул Седого, чтобы тот подвинулся. Я даже не успел разместить свою задницу на неудобной спинке, как взгляд Шума моментально прирос к моим новым кроссовкам. — Чёткие коцы, — с завистью говорит он и кивает на «адики». — По-любому не дешманские. — Бля, да они же фирмовые, — на одном дыхании произносит Седой и переводит на меня ошалелый взгляд. — Ты где такие выкружил? Они же косарей пять стоят, - не меньше. Откуда такие бабки? — Отец купил, — говорю я. — Повезло тебе с отцом, — мрачно усмехнулся Шум. — И корики у тебя зачётные, и сигареты - не говно. Ты там поинтересуйся, может, он и мне чё подгонит. — Тебе твой вчера уже подогнал, — ржёт Седой. — Пиздюлей. — Да пошёл ты, — цедит сквозь зубы Шум, и его взгляд мгновенно цепенеет. — Клещ мне не отец. Седой резко заткнулся, сообразив, что, походу, ляпнул лишнего. Видимо, его слова задели за живое. Шума будто подменили. Он моментально напрягся, кулаки сжались, на скулах заходили желваки. И его понесло. — И гондон Митяй- тоже. Чмо он конченое, а не отец. Чтоб он сдох вместе со своей шмарой! Шум подорвался со скамейки и со всей дури пнул валявшуюся рядом пивную бутылку. Та отлетела на дорогу и со звоном разбилась о бордюр, усыпав осколками асфальт. — В натуре, все беды из-за баб, — неожиданно выдал он и сплюнул под ноги. Заезженная фраза, которую я много раз слышал в фильмах, в его исполнении прозвучала как-то глупо и смешно. И хотя он говорил на полном серьёзе, - озлоблено и с такой ненавистью, что даже Седой притих как мышь, - я не смог сдержать улыбку. — Или чё, скажете, что я неправ? Шум повернулся и уставился на нас остекленевшими глазами. Он ждал ответа. Ждал поддержки. Ждал, что мы обязательно должны согласиться с его мнением. И Седой, или не выдержав напряжённого молчания, или потому что и сам так думал, кивнул в ответ. — Да базара нет, прав, — вынес он своё заключение. Я так не считал. Я вообще никогда не задумывался всерьёз над всякими банальными фразами, которые не задевали меня никаким боком. Я был далёк от этой темы и абсолютно не шарил в ней. На тот момент в моей жизни ни разу не произошло ничего стрёмного, в чём бы можно было обвинить этих самых «баб». Но всё же я решил высказаться, потому что Шум, получив ответ Седого, всё равно не успокоился и теперь дожидался его и от меня. — Лично я так не думаю, — я стараюсь говорить серьёзно и даже лыбу с лица стёр, чтобы Шума не порвало от бешенства. — Ты уж не обессудь, но это полная дичь. Шум явно охуел с моих слов. Пару секунд он стоял в полной растерянности, но быстро пришёл в своё обычное состояние боевой готовности. Я ожидал, что он, забив на все последствия, втащит мне прямо здесь. Точнее, попытается втащить. И я уже заранее настроился снова его ушатать. Только вместо того, чтобы наброситься, он подошёл и с совершенно спокойным видом уселся рядом. — Сможешь за свои слова пояснить? — в голосе ни следа от прежней агрессии. Но на этот раз ему вовсе не нужен был мой ответ. Он мне даже рот раскрыть не дал, - сам заговорил. И не как обычно, будто хотел за что-то предъявить, а с какой-то несвойственной ему рассудительностью. — Короче, сначала дослушай до конца, а потом уже выводы сделаешь. Чтобы ты не думал, что я просто так это сказал. Когда Митяя последний раз закрыли, мать его ждала, письма писала, на каждую свиданку ездила, передачки таскала, последние бабки тратила, чтобы ему собрать, на вторую работу устроилась, потому что денег постоянно не хватало. Жили в полной жопе, а она ждала все четыре года. Прикинь, целых четыре, блять, года. Потом он вышел и через пару месяцев свалил к какой-то халяве, с которой по переписке познакомился, пока ещё на зоне был. Тупо бросил нас из-за своей новой шмары, семью на пизду променял. Понимаешь? И похуй, что мать тут всё это время въёбывала, как проигранная, лишь бы у этого мудака всё в ёлочку было, — он прерывается для того, чтобы достать сигарету и, подкурив от протянутой Седым зажигалки, снова продолжает. — Мать, конечно, тогда жёстко убивалась, но