«Ваше общество так извращено, что нормальный человек в нём предстанет безумцем.» Ч. Мэнсон
***
В начале учебного года нам поставили другую историчку. Старая, которая называла нас опездолами и затирала про то, как раньше, полвека назад, всё в стране было заебись, наконец ушла на пенсию. На своём первом уроке Картоха, - Шум сходу придумал ей погоняло, созвучное с фамилией, - проверяет по журналу присутствующих. — Артамонова, — начинает зачитывать историчка. — Здесь, — пищит со второй парты мелкая, похожая на мышь Артамонова. Моя фамилия стоит в середине списка, и в запасе ещё есть время, пока Картоха до неё доберётся. Я сижу на последнем ряду с Кочаном, перед нами - Шум и Седой. Кочана я не видел всё лето. Гипс с руки уже давно сняли, и он с гордостью показывает зажившие пальцы. Только, походу, срослись они как-то неправильно и теперь выглядят корявыми. — Зацени, как могу, — говорит Кочан. Он прижимает кончики указательного и среднего к краю столешницы, прогибает кисть, и пальцы в средних фалангах неестественно выгибаются в обратную сторону. — Ну ты и урод, — говорю я. — Как теперь ручку держать будешь? — Да вообще похер, — усмехается Кочан. — Зато отмазка есть, - типа много писать не могу. Я и в прошлом году итоговые контрольные не писал, потому что в гипсе был. Даже бабка на время успокоилась, а то орала всю дорогу, что я ничё не делаю. — Егоров, — продолжает историчка. — Здесь, — отзывается тот. — Может, тебе ещё раз пальцы сломать? — говорю я. — Я могу, ты только попроси. — Да иди ты с такими предложениями, — лыбится Кочан. — Вы чё там мутите? — полушёпотом спрашивает Шум, повернувшись к нам. — Кочану повторно пальцы ломать собираемся. Только, походу, лучше сразу руку. Дольше заживать будет. — Игнатенко, Ильичёва, Исаев, — зачитывает Картоха. — Здесь. Пацаны посмеиваются, и Кочан толкает меня в бок. Сейчас должна быть моя фамилия, а следующая - его. Но историчка молчит и зависает, будто буквы забыла. Она долго смотрит в журнал, поправляет очки, щурится, беззвучно шевелит губами. И наконец выдаёт: — Киллер. Секундная тишина нарушается тихим смехом, моментально превратившимся в истеричный хохот. Громче всех ржёт Шум. — Киллер, — повторяет он и со слезами на глазах хватается за живот. — Ну всё, — хлопает меня по плечу Кочан. — Теперь ты Киллер. По-любому приклеится. Картоха, в шоке от непонимания происходящего, на мгновение теряется, но берёт себя в руки и, схватив журнал, хлещет им по столу. — Я что-то смешное сказала? — она орёт так, что перекрывает голосом начавшийся в классе бардак. — Келлер, — поправляет её визгливая Артамонова. — Можно было сразу спокойно сказать, а не ржать, как кони, — краснея не то от злости, не то от напряжения голосовых связок, заявляет Картоха и снова раскрывает журнал. — Келлер. Здесь? — она с неприязнью окидывает всех выжидающим взглядом. — Присутствует, — отвечает за меня Шум и тянет лыбу. Мы сваливаем с классного часа. Он стоит последним в расписании. Выдержать семь уроков в первый учебный день просто нереально. Да и слушать всякую дичь, которую начнёт нести классная, желания нет. Уходим в соседний двор, подальше от школы. В тот, где я ещё летом приметил турник и за время каникул, конкретно задрочив организм тренировками, научился делать склёпку, горизонт и офицерский выход, с которым поначалу пришлось нехило поебаться. Зато теперь, пока болтаюсь на перекладине, ловлю на себе ошалелые взгляды пацанов. Не думал, что их откровенная зависть может быть настолько приятна. — Хуя ты кренделя выписываешь, — говорит Шум. — Чё, сложно такую шляпу сделать? — Попробуй, — я освобождаю турник и отхожу в сторону. Шум повисает на турнике, подтягивает ноги, перекидывает через перекладину. И на этом всё, - электричество