«У меня не было проблемного детства. У меня было всё, что нужно, и даже больше. То, что твои родители в разводе, не означает, что у тебя проблемное детство.» Дилан Руф
***
К окончанию девятого класса я чётко для себя решил, что в десятый не пойду. По крайней мере, не в этой школе. С аттестатом, в котором по всем предметам, кроме трудов, физры и, - что казалось вообще нереальным, - русского, ровным столбиком стояли одни тройки, не стоило надеяться, что когда я закончу одиннадцатый, мои оценки каким-то невъебическим волшебным образом исправятся. И ни в один нормальный институт, даже со связями отца, с таким говённым документом меня просто не примут. Я слышал, что кто-то из местных пацанов, чтобы подправить аттестат перед поступлением в какое-то там высшее учебное, после школы пошёл в вечерку. За пару лет неплохо подтянул оценки, сдал вступительные и был зачислен на факультет мутной дичи в сфере экономики. Седой, Шум и Кочан собирались валить из школы в шарагу. Подбивали меня перейти вместе, но я отказался. Во-первых, не хотелось снова разочаровать мать. А во-вторых, мне совсем не улыбалось проебать четыре года и получить всратый диплом сварщика. Но мать, узнав о моей идее перевестись в вечерку, устроила очередной вынос мозга. — Что это ещё за новости? — спрашивает она так, словно я сказал, что вообще решил бросить учёбу. — Ты думаешь, что там тебя чему-то научат? Допустим, ты закончишь свою вечерку немного лучше, чем обычную школу, но с какими знаниями? И как ты потом собираешься учиться в институте, не понимая самых элементарных вещей? Только отца опозоришь. Люди будут думать, что его сын - дебил. — Какая разница, где учиться? — на этот раз я был намерен до последнего стоять на своём и уломать мать, чего бы мне этого ни стоило. — Если я в своей школе даже сейчас нихрена не понимаю, то в десятом будет ещё сложнее. Все мои тройки превратятся в двойки, и в итоге меня отчислят за неуспеваемость. Это, по-твоему, будет правильно? — А я тебе говорила, что надо было вовремя учиться, а не пропадать по полдня то на тренировках, то с этими твоими друзьями, — наседает мать. — Непонятно где болтаешься, заявляешься посреди ночи. Ты же меня вообще не слушаешь, всё по-своему делаешь. Времени на учёбу нет, зато на гулянки всегда находишь. — Да ты пойми, что эта школа от вечерки мало чем отличается, — не отстаю я. — Она вообще слабой считается. А в вечерке я хотя бы смогу оценки исправить. Мать, присев за стол, закрывает лицо руками и сидит так некоторое время, не меняя позы. Тяжело вздыхает. — Отец знает? — спрашивает она. — Ещё нет. — В общем так, — говорит мать и раздражённо стучит пальцами по столешнице. — Разговаривай с ним сам. Как он решит, -так и будет. Скажет, что останешься в своей школе, - значит, останешься. Разрешит перевестись в твою вечерку для дебилов, - даже возражать не буду. Надоел ты мне со своими закидонами. Больше я не стал донимать мать. И когда отец заехал за мной в пятницу после тренировки, чтобы вместе, как обычно, провести выходные, я рассказал ему о своих планах. Не сказать, что он был в восторге от моей идеи, но отговаривать не стал. После этого известия мать несколько дней не разговаривала со мной. С отцом тоже, хоть он и пытался до неё дозвониться. Всё наше общение с ней свелось к тому, что она заглядывала ко мне в комнату, чтобы позвать за стол. Ели мы теперь тоже молча и, если бы не работающий фоном телек, тишина была бы невыносимой. Но, как бы матери этого не хотелось, перевести меня всё же пришлось.***
Летом мы с отцом снова поехали на море. И я снова бегал по утрам, пока непроспавшиеся после шумных ночных попоек отдыхающие давили рожами подушки, а вокруг стояла тишина, и не было ни души. На пляж я теперь ходил только на рассвете, чтобы пореже пересекаться с неприятным контингентом. Но полностью избегать случайных встреч с теми, кто вызывал патологическую неприязнь, всё-равно не получалось. Однажды отец предложил прогуляться до ближайшего кафе. Был вечер, на улице смеркалось, зажглись развешенные вдоль дорожки гирлянды. Обычно в это время я старался не появляться в людных местах, потому что не так давно стал замечать то, чего бы мне замечать совсем не хотелось. Их