потом с другим сошлась. Только этот оказался ничем, блять, не лучше. Таскает домой маромоек, пока мать на смене. И каждый раз новую приводит. Я его уже с тремя палил. И самое хуёвое во всём этом раскладе то, что мать обо всём догадывается, но продолжает с ним жить. Потому что мелкого от него родила и не хочет, чтобы он без отца рос. Вот и терпит всех его прошмандовок. Шум выдыхает дым, презрительно смотрит на меня и улыбается. Но эта улыбка даётся ему с большим трудом. Вымученная и фальшивая. — А Кочана вообще бабка воспитывает, — подхватывает Седой. — Потому что его мать отца завалила и до сих пор сидит. Спалила, как он соседку ебал и топором зарубила. Она бы и эту шалаву замочила, но не успела. Съебалась та дыра, мусоров вызвала. А Кочана бабка к себе забрала, опеку оформила, чтобы его в детдом не забрали. Седой замолкает. А я стараюсь переварить свалившуюся информацию. В голове каша от всего услышанного. Про предков Кочана я не знал. Не думал, что так бывает. Не, слышал, конечно, всякие подобные истории, но не мог представить, что это всё происходит здесь, рядом, а не где-то там, далеко, где меня никогда не было и не будет. Эта сторона жизни была для меня неизвестной, как закулисье. Ты видишь только то, что показывают на сцене или по телеку, но не можешь знать того, что происходит в этот момент за кадром. В памяти неожиданно всплыл какой-то старый репортаж из горячей точки. Тогда я был совсем мелким и мало что запомнил, но тот кадр врезался в моё детское подсознание, только со временем забылся. На чёрно-белом экране - мужик в военной форме. Он улыбался и говорил, что всё у них нормально, пацаны справляются, держатся, затирал что-то про боевой дух. Его снимали на фоне брезентового полотна, возле которого стоял письменный стол. И всё выглядело, действительно, нормально, как и утверждал мужик, но ровно до того момента, пока он не закончил свою речь, и камера внезапно сместилась в сторону. Съёмка продолжалась ещё пару секунд, а потом резко оборвалась. Походу, оператор косячнул и вовремя не остановил. Но этих двух секунд мне хватило, чтобы увидеть то, что всё это время находилось в слепой зоне. За брезентом оказалась стена, - то, что когда-то было стеной. Часть её была раскурочена так, что из образовавшихся дыр виднелась улица, на полу валялись куски бетона с искривлённой торчащей арматурой, а рядом, - всего на мгновение, - показались изувеченные тела в форме и касках, присыпанные обломками, и растёкшееся под ними чёрное пятно. И сейчас я будто снова увидел ту давно забытую картину. Вся эта грязь всегда была рядом, просто я её не замечал, потому что видел только то, что мне позволяли видеть. Но стоило немного сменить ракурс, и в поле зрения попала та самая слепая зона, в которой скрывались мерзость и правда. Как бы стрёмно это ни звучало, но правда реально может быть мерзкой и отвратительной. — А знаешь, из-за чего вся эта хуйня случается? — голос Шума выдёргивает из воспоминаний. Только моё мнение его не интересует. Он сам знает ответ на свой вопрос. — Потому что все бабы - бляди и шлюхи, — говорит Шум и тушит окурок о сиденье скамейки, оставляя чёрную запятую на деревянных досках. После этой фразы мне вдруг захотелось ему въебать. Так, чтобы он вообще потерялся. По его словам, и моя мать, и её сестра Витка тоже относились к их числу. Витку я всегда недолюбливал за то что она называла моего отца Геной, а не Генрихом, и это звучало как-то пренебрежительно. Но всё же Витка была моей тёткой, и воспитание обязывало со снисходительностью относиться к родственникам, даже к таким сволочным, как она. — По-твоему моя мать тоже шлюха? Я чётко намеревался снова расхлестать рожу Шуму и ждал, когда он подтвердит свои слова. — Твоя-нет, — выдаёт он, даже не задумываясь. — Но ты же сказал, что все бабы шлюхи и бляди, — я уже не мог остановиться, ощущая, как вспыхнувшая злость начинает медленно сжигать изнутри. — Выходит, и твоя мать, и мать Седого, и даже бабка Кочана, - все такие. Хотя я не знал