кончилось. Висит вниз головой. Из карманов спортивок вываливаются ключи, сигареты, мелочь сыпется градом. — И чё дальше? — спрашивает он. — Выпрямляйся и переноси центр тяжести на ноги, — я пытаюсь объяснить так, как говорили в видюхах. — Чтобы тебя вперёд вынесло. — В смысле, выпрямляйся? — быкует Шум. — Я же так вниз башкой уйду. И какой, нахер, центр тяжести? Жопу что ли? Он пытается вытянуть ноги вверх, но или реально не может, или просто ссыт, что руки не выдержат, и продолжает болтаться как мешок с говном. — Я тебе помогу, — подключается Седой и, схватив Шума за щиколотки, тянет вниз. — Отъебись, — злобно шипит Шум. — А то пизданусь. — Давай, переваливайся, сопля, — посмеивается шакалом Седой и продолжает тянуть его за ноги. — Уйди, переебу, — орёт с турника Шум, дёргается и старается освободить ноги. В один момент у него это получается. Седой тормозит, проёбывает вспышку и выхватывает пяткой по роже. Из разбитого носа течёт кровь. — Ты чё, уёбок! — вскрикивает он и кидается на Шума. Тот уже успел спрыгнуть с турника, но от пинка в живот увернуться не успевает. Мы с Кочаном сидим на спинке скамейки и наблюдаем, как эти два долбоёба валяются в песке и, то завывая, то взвизгивая, пиздят друг друга. — Может, разнимем? — спрашиваю я. — Нахер надо, — ухмыляется Кочан. — Чё, типа, первый раз что ли. Через пару минут кровавая бойня заканчивается. Шум вскакивает, отряхивается, подбирает выпавшее из карманов барахло. — Лось ебучий, — пиздит он себе под нос. — Ебало завали, — хрипло отзывается Седой, одёргивая задравшуюся ветровку. Он пытается стереть кровь с лица, но только больше размазывает и, прикрыв нос рукой, сваливает в сторону общаги. — Иди умойся, дебил, — орёт ему вслед Шум и с довольной рожей подходит к скамейке. — А ты за лето нормально так прокачался, — говорит он, хватает меня за предплечье и сжимает мышцу. — В натуре, Вандам, только в уменьшенной версии. По-любому девки на тебя скоро вешаться начнут. И ведь хер подумаешь, что ещё год назад был дрищом и задротом прикидывался. От мысли о висящих на мне девках в груди неприятно кольнуло. Такая перспектива меня не просто не радовала, а жёстко обламывала. Веяло от неё какой-то неотвратимостью, неизбежностью, отчего всё моё позитивное настроение пошло по пизде. Я знал, что рано или поздно это начнётся, и мне придётся встречаться с какой-нибудь девчонкой. Потому что все так делают. Потому что это как бы норма, типа так положено. А если и не встречаться, то хотя бы делать вид, что я, как и все, интересуюсь бабами, именно как противоположным полом, а не просто людьми. И меня кошмарило вовсе не от факта предстоящего когда-нибудь общения с этим самым противоположным полом, а от вытекающих отсюда последствий, - от мысли о близости. От того, что придётся прикасаться к женскому телу, к той его части, которая, - благодаря рыжей, - вызывала стойкие негативные ассоциации и нездоровый мандраж. Вид распахнутой пилотки и болтающихся по краям пухлых складок казался настолько отвратительным, что от одних только воспоминаний меня трясло, а к горлу подкатывали рвотные позывы. — Ты тут проебался где-то и не в курсе насчёт Филимоновой, — продолжает Шум, пристроившись с краю скамейки. — Короче, пацаны говорили, что она с каким-то типом мутит, из старших. Он, вроде, с дробей. В шараге учится. Я и сам их около «Универмага» видел. Эта курица идёт с ним под руку, важная, невъебаться. Рожа размалёванная, на каблуках, юбка до пизды. Я с ней ещё, блять, поздоровался. Привет, - говорю, а она ебало завернула, типа вообще меня не знает. По-любому уже дырявая. Шкура. — А тебе не похуй? — спрашиваю я. — Вот прикинь, - нет, — на полном серьёзе заявляет Шум. — Она раньше другая была. С нами ещё года два назад по гаражам лазила и на заброшку ходила. А теперь выросла, ебать. Западло, походу, стало с нормальными пацанами общаться. Может, въебать ей для профилактики? Или этому её хрену? Я молчу. Меня совершенно не волнует ни Филимонова, ни её хрен. Но отговаривать Шума от его дебильной затеи я не собираюсь. Всё равно бесполезно. — А ты хули расслабился? — Шум сходу переключается на Кочана. — Давай на турник, а то сидишь, ляжки мнёшь. — Ебанутый, что-ли? — усмехается Кочан. — Куда я с такими пальцами? — Почаще дрочи - быстрее разработаешь, — ржёт Шум.***