взгляды. Взгляды тех, к кому я испытывал отвращение. Ссыкливые малолетние пилотки, попадаясь навстречу, перешёптывались и неоднозначно лыбились, поглядывая в мою сторону. Пытались состроить глаза, привлечь тем самым к себе внимание. Но все их движения и жесты, - женственные, мягкие, плавные, - только напрягали. И я делал вид, что в упор не вижу их. Но в тот раз всё было немного иначе. Мы идём среди всей этой светящейся мишуры. Я рассказываю отцу про секцию, про то, как сдавал очередную аттестацию. Он изредка задаёт какие-то вопросы, улыбается, курит на ходу. Я настолько увлёкся разговором, что перестал обращать внимание на проспавшиеся к вечеру, но уже заново успевшие насинячиться сборища, на слегка подпитых весёлых прохожих, на дебильную музыку. Казалось, что моё заебатое настроение ничто не могло испортить. Но зря понадеялся. Впереди из кустов на дорожку выбираются две шкуры. Походу, отлить ходили. Бухие в хлам, еле стоят на косых ногах. На одной - короткий сарафан, вторая - в майке и трусах от купальника, - в тех самых, на которых по бокам верёвки, а спереди маленький треугольник, едва прикрывающий срамное место. Обе ржут, держатся друг за друга, чтобы не свалиться, и идут навстречу. До этого я рассказывал отцу про то, как в прошлом году Кочан радовался, что не пришлось писать контрольную из-за сломанных пальцев, естественно, умолчав о том, кто оказал ему такую услугу. Но когда вижу, как к нам приближаются эти трёхдырые, резко замолкаю. Отец продолжает смеяться. И обе курицы приклеиваются к нему пьяными взглядами, - липкими и мерзкими. Начинают повиливать жопами и хихикать как невменяемые. У той, которая в сарафане, под тканью отчётливо выделяются торчащие соски. Поравнявшись с нами, она криво подмигивает, прижимает ладонь к губам, противно чмокает ими и, типа, шлёт воздушный поцелуй. Меня передёргивает, злость вспыхивает мгновенно. И когда они проходят мимо, я еле сдерживаю желание въебать ей с ноги прямо по роже, по губам, расхлестать в кровь. Только отец не обращает на них внимания, словно и не было всего этого развратного представления. Я оборачиваюсь им вслед, мысленно желая, чтобы эти овцы где-нибудь переебались и переломали ноги, а в идеале - свои тупые головы. — Девчонки понравились? — неожиданно спрашивает отец. Его вопрос меня убил. Как прицельный выстрел снайпера. У меня даже и мысли не было, что он может такое обо мне подумать. — Нет, — говорю я. — Они же шлюхи. Как такие вообще могут кому-то нравиться? — И как ты это определил? — интересуется отец. И смотрит с лёгкой улыбкой. Но с такой, будто я пизданул что-то очень глупое, а он просто не хочет меня расстраивать, поэтому не пытается переубеждать и продолжает разговор. — Потому что нормальные девки себя так не ведут. Не нажираются в сопли, не лезут к людям, тем более, к незнакомым, не выставляют напоказ своё тело, — я пытаюсь говорить спокойно, хотя изнутри меня до сих пор трясёт. — Ну а зачем скрывать достоинства, если есть что показать? — продолжает отец. — Что в этом плохого? — Пусть показывают тому, с кем у них отношения, а не всем подряд, — говорю я. Подкатившая злость начинает душить, отчего собственный голос становится глухим и чужим. — А если у них нет отношений? — смеётся отец, но я не могу понять, что вызвало у него такую реакцию. — Тогда вообще никому, — отвечаю я. — В таком случае у них будет меньше шансов познакомиться с кем-нибудь, начать встречаться и завести эти отношения. И вот от этих его слов меня конкретно понесло. Никогда не думал, что позволю себе разговаривать с отцом на повышенных тонах, но сдержать злость и отчаяние от того, что он вообще меня не понимает, я не смог. — А по-твоему нормально встречаться со шлюхой? — голос предательски срывается. — Если она себя со всеми так ведёт, то где гарантии, что что-то изменится, даже если у неё кто-то появится? И потом, привлекать в бабе, - как и в любом человеке, - должны не её дойки, а ум. Мозг, блять. А если ей кроме своих дырок нечего больше предложить, то нахер такая нужна. Тупая пилотка. Ты вообще видел, как они на тебя смотрели? Видел, какой взгляд был у той шмары в сарафане? И, между прочим, они обе не намного старше меня. Ты же им, как и мне, в