никого из перечисленных, меня взбесило, что Шум вот так просто, сходу, обосрал их всех. — Слышь, ты осади, — говорит он и немного меньжуется. Видимо, просёк, что сам себя за корягу завёл. — Не так выразился. Не все. Но процентов девяносто - точно. И мать сюда не относится. Мать - это святое. Я едва сдержался, чтобы не опрокинуть Шума со скамейки. Походу, протянутая им сигарета спасла ситуацию и его рожу. Но только он даже не думал переводить тему и, пока я курил, стараясь успокоиться, снова продолжил втирать свою философию. — Тебе чё, мало того, что мы рассказали? — Шум заглядывает мне в лицо, смотрит в глаза, словно хочет понять, доходят ли вообще до меня его слова. Я пытался представить всю ситуацию со стороны. Хотя из-за накрывших эмоций думать рационально удавалось с трудом, постепенно в голове всё немного разложилось по полкам. — Ты сам логически подумай, — говорю я. — Твой Митяй ушёл к бабе по собственному желанию. Тот хрен, который сейчас живёт с твоей матерью, трахает баб по собственному желанию. И отец Кочана ебал по собственному желанию. Никто их не заставлял это делать. Так может причина не в бабах, а в чём-то другом? Я смотрю на этих двух придурков, надеясь, что они хоть немного задумаются над моими словами. Эти два придурка тоже смотрят на меня, как на конченного дебила. И, походу, ни над чем задумываться не собираются. — Не, нихуя, — натянуто усмехается Шум. — Это ты логически подумай. Ни одна нормальная баба не согласится ебаться с первым встречным, или с тем, у кого есть семья. Только шлюхи и бляди. Никто бы их и не ебал, если бы они сами не хотели этого. А хотят они только по двум причинам: или из-за денег, или из-за того, что просто любят трахаться. Но даже те, которые ебутся за деньги, иногда трахаются просто так. Клещ, - это который с матерью живёт, - вообще урод. Не знаю, чё бабы в нём находят. И хуй с ним, если бы у него была одна, но я с тремя его палил, прикинь. И это только те, кого я сам лично видел. А сколько их ещё? И они с ним ебутся явно не из-за денег. У него их тупо нет. Догоняешь, в чём причина? — Ну, это ещё не значит, что все такие, — говорю я. Сознание наотрез отказывалось воспринимать весь этот треш. — Не все. Десять процентов от общей сотни не такие, — ржёт Шум. — А оставшиеся девяносто - шлюхи и бляди, — склабится Седой. Я молчу. Переубеждать их бессмысленно. Тем более, я реально не шарил в этой теме и никогда сам лично не сталкивался со всей этой хернёй. — А ещё я слышал, как Митяй, когда откинулся, рассказывал матери, что бабы на тюрьме за сигареты на всё готовы. Мусора их на продол выдёргивали с хаты и в рот ебали в обмен на всякие ништяки. Поэтому к бабам такое отношение. Даже если она ровная, - сестра или дочь кого- то из Людей, - всё равно не имеет права обозначиться. Потому что она пизда, и всерьёз её никто не будет воспринимать. С каждым новым примером я всё глубже погружался в мир, окутанный какой-то хреновой тайной. И этот мир оказался вовсе не сказочным, а совершенно неправильным и отталкивающим, и мне совсем не хотелось его познавать. От него уже пованивало гнильцой, хотя своими глазами я его ещё даже не видел. Лишь представлял, основываясь на полученной информации. — Слышь, а хочешь, я докажу, что всё это - не пиздёж? — Шум неожиданно толкает меня в бок и, подсев поближе, говорит чуть тише, типа остерегается, что его кто-то услышит. — Ну, чтобы ты не думал, что мы пиздоболы. — Докажешь так же, как это было в морге с трупами? — усмехаюсь я, хотя ничего весёлого в его предложении не видел. — Не, реально. Сам убедишься, — говорит Шум, даже не отреагировав на подъёбку. Он не даёт мне времени на то, чтобы обдумать, хочу ли я в чём-то убеждаться. И я не имею ни малейшего представления, как он вообще собирается что-то доказывать. — У тебя деньги есть? — спрашивает Шум. — Ну есть, — неохотно отвечаю я. — Сотка и полтинник. А тебе зачем? Он некоторое время с сосредоточенным лицом роется в карманах спортивных штанов и выгребает горсть мелочи и