Через неделю начались занятия в секции. Отец снова оплатил сразу вперёд за три месяца и заказал мне новую футболку, потому что та, в которой я занимался в прошлом году, уже конкретно жала в плечах. Однажды, как это обычно бывало перед тренировками, вся наша группа тусовалась в раздевалке. Я уже вковался в форму, оставалось только защиту на ногах затянуть. Рядом переодевается пацан. В секцию он ходил уже не первый год, но мы особо не общались. Лишь чисто формально перекидывались парой стандартных фраз и иногда нас ставили в пару отрабатывать приёмы. В этот раз он опоздал, и когда все остальные свалили в зал, он всё ещё возился со своим шмотьём. — Автобус сломался, — говорит он и, не глядя на меня, поспешно избавляется от одежды. — Пришлось следующий ждать, пересаживаться. — Бывает, — я его не слушаю, только поверхностно улавливаю суть сказанного. Но когда пацан остаётся в одних трусах, взгляд непроизвольно ползёт в его сторону и скользит по спортивной фигуре. Только он этого не замечает. Продолжает говорить, но все слова проносятся мимо меня, а я в прямом смысле подвисаю. Осторожно разглядываю его, насколько это возможно, чтобы не спалиться, смотрю на обтянутую боксерами задницу. Внезапно возникшее щекочущее ощущение внизу живота рассыпается по телу мурашками, а уже через секунду я чувствую медленно нарастающую тяжесть в паху. Осознание того, что только что произошло, вгоняет в мгновенный ступор. Пацан стоит ко мне спиной, натягивает шорты, и я, воспользовавшись моментом, быстро усаживаюсь на скамейку. Лихорадочно прокручиваю в голове все возможные варианты отмазок, чтобы хотя бы ненадолго задержаться в раздевалке и остаться в одного. Но так и не могу ничего придумать, кроме как расстегнуть уже затянутый на ноге шингард. Липучка трещит, пацан поворачивается и вопросительно смотрит на меня. — Походу, защиту сильно перетянул, — говорю я, стараясь не пересечься с ним взглядом. Я снова застёгиваю липучку, вытягиваю ногу, для большей убедительности шевелю стопой. — Не, всё равно чё то не то, — тупо тяну время, надеясь, что пацан, наконец, свалит. — Может, что-то попало? — спрашивает он. — У меня такое было. Натягиваю - и понимаю, что что-то мешает, давит и ногу колет. А оказалось, что просто накладка внутри завернулась. Мне ничего не кололо, зато мешало и давило конкретно. Только не под щитками, а в штанах. Из зала доносится голос тренера и топот множества ног. А я сижу здесь как лох и стремаюсь оторвать задницу от скамейки. — Ты иди, а то опоздаешь, — говорю пацану и продолжаю дрочиться с накладками. Уговаривать его не пришлось. И как только он выходит за дверь, я подрываюсь и бегу в душ. Хотя это у меня случилось впервые, я как-то интуитивно полагал, что нужно сделать, чтобы успокоиться. Не, дрочить я точно не собирался. По крайней мере, не здесь и не сейчас. Я бы просто не смог. Тем более в первый раз. Открываю воду и, аккуратно, чтобы не намочить форму, опускаю голову под тонкую ледяную струю, отчего стояк моментально падает. Наспех вытираю волосы уличной футболкой и вообще не представляю, как теперь смогу заниматься, если эта задница постоянно будет крутиться где-то поблизости. Я до сих пор пребывал в состоянии