отцы годишься. Я выдыхаю. Высказался. Отец молчит. Но лицо абсолютно спокойное. А мне один хрен стрёмно, что выплеснул всё это говно, ещё и в такой форме. Я знал, что даже за такую дичь он не будет на меня орать. Он никогда на меня не орал. Ни разу. — Допустим, взгляд я заметил, — задумчиво говорит он. — И что такой взгляд по твоему мнению может означать? — Ничё хорошего, — коротко отвечаю я. С минуту мы молчим. Во мне сейчас столько эмоций, что кажется, я сойду с ума. Отец снова закуривает, неспеша выдыхает дым, смотрит на усыпанное звёздами небо. — Значит, ты думаешь, что я старый? — неожиданно спрашивает он и поглядывает на меня с ироничной улыбкой. — Нет, — за слова, брошенные в порыве чувств, становится пиздецки неловко. — Не старый. Но видно же, что тебе явно не двадцатник. А этим дырам реально насрать, к кому подкатывать, лишь бы отымели. И мы снова молчим. Отец тихо посмеивается. Думает, походу, что я ещё ничё не понимаю и несу всякую хуйню. Курит, выдыхает дым, и я пытаюсь успеть его вдохнуть, пока он не рассеялся в воздухе. Сам бы не отказался сейчас от сигареты. Но курить в присутствии отца тоже стрёмно. В кафешке очередная гулянка. Полиэтиленовые стены летней палатки просвечиваются, и в темноте отчётливо видно, что там плюнуть некуда, - везде люди. Сидеть среди всей этой пехоты желания нет. Я жду отца на улице, пока он стоит у барной стойки и что-то заказывает. Сворачиваю с дорожки и ухожу в темноту, поближе к деревьям. Здесь меня почти не видно. Не хочу, чтобы снующие мимо шлюхоподобные экземпляры разглядывали меня как музейный экспонат и оказывали свои всратые знаки внимания. — Эрик, — зовёт отец. Я неохотно возвращаюсь под свет гирлянд. Отец протягивает мне уже открытую бутылку «Хольстена». Другая, такая же открытая - у него в руке. Я реально растерялся, не понимая, - это, типа, такой прикол, или он серьёзно предлагает мне бухнуть? — Держи, — смеётся отец. — Только матери не рассказывай. Я беру, отпиваю немного, - чисто для приличия. Хотя мог бы и половину за раз. За этот год организм уже привык и к «Яге», и к «Страйку», и ко всякой остальной мути, которую мы обычно пили с пацанами. — Хорошо, что у тебя есть своё мнение, — говорит отец. — А главное - ты можешь за него пояснить. Мы стоим и смотрим в небо, на миллионы светящихся в мрачной бездне звёзд. И весь прежний нервяк моментально проходит. На душе становится спокойно и тепло. Отец не стал спорить со мной на больную тему, не начал доказывать с пеной у рта, что я неправ, не сказал, что я дурак. Он вполне нормально отнёсся к моим словам и даже, - как я понял, - похвалил. Если бы мне пришлось описать своё состояние, то это была тихая радость. Отец рядом, всё хорошо. И именно в такие редкие моменты я особенно остро ощущал, насколько мне не хватало его общения в повседневной жизни. Конечно, мать я тоже люблю. Но с ней бывает очень тяжело. Я понимаю, что она волнуется, поэтому и дрочит постоянно с этой учёбой. Понимаю, что она желает мне только лучшего. Но за всей своей заботой не замечает, что мне уже не пять лет, и что мои интересы и взгляды давно поменялись. С отцом проще. И даже сейчас, спустя два года после их развода, в глубине души я таил глупую надежду, что, возможно, когда-нибудь они сойдутся. Просто хотел, чтобы всё было как прежде, хотя знал, - это только мои мечты. Как раньше уже не будет никогда. Я смотрю на небо, потягиваю пиво и, как бы глупо это ни казалось, жалею, что сейчас не август, и звёзды не падают. Я никогда не верил, что если загадать желание на падающую звезду, - оно обязательно сбудется. Но сейчас я бы по-любому попробовал. Загадал бы, чтобы родители снова были вместе.***