несколько скомканных десяток. Затем ещё с полминуты пересчитывает. — Мало, — говорит он. — Хотя, похер, допиздимся. — Может, ты уже скажешь, что решил замутить? — не отстаю я. Эта неопределённость начинает конкретно бесить. — Короче, тут неподалёку есть интернат, — Шум искоса поглядывает на Седого и похабно лыбится, поймав ответный взгляд кента. — Там тёлки безотказные. Мы знаем, уже проверяли. Пойдём, сам всё увидишь. Его предложение вызвало какое-то двоякое чувство. С одной стороны, мне вообще не хотелось никуда идти и к тому же тратить деньги хер пойми на что. Но с другой стороны, я надеялся, что Шум тупо рисуется, и когда мы придём, то история с моргом повторится. Никаких обещанных тёлок там не окажется, а он тупо отмажется и снова скажет что-то типа: «Они же не будут дожидаться, когда ты к ним заглянешь.» Я рассчитывал именно на такой расклад. И тогда все его слова остались бы для меня просто словами. Не доказанными, не имеющими подтверждения. У меня была надежда. И я решился. Согласился. Хотя жопой чуял, что это хреновая затея. Мы свернули за гаражи, пересекли школьный двор, дорогу и ещё с полчаса шли по нескончаемым одинаковым дворам с заросшими высокой травой детскими площадками, мимо старых хрущёвок, резко сменившимися небольшим частным сектором. Шум всю дорогу не затыкался и продолжал выносить мозг. — Ты же нормальный пацан, — говорит он, на ходу дымя зажатой в зубах сигаретой. — Должен же понимать, для чего бабы носят короткие юбки, или всякие шмотки с вырезом, чтобы сиськи вываливались. Я молчу. Понимаю, к чему он клонит и какой ответ хочет услышать. Но, походу, от забившей мозг информации я уже не в состоянии думать. И нет никакого желания отвечать. Но информация все равно продолжает поступать, плотняком трамбуется в голове, и свободного места остаётся всё меньше. — А девки из нашего класса - тоже шлюхи? — спрашиваю я. — Не, они ещё не доросли, — усмехается Шум. — Но некоторые уже на подходе. Видел, как Филимонова на последний звонок вырядилась? В натуре, как блядина. Ещё и ебальник накрасила. По-любому у матери косметичку подрезала. — Не видел, — говорю я. — И вообще мне похер, я на неё не смотрел. Мне было похер не только на Филимонову, но и на всех остальных одноклассниц. Они не вызывали никакого интереса. Я никогда не общался с ними так, чтобы это можно было назвать полноценным общением и ни разу не испытывал то, что называется симпатией, не ловил себя на том, что какая-нибудь девчонка вдруг начала бы казаться особенной. Все они были одинаковыми. До того момента… — Да ты, походу, вообще ничё не замечаешь, — не унимается Шум. — Глаза-то разуй и посмотри. Сколько их вокруг, - желающих раздвинуть рогатки. Но я не хотел ничего замечать. Я хотел одного - чтобы всё услышанное оказалось неправдой. Хотел, чтобы Шум просто напиздел насчёт всей этой дичи, - типа решил устроить мне проверку, испытание, или как это там у них ещё называется. Вскоре частный сектор закончился, и за деревьями показалось серое здание. К нему вела неасфальтированная дорога, вдоль которой тянулись трубы теплотрассы, - в точности как у нас на районе. Мы остановились возле бетонного забора, какими обычно огораживают детские сады. За ним - большая территория с высокими тополями. В середине двора - пара скамеек и качели на цепях. Возле них ошивается компания девчонок. — Слышь, малая, — кричит Шум. — Сюда иди. Одна из толпы оборачивается, говорит что-то остальным и, озираясь, подходит к забору. Девчонка ничем непримечательная, - в поношенных лосинах и футболке, которую, походу, до неё таскало не одно поколение; мелкая, с невыразительным лицом и засаленными волосами, стянутыми на затылке в тощий мышиный хвост. Она явно не вписывалась в моё начавшее формироваться представление о шлюхах. — Чё хотел? — спрашивает она. — Рыжую позови, — говорит Шум. — Зачем она тебе? — не отстаёт малая. — Поговорить. — Чё-то много вас, разговорчивых, развелось, — она улыбается кривыми зубами. — Сигарету дашь - позову. — Да подавись, — скалится Шум и швыряет сигарету в дырку в заборе. — И давай без наебалова, а то поймаю - последних зубов лишишься. Малая недовольно цокает, поднимает упавшую в траву сигарету и, напоследок неприязненно глянув на нас, быстро сваливает. Мы ждём минут десять. За это время я несколько раз успел пожалеть, что подписался на какую-то хуйню, даже не зная, что вообще будет дальше. И я был бы рад свалить, как и эта малая, но врубить заднюю уже не мог. Рыжая оказалась немного старше нас. И погоняло ей подходило идеально. У неё были рыжие волнистые волосы, чуть ниже плеч, и уже совсем недетская фигура. Майка обтягивает сиськи, а из-под короткой юбки торчат длинные худые ноги. — Чё надо? — сходу спрашивает она и так же, как малая, озирается по сторонам. — Как всегда, — отвечает Шум и тянет лыбу. — Бабки есть. — Чё, всем троим? — вызывающе лыбится рыжая. — Двоим, — говорит Шум. — Этот где-нибудь подождёт, — он кивает на Седого. Седой кривит недовольную рожу, - явно не в восторге от того, что придётся пропустить сеанс. И мы снова идём вдоль нескончаемого забора. Затем сворачиваем за угол. Рыжая уже стоит там. Отряхивает коленки и вытаскивает застрявшие в волосах листья. Походу, где-то за кустами был лаз, через который она выбралась с территории интерната. — Давайте уже быстрее, — раздражённо говорит рыжая. — У нас так-то скоро проверка и отбой. Теперь она идёт впереди по узкой протоптанной тропе, уводя нас подальше от забора. Шум на мгновение оглядывается и с довольной мордой подмигивает мне. Только его приподнятое настроение всё сильнее раздражает, отчего очень хочется ёбнуть ему в прищуренный глаз. Тропа заканчивается густыми зарослями дички. Но рыжая не останавливается и, пригнувшись, пробирается в самые ебеня. Мы лезем следом и вскоре оказываемся на небольшом пустыре. Везде - кучи мусора, как у нас за гаражами, а смрад тухлятины и ссанины ещё хлеще. Помимо привычных амбре здесь отчётливо ощущалась вонь разложения, - сладковатый запах, который невозможно спутать ни с одним другим, - будто в этих кустах кто-то сдох. В стороне лежали бетонные плиты, частично вросшие в землю. На одной из них - надпись красной краской: «Солнце светит прямо в очи. Интернат - вторые Сочи.» Вокруг уже поменьше, маркером, сообщающие, что «Лысый пидор», а «Лика + Ира = подруги». — Деньги давай, — говорит рыжая. — И кто лишний, - пусть валит отсюда. Пока Седой, матерясь, выбирается из этой отхожей ямы, я молча отдаю Шуму свои полторы сотни. Тот снова роется в карманах, выгребает мелочь и протягивает рыжей. Она с издёвкой смотрит на нас, но деньги берёт. — Вы чё, побирались, или копилку разбили? — ржёт она, пересчитывая горсть мелочи. — Тебя это вообще ебать не должно, — говорит Шум. — Заплатили-не пизди. — Вы издеваетесь? — усмехается рыжая и закатывает глаза. — Двести тридцать за двоих? Я так-то благотворительностью не занимаюсь. — Да ты угомонись, — перебивает её Шум. — Щас ещё подгоним. Он достаёт пачку измятых, словно побывавших в заднице «Море», и выжидающе смотрит на меня: — Давай свои блатные. Хули жопить, если пришли. Его мутки меня настолько заебали, что я готов был пойти на всё, лишь бы то, что должно было начаться, поскорее закончилось. И мой «Винстон» сначала перекочевал к Шуму, а затем - к рыжей. Она заглянула в начатую пачку, сунула мои деньги под прозрачную обёртку, а мелочь Шума высыпала в его, - помятую. — В следующий раз будет дороже, — борзо заявляет рыжая. — А то вы совсем охренели. И дальше случилось то, чего я больше всего подсознательно опасался. Рыжая без всякого стеснения снимает трусы, вешает на ветку, садится на плиты и раздвигает ноги. Широко, - так, что юбка задирается и видно абсолютно всё. В голове начинает неприятно пульсировать и я на мгновение впадаю в ступор. Походу, те немногие, кому довелось напороться взглядом на какого-нибудь дебила, затаившегося в кустах и демонстрирующего прохожим своё хозяйство, испытывают нечто подобное. Разница только в том, что кто-то увидел это неожиданно, а я заранее знал, что будет какая-то жесть. Но никак не такая, - стрёмная и отталкивающая. Я перевожу взгляд на Шума. Тот пялится на эту дуру и выглядит каким-то невменяемым. Взгляд ошалелый, на лице оскал. Рыжая лыбится, гладит себя там, раздвигает пальцами что-то мягкое, покрытое стриженными волосами. Мне противно и мерзко. Вонь гнилья и разложения бьёт в нос, и кажется, что исходит она как раз от промежножной трещины этой дуры. Шум присаживается рядом с ней, и неотрывно таращится на то, от чего меня реально воротит. Рыжая трёт пальцем пизду. Ту её часть, которая болтается как сопля на клюве индюка. Продолжает улыбаться и тихо стонет. Шум задирает её майку, оголяя сиськи, и мельком смотрит на меня. — Не ссы, можешь потрогать, — говорит он. — Всё оплачено. Его слова раздаются эхом в голове. Я не то, чтобы потрогать, - даже случайно боялся прикоснуться к этому, как если бы мне предложили пощупать разлагающийся труп крысы. Я бы ещё согласился потыкать её палкой, заглянуть в раздавленную тушку, но к рыжей я бы даже палкой не притронулся. Всё выглядело настолько отвратительно, что меня внезапно затошнило. Или от смрада, или от увиденного. Мокрая пизда со всей этой свисающей шлаеботой была реально омерзительна. То, что делала рыжая, подействовало на меня как плевок в лицо, как самое стрёмное оскорбление. Я едва не задохнулся от накатившей ненависти к этой халяве и понял, что пора отсюда съёбывать. Или я свалю сам, или реально заебашу её на этих плитах. Становилось всё сложнее сдерживать желание от души растоптать её пилотку, пнуть по набухшей розовой сопле, которую эта блядина так усердно теребила. Ради такого я бы даже пожертвовал своими новыми «адиками». Я развернулся и полез через кусты. — Слышь, ты куда? — орёт позади Шум. — Я тебя на дороге подожду, — говорю я. — Чё-то хуёво стало. Походу, на солнце перегрелся. Лучше спиздеть, чем наблюдать всё это. К такому я точно не был готов. Но самым хуёвым во всей ситуации оказалось то, что пацаны были правы. Похуй с кем, заплатили - и вперёд. Я ненавидел эту рыжую тварь, потому что теперь начал осознавать, что из-за таких, как она, большинство считает баб шлюхами. Даже порядочных. И не исключено, что кто-то и про мою мать думал точно также. Я вышел на гравийку, присел на корточки у обочины и обхватил голову руками. Мне было стрёмно из-за того, что я вообще согласился пойти в этот ебучий интернат, что увидел эту мерзость, что мои ожидания насчёт того, что Шум напиздел, оказались напрасными. Я по собственному желанию влез в говно, от которого теперь не получится отмыться, если только не потерять память и забыть всё как страшный сон. Но память меня, как назло, ещё ни разу не подводила, поэтому можно было и не надеяться. — А ты чё тут делаешь? — доносится голос Седого. Я не видел, когда он успел подойти. Я вообще мало что замечал вокруг. В голове по-прежнему пульсирует. — На солнце перегрелся. Тошнит, — говорю я. — Ну как тебе? — спрашивает Седой и присаживается рядом. — Хуёво. — Да я не про это, — не отстаёт он. — Как тебе рыжая? — Никак. Конченная блядина. Раздававшиеся всё это время стоны из кустов резко смолкли, послышалась какая-то возня и крик рыжей: — Ты чё, охуел? Обратно положи. — Хуй ты угадала, — ржёт Шум. — Так-то я один был. За одного и заработала. Но рыжую, видимо, такой расклад не устроил. Она продолжала верещать, звуки возни стали громче, затем последовал звонкий шлепок, крик, - на этот раз орал Шум. Потом - глухой удар и что-то мягкое упало на землю. Шум, под шорох листьев и треск веток, выбрался на дорогу. Вид у него был потрёпанный, зато на озлобленном лице сияла довольная улыбка. — Только попробуй ещё раз сюда сунуться, — хнычет за кустами рыжая и истерично всхлипывает. — И деньги свои в жопу себе засунь. — Я щас тебе засуну, — уже с привычной быковатой интонацией говорит он и, больше не отвлекаясь на скулёж, подходит к нам. — Держи, — Шум протягивает мне пачку «Винстона» с припрятанными под целлофановой обёрткой деньгами. — Ты же свалил, а ей и того хватит. Вот я и решил, что не по-пацански будет с моей стороны подарить твои бабки какой-то шалаве. А она ещё отдавать не хотела, руку мне расцарапала, сука. Пришлось ей ёбнуть. Я забираю свою пачку и невольно замечаю на его запястье несколько вздувшихся царапин с проступившими каплями крови. На район мы вернулись, когда уже совсем стемнело. Я всю дорогу пребывал в состоянии прострации и вообще не вникал в непрекращающийся трёп пацанов. Шум, решив, что моё умотанное в хлам состояние можно исправить только одним способом, слегонца толкает в бок. — У тебя же деньги остались, — говорит он. — Может, бухнём? Это реально помогает. Ты же, если чё, поделишься сигами? А то я свои этой дуре оставил. Мне похер. После случившегося я был согласен на всё, лишь бы забыться хотя бы на какое-то время. Перестать думать, перестать прокручивать в голове как в мясорубке гнилой фарш из собственных мыслей. И я молча киваю в ответ, снова отдаю ему деньги, которые за этот вечер успели побывать везде, где только можно. В круглосуточном ларьке, где я обычно покупаю сигареты у тётки с поплывшим лицом, Шум берёт пару банок чёрного «Ягуара». На большее денег не хватило. И нам приходится делить две банки на троих. В опустевшем дворе общаги почти тихо. Только из открытого окна третьего этажа, где находится общая кухня, слышно, как переругиваются соседи. Мы сидим на скамейке и, делая по два глотка, передаём банку по кругу. Девять градусов нехило бьют в голову, и после нескольких таких перемещений банки по телу разливается тепло и меня уносит. Подводит непривыкший организм. Я вообще никогда не пил. Только с родителями, по праздниками, когда мне чисто символически наливали полбокала шампанского, которое приходилось тянуть весь вечер. — Ну чё, убедился? — Подъёбывает Шум. — Или будешь и дальше загонять, что бабы не шлюхи? — Но там же только одна эта была, — говорю я, неосознанно цепляясь за призрачную надежду. — Это сейчас рыжая там одна такая осталась, — Шум отхлёбывает и передаёт банку Седому. — На лето все валят оттуда. Ну, те, у кого есть родственники, или родаки. А рыжей, походу, некуда податься, потому и гасится в интернате. А вообще, там много таких же, безотказных. Осенью сам увидишь. Я молчу. Больше нет оснований не верить его словам. Градус в голове снимает нервяк, но не ненависть, - кажется, что она становится только сильнее. Образ раскинувшей свои ляжки блядины не выходит из головы. Я ведь раньше даже порнуху не смотрел, потому что мне это было неинтересно и не вызывало никаких эмоций. Не из-за того, что у меня не вставал на такую хрень, а потому что этот аспект жизни совсем не привлекал, и я даже не хотел в него вникать. К слову, у меня вообще ещё ни разу не вставал. Но я не считал это чем-то неправильным, полагая, что всему своё время. И отсутствие желания совсем не смущало. Я не понимал, зачем нужен стояк, если у меня никого нет и в ближайшее время не предвидится. Главное - это абсолютно не обламывало. Возможно, если бы я рассказал кому-нибудь об этом, меня бы угнали, сказав, что в моём возрасте это ненормально, и пора бы уже начинать активно передёргивать. Но мне было похер. — Хреново, что ты ушёл, — говорит Шум. — Многое пропустил. — Я чуть жопу не словил. Или надо было остаться и прямо там наблевать? — Но согласись, что все бабы бляди, — не унимается Шум. — Девяносто процентов, — поправляю я. — Ну вот, а то всё мазу тянул за них, — он затягивается сигаретой, делает глоток и только после выдыхает дым. — Скажи спасибо, что фары тебе протёрли. Мне почему-то вдруг снова вспомнилась Витка и её брезгливое «Гена.» И теперь я уже не был уверен на все сто, что она не такая. Витка была младше матери и за свою жизнь успела поменять четырёх мужиков. Причём, ни с кем из них она долго не продержалась. Максимум - год. И это начало наталкивать на хреновые мысли. От «Яги» меня уже конкретно развезло, и всё сдерживаемое по трезвянке говно рвалось наружу. Вспомнились все школьные обиды и унижения. А слова Шума, что я, типа, должен быть им благодарен за открывшуюся мерзкую правду, внезапно взбесили. — Заткнись, или въебу, — говорю я и выхватываю банку у него из рук. — И если ещё раз назовёшь Эдиком - тоже въебу. Пацаны смотрят на меня, переглядываются и ржут. — Тебя уже давно так никто не обзывает, — склабится Шум. — И я даже не знаю, как к тебе обращаться. Имя у тебя какое-то непонятное. Ну, не вписывается оно как-то. — Нормальное имя, — я зажимаю в зубах сигарету и долго не могу подкурить, - огонь постоянно уплывает куда-то в сторону, вслед за рукой. — Не, нихера, — ржёт Седой. — Эрик - вообще не звучит. — Нормальное имя, — повторяю я и, наконец подкуриваю, зафиксировав уплывающую зажигалку второй рукой. — Немецкое. Хули вас не устраивает? — Так ты чё, типа немец? — спрашивает Шум. — Почти, — говорю я. Я не хотел вдаваться в подробности и посвящать их в историю своей семьи. Сейчас это вообще было не в тему. Я знал, что дед и бабка по линии отца были немцами, и во время войны, как большинство представителей своего народа, выполняли свой долг. Только в сорок пятом, во время освобождения какой-то деревни, советские войска взяли в плен их отряд. Так мои кровные предки из обычных немцев стали пленными. Я гордился тем, что они были немцами, но дополнение «пленные» гордости не вызывало. Конечно, потом, спустя много лет, этот статус приобрёл чисто формальное значение. К ним уже не было прежней ненависти, и они влились в тогдашнее общество, ничем не выделяясь из общей массы. Разве что акцент выдавал. Но отец, так как чтил свои корни, сам выбрал мне имя. И я никогда не считал, что оно стрёмное. — Ну, значит, будем звать тебя Немцем, — говорит Шум. — Всё-таки поудачнее, чем Эрик. Мне похер. Я уже не обращал внимания на их слова. Меня просто жёстко развезло от выпитого и я еле держался на спинке скамейки, чтобы не свалиться. Я смутно помнил, как добрался до дома. Помнил, что долго пытался попасть ключом в замочную скважину, но всё же сделал это. Сел на пол в прихожей, чтобы не упасть, разулся и, придерживаясь за стену, осторожно добрался в темноте до своей комнаты. Боялся неосторожным движением разбудить мать, - она спала в зале, и мне пришлось красться мимо неё, хотя в перекрытом состоянии это было пиздецки сложно. Я упал на кровать, надеясь, что быстро вырублюсь после выпитой алкашки. Но то, что я увидел этим вечером, не отпускало. Стоило только задремать и воспоминания, словно ледяной душ, отрезвляли полусонное сознание. После долгих попыток я всё же уснул. Несколько раз за ночь просыпался, гнал от себя гнетущие мысли и снова проваливался в нескончаемый полубред. А на утро за завтраком я почти всё время молчал и не мог смотреть матери в глаза. Я чувствовал себя виноватым. Я был виноват в том, что увидел то, что мне не надо было видеть; что узнал то, что вовсе не хотел знать; что стал свидетелем разврата; что узнал этот мир с другой стороны. Мне было стрёмно даже за то, что я позволил себе допустить мысль, что кто-то считает мою мать шлюхой. А она даже не догадывалась, где я был прошлым вечером. Не знала о том, что произошло. — Эрик, ты уже полчаса сидишь над тарелкой, — раздражённо говорит она и встаёт из-за стола. — У тебя что-то случилось? В кране шумит вода. Мать моет посуду. Я словно потерялся во времени и не заметил, когда она успела закончить с завтраком. В открытое настежь окно осторожно заглядывает солнце. Ветер качает занавески. С улицы доносятся привычные звуки просыпающегося района. Лай собак, крики детей, музыка из проезжающей под окнами машины. На кухне пахнет жареной картошкой и по-домашнему уютно. И, вроде бы, всё как всегда, и ничего не изменилось. Но внутри меня будто что-то треснуло, отчего мир казался теперь блеклым и ненастоящим. Во мне что-то сломалось и умерло. А когда умирает что-то по-настоящему ценное, на смену ему приходят боль и пустота. — Нет. Всё нормально. Просто не выспался, — говорю я и отворачиваюсь к окну, чтобы мать не заметила мокрые от слёз глаза.