шока. Просто я никогда не обращал внимания на этого пацана, никогда не замечал в нём ничего особенного, он абсолютно ничем не выделялся из всей группы. Разве что немного уступал в комплекции сверстникам и на их фоне, - если очень хорошо приглядеться, - казался чуть более миниатюрным. Но во всём остальном - самый обычный пацан. Прежде чем войти в зал, я чётко решил для себя по возможности держаться подальше от него и не смотреть в его сторону, как бы меня ни тянуло. А самое главное - не думать, не допускать ни одной провокационной мысли, - хотя и в тот момент, когда залип на пацанячью задницу, я не думал ни о чём запретном, всё случилось само собой, - не вспоминать то, что произошло в раздевалке. И вообще, постараться не заходить туда, пока он не выйдет. На тренировке я напрочь забыл обо всём. Сначала в качестве наказания за опоздание пришлось отжиматься полсотни раз, потом отрабатывать новые приёмы, повторять уже заученные, которые за летние каникулы некоторые позабыли. Я как всегда выкладывался на полную, и нелепая ситуация вылетела из головы. После занятий ко мне подошёл тренер. — Вижу, что ты летом времени зря не терял, — говорит он и с улыбкой хлопает меня по плечу. — Похвально. Результат заметен. — Ну, да, почти каждый день занимался, — признаюсь я, а самого распирает от гордости, что даже тренер обратил на это внимание. — Через месяц городские соревнования. Ты как? Настроен? — спрашивает он. — Конечно, — сходу отвечаю я. — Я в тебе не сомневался, — уже серьёзно говорит он. — А теперь свободен. Только в следующий раз не опаздывай. Раздевалка опустела. Все уже успели разойтись, и я облегчённо выдохнул. Быстро переоделся и, под впечатлением от слов тренера, в приподнятом настроении пошёл домой. Но по дороге на меня снова накатило. Я полностью осознавал, что со мной произошло. И я, - как бы странно ни звучало, - не думал, что это неправильно. Конечно, я до сих пор был в ахуе, но не из-за того, что у меня встал на пацана, а из-за того, что это случилось слишком неожиданно. Ведь я реально даже не думал в тот момент ни о какой близости. Я вообще старался о ней не думать, потому что в моём сознании близость эта была слишком примитивна и основывалась на общепринятом понимании значения этого слова. То есть на сношениях с девками, что вызывало стойкую неприязнь и страх. Вот только подтянутая фигура одногруппника и его неплохо оформившаяся задница вызвали моментальную эрекцию. Стояк застал врасплох, - в совершенно неподходящем месте и в совершенно неподходящее время, - как понос. Зато теперь я точно знал очень эффективный метод быстро избавиться от палева. Сунуть голову под холодную воду, - и всё пройдёт.***
Футболка, которую отец заказал специально для тренировок, пришла через несколько дней. Хотя меня обломило тащиться на почту, а потом ещё полчаса толкаться в очереди среди пенсионеров и слушать их возмущённые тирады, - какого хрена подорожали конверты и какие-то всратые газеты, - новый шмот того стоил. И как только я оказался в своей комнате с долгожданной обновкой, не смог удержаться, чтобы не заценить. Футболка сидела идеально, и я даже охренел от того, что мне больше понравилась не она сама, а то, как я в ней выгляжу. Год назад я ненавидел своё отражение, и каждый раз, когда невольно замечал себя в зеркале, испытывал разочарование. Мало кто будет в восторге от того, что он непропорциональный длинный дрищ, на котором любые шмотки висят мешком. Я перестал так зацикливаться на внешности, только после того как конкретно ударился в спорт. И лишь изредка оценивал себя, чтобы убедиться в результативности тренировок. Но, как обычно бывает, самому сложно увидеть со стороны собственные изменения. Теперь же я не только видел их, но и чувствовал. Я встал перед зеркалом и уставился в отражение. Шум был прав, - нихрена от прежнего дрища во мне не осталось. До Вандама, конечно, было ещё далеко, но я и не стремился стать похожим ни на него, ни на кого-то другого. Мне было достаточно того, что я добился того результата, который заметили все. Избавляюсь от новой футболки и с гордостью осматриваю себя со всех сторон: шесть кубиков на животе, ярко выраженный рельеф мышц плеч и рук. Даже джинсы, в которых я утопал на прошлое первое сентября, теперь чётко очерчивали бёдра и задницу. И я впервые улыбаюсь тому, кого вижу в зеркале напротив. Провожу пальцами по мышцам пресса, надавливаю, проверяю на прочность. Затем резко бью в живот тыльной стороной ладони, отчего область удара мгновенно напрягается. Это не больно. Ощущается, как обычный толчок. — Любуешься? Я вздрагиваю от неожиданности. Настолько увлёкся изучением своей фигуры, что не заметил, как мать вошла в комнату. Хотя я не делал ничего стрёмного, стало как-то неловко. Словно она застала меня за чем-то интимным, чего не должна была видеть. — Оцениваю результат тренировок, — отвечаю я как можно уверенней. Но скрыть восторг не получается и я, уже не в силах сдержать эмоции, обнимаю мать. — Я больше не дрищ, — говорю и заглядываю ей в глаза. — Я добился этого. А ты уверяла, что спорт - херня, что мне это не надо. Если бы не секция, я бы до сих пор был лохом и кишкой. Мать явно в шоке. Я редко так бурно проявляю свои чувства. Точнее, почти никогда. Я редко её обнимаю, редко делюсь своими мыслями, редко разговариваю с ней о чём-то личном. А в свете последних событий это вообще было бы хреновой затеей. Я знаю, что она точно не поймёт, - начнёт жизни учить, переживать, не спать по ночам и по-любому потащит меня к каким-нибудь специалистам. Я не рискую, не хочу её расстраивать и давать лишний повод для беспокойства. — Ну всё, отпусти, а то уже дышать тяжело, — смеётся она. И я отпускаю. Хотя не хочется. Хочется как раньше, как по шпане, - прижаться и рассказать ей обо всех своих глупых детских проблемах. Но теперь проблемы у меня далеко не детские, и с ними мать мне уже ничем не поможет. Она, удивлённая и растроганная таким неожиданным поступком, треплет меня по волосам. — А ты всё переживал, — мягко говорит она. — Накрутил у себя в голове, что с тобой что-то не так. А нужно-то было совсем немного подождать, — и уже серьёзно добавляет: — То, что спортом занимаешься, конечно не плохо, но про учёбу тоже не стоит забывать. Всё-таки, уже девятый класс, экзамены. А дальше куда? Вот если бы ты одиннадцать классов закончил, было бы вообще замечательно. Отец мог бы договориться, чтобы тебя в какой-нибудь институт пристроили. На этом всё желание делиться с ней своими эмоциями скоропостижно скончалось. И пока мать продолжает затирать про моё неопределённое будущее, я молча разворачиваюсь, выхожу на балкон и закрываю дверь на шпингалет. Тут тихо и осеннее солнце радует последними тёплыми лучами. — Эрик, ты вообще нормальный? Я вообще-то с тобой разговариваю, а ты уходишь, — кричит мать из комнаты, идёт к балкону и дёргает за ручку. — Мы уже поговорили, — отвечаю я. — Я ещё не всё сказала, — она сердито смотрит в дверное стекло и ждёт, когда я её впущу. Но я тупо игнорю все попытки прорваться ко мне и нахально улыбаюсь. Знаю, что она злится, но это единственный способ избежать дальнейшего общения на заебавшую за последний год тему, которое влёгкую может перерасти в спор. Мать, убедившись, что дверь открывать я не собираюсь, устало вздыхает: — И в кого ты такой - не пойму. Чем старше, тем невыносимее. — Я тебя тоже люблю, мам, — отзываюсь с усмешкой и смотрю, - как раньше, - на чистое голубое небо, где медленно проплывают белоснежные, причудливой формы облака.