В этом году отпуск у матери должен был начаться только с середины августа. И пока она снова не припахала меня к дачным работам, я почти всё свободное время проводил с пацанами. Скоро новый учебный год и так часто пересекаться уже не получится. Этой весной из армейки вернулся старший брат Седого. И теперь каждый вечер мы все зависали возле общаги. Лёха, - брат этого опездола, просто охуительно играет на гитаре, поёт тоже неплохо. В его репертуаре армейские песни и блатняк. Но мне заходит. Я вообще люблю разную музыку, лишь бы вписывалась под настроение и за душу цепляла. А Лёха делал всё настолько красиво, что за душу не просто цепляло, а наизнанку выворачивало. Помимо нас на бесплатные концерты подтягиваются так называемые «старшие» - Лёхины кенты и другие пацаны с района, с которыми я до сих пор не был знаком лично, но знал от Шума об их существовании и былых подвигах. Как и о том, что в своё время Лёха сам добровольно сдался военкому и пошёл в армию, чтобы его не закрыли за нанесение тяжких телесных. Ещё до возвращения брата Седой часто говорил: — Лёха дембельнётся, - заживём нормально. Лёха дембельнулся. Прошло два месяца. Но нормально они так и не зажили. Седой - старший целыми сутками протирал штаны на скамейке, играл на гитаре, пел песни и бухал до потери сознания. Единственное, что поменялось, так это то, что теперь в одной общажной комнате проживало не два человека, а три. И Лёха, судя по всему, даже не чесался, чтобы куда-нибудь переселиться. А потом, как-то в один из дней, на него снизошло озарение. И, походу, осознав, что мать одна их двоих содержать не в состоянии, решил взяться за ещё не окончательно пропитый ум. В общем, подбил он пару типов из своей же прикрутки заняться ремонтом машин. У одного был свободный гараж, который они в скором времени переделали под небольшую автомастерскую. Всё законно, никакого криминала. По началу была жопа: заказы приходилось искать самим, давать объявления, узнавать через знакомых, - кому фары поменять, кому покоцанный корпус подкрасить. И фартануло. Постепенно дела пошли в гору, и вскоре Лёха затянул Седого в свою бригаду. Типа, на первое время, до сентября, в качестве помогайки. Только Седой, получив свои первые заработанные бабки, окрылился так, что забил хер на предстоящую учёбу. И когда он поставил пацанов перед фактом, что его планы насчёт шараги резко поменялись, те знатно охуели, а Шум уже был готов в очередной раз разукрасить его рожу. — Ты чё, долбоёб? — он в упор смотрит на Седого и слегонца, для профилактики, бьёт под дых. — Мы так-то вместе собирались пойти. — И чё? — борзо спрашивает Седой и толкает Шума в грудак. — Будете учиться с Кочей. Тебе вообще какая разница, пойду я с вами, или нет? Между прочим, я уже безо всякого образования бабки зарабатываю. Нахер мне ваша учёба не всралась. — Я тебе сейчас, блять, поясню, какая разница, — быкует Шум и почти вплотную подходит к Седому, но всё же сохраняет минимальную дистанцию. — Мы договаривались, что будем вместе держаться. Как всегда, ебать. А ты поступаешь, как мышь. Решил, значит, за спиной, всё по-тихой, а на нас болт поклал. Сказал бы сразу, что свалить хочешь. Нехуй было обещать. — А я чё, отчитываться перед вами должен? — бесится Седой. — Пока вы, как лохи, будете жопы просиживать в своей шараге, я успею на тачку накопить. Вам там будут всякой теорией мозги ебать, а я сразу на практике учусь. А без практики со своими дипломами вы нахер никому не нужны. Я ожидал, что Шум после всего сказанного, не раздумывая, зарядит Седому в торец. Но он отошёл в сторону, по привычке сплюнул под ноги и, глянув на него, как на кусок говна, сказал: — С близкими так не поступают. Не ожидал от тебя такой хуйни. — Ну давай, слезу ещё пусти, — криво усмехнулся Седой и скрылся в падике, со всей дури захлопнув за собой дверь.***
Осенью мы все разошлись. Кочан и Шум пошли в местную шарагу получать навыки автослесарей. Я - в вечерку. А Седой продолжил свою карьеру в гараже. В вечерке реально оказалось намного проще, чем в школе. Домашку задавали по минимуму. Новые темы объясняли нормально, полностью разжёвывали, и оставалось только проглотить. Преподы не пиздели, если кто-то был не готов, потому что пиздеть пришлось бы почти на всех. Не называли нас деградантами и дебилами. Если палили с сигаретами, - родителям не сообщали. Единственным запретом было курить на крыльце и в туалетах. Для этого имелось место за забором. Дорога от дома до моего нового места учёбы занимала всего полчаса пешком, и это тоже не могло не радовать. В общем, плюсов было много. Но были и минусы. Точнее минус. Единственный. Но такой хуёвый, что его одного хватало, чтобы запороть все положительные моменты. Если в прежней школе девки редко обращали на меня внимание, - походу, потому что многие из них ещё помнили меня тем дрищом, каким я был, когда только перешёл в восьмой класс, - то здесь ситуация резко поменялась в обратную сторону. Нельзя сказать, чтобы они не давали мне прохода, но их навязчивые знаки внимания раздражали не меньше, чем издёвки моих бывших одноклассников. Бесконечные анонимные записульки с признаниями в симпатии и предложениями погулять после уроков, которые я находил у себя в столе перед занятиями, и которые потом собирал и демонстративно выбрасывал в мусорку, поначалу нервировали, но вскоре стали привычным явлением, и больше не вызывали никаких эмоций. Только я никак не мог сообразить, - если они писали свои послания анонимно, то каким образом я должен был догадаться, кому отвечать и с кем гулять? Когда я выходил на перемене в коридор, меня постоянно сопровождали перешёптывания за спиной, тихие смешки, томные наигранные вздохи и долгие провожающие взгляды. А заискивающие улыбки на размалёванных рожах мозолили глаза. Всё это дико бесило. Бесило до такой степени, что хотелось высказать всё, что я о них думаю. Сомневаюсь, что эти начинающие шкуры оказались бы в восторге от услышанного. Но я, как обычно, делал вид, что не замечаю их. С пацанами я тоже особо не общался. Здесь почти все, - как выяснилось, - предпочитали держаться поодиночке. И меня это совсем не обламывало, потому что никто из них не вызывал ни простого интереса, ни запретного влечения. И, походу, больше от скуки, чем из-за необходимости, приходя на занятия, я реально учился: записывал все темы, слушал преподов, что-то решал, а не спал на уроках и не страдал хуйнёй. И в итоге, к концу первой четверти уже неплохо подправил оценки. Тройки, конечно, ещё были, но их стало значительно меньше. Теперь, когда учёба давалась на удивление легко, и на то, чтобы сделать всю домашку, у меня уходило не больше часа, я перестал воспринимать школу как наказание за хер пойми какие грехи. Даже мать больше не дрочила с уроками и без своей привычки выносить мозг, спокойно реагировала на то, что я возвращался домой по ночам.***
Весной я вместе с отцом поехал на соревнования. В прошлом году на областных мне досталось только второе место. Пиздецки расстроился. Но и тренер, и руководитель школы боевых искусств уверяли, что для того, кто занимается всего полтора года, - это большое достижение, и редко кто за такой короткий срок добивается подобного результата. Поддержка отца тоже была для меня очень значима, и я до сих пор помнил его слова: «Если хочешь чего-то добиться, то добивайся любыми способами, как бы хреново не было.» И я добивался и добивал. В последнем раунде меня самого едва не добили. Но я продержался. А когда в перерывах казалось, что уже не смогу продолжить, - вспоминал, что на меня надеются и верят. Я видел в толпе отца, и на его лице не было ни тени сомнения в моей победе. Его выражение было таким же спокойным, как и всегда, будто в этот самый момент не происходит ничего, что должно решить мою судьбу. Хотя я сам воспринимал тот крайний раунд именно так. Стоит допустить всего один косяк, - и я проебу бой. Но его спокойствие будто передалось мне, а заодно придало сил и уверенности. За окном проносятся яркие огни вечернего города. По дороге домой отец молчит, только изредка поглядывает в мою сторону. Голова слегка кружится, но вовсе не из-за того, что я несколько раз выхватил по каске, а от переполняющих эмоций. В теле - приятная слабость, и я улыбаюсь как дебил. Снова до сих пор не могу поверить в очередную победу. Но только на этот раз это не просто первое место. Это намного больше. — Может, отметим твоё повышение? — спрашивает отец. — Как ты на это смотришь? — Можно, — соглашаюсь я. И мы снова молчим. Но тишина даже комфортна. Мне нужно время, чтобы успокоиться, чтобы прийти в себя, чтобы осознать. Походу, отец понимает моё состояние, потому больше ни о чём не спрашивает. Включает на плеере «Раммштайн», позволяя побыть наедине с мыслями. Мы оставляем машину во дворе и идём в ближайший магаз. Отец по полной затаривается пивом и всякими ништяками для закуски. Когда подходим к подъезду, он неожиданно говорит: — А давай прямо здесь, на улице. Домой всегда успеем. Я не возражаю. Уже начало апреля и вечер по-весеннему тёплый. Накрываем поляну на теннисном столе. Раскладываем на пакете из супермаркета вскрытые упаковки с нарезкой, сушёной рыбой и арахисом. Во дворе тихо и безлюдно. В окнах горит свет. Где-то далеко лает собака. Отец открывает пару бутылок, одну берёт сам, вторая стоит возле меня на столе. — За нового кандидата в мастера спорта, — подмигнув, говорит он. В его взгляде - искренняя гордость. Такую подделать просто невозможно. Да и какой ему смысл притворяться? Даже когда я занимал вторые места, - видел, что отец радуется моим небольшим победам. Хотя все свои чувства он всегда выражал сдержано, без лишних эмоций. Мы уже успели поговорить о вечерке, о том, что я исправил оценки по многим предметам, о моих перспективах в спорте и о предстоящем поступлении в институт, хотя до него ещё оставалось больше года. Отец рассказывал о своей работе, только я особо не вникал, но делал вид, что внимательно слушаю и даже давил лыбу, когда чувствовал, что это должно быть в тему. На столе лежит пачка «Парламента», и каждый раз, когда он подкуривает очередную сигарету, я буквально гипнотизирую его взглядом. — Куришь? — спрашивает, походу, спалив моё не совсем адекватное поведение. — Есть такая тема, — говорю я, хотя как-то стрёмно в этом признаваться. — Тогда угощайся. Или стесняешься? — подкалывает отец. — Да я не стесняюсь. Просто мать против. Я достаю сигарету, подкуриваю и ощущаю, как с каждой новой затяжкой меня всё сильнее наматывает. Сегодня я продержался целый день, и теперь с первой сигареты сходу накрывает дешёвый приход. — Не обращай внимания, — отец отрешённо улыбается. — В семнадцать можно. А Люба просто до сих пор не может смириться с тем, что ты так быстро повзрослел. Он вдруг резко замолкает и с едва заметной усмешкой отводит взгляд. — Как она там вообще? Всё ещё злится, что я разрешил тебе перейти в вечерку? — Уже нет, — отвечаю я. — По первости, конечно, злилась, а теперь нормально. Успокоилась. — Я давно хотел спросить. Может, ты в курсе, — как-то неуверенно говорит отец, что вообще на него не похоже, — У неё кто-нибудь есть? В смысле, она сейчас с кем-нибудь встречается? От его вопроса становится смешно. Со стороны это выглядит так, будто он хочет подкатить к матери и заранее пробивает почву. Ну, или попросту ревнует. Хотя какая ревность может быть после расставания? Тем более, развелись они по обоюдному согласию. Походу, градус от нескольких выпитых бутылок цепляет не только меня. И причину несвойственной ему нерешительности я видел только в этом. — Не, — говорю я и с жадностью затягиваюсь уже наполовину выкуренной сигаретой. — Нет у неё никого и не было. Я бы это по-любому заметил. Мать всё время дома, на работе не задерживается, никуда не ходит. Никаких левых разговоров, - даже по телефону, - я не слышал. Единственное, что она себе позволяла, так это общение со своими подругами и Виткой. Иногда они приходили к нам домой, собирались на кухне и говорили о чём-то своём, женском. Но в их беседы я тоже не вникал. Слушать про то, как повысились цены на жратву, или о всяких новых шмотках, которые можно где-то купить по дешману, мне было совсем неинтересно. — А ты чё, ревнуешь? — в шутку спрашиваю я. — Не в этом дело, — говорит он и снова медлит. — Я задам тебе один вопрос, но только ответь честно. И не переживай, что правда может оказаться не очень приятной. Я приму всё как есть. И снова молчание. Кажется, что ему вообще неудобно общаться со мной на подобные темы. Но алкоголь снимает ограничители, и он всё-же решается продолжить. — Как ты думаешь, Люба хотела бы, чтобы я вернулся? Такого поворота я точно не ожидал и не знал, что сказать. Мать никогда не делилась со мной тем, что касалось её личной жизни. Конечно, она интересовалась, как мы с отцом проводим время, где бываем. Но не более. Между родителями сохранились тёплые отношения, и отец часто делал и ей небольшие подарки на всякие праздники. А от неё я ни разу не слышал какие-то упрёки в его адрес. Но это ещё не означало, что мать готова была снова его принять. — Не знаю, — говорю я. — Понятно, — кивает отец и тянется за очередной сигаретой. — А ты бы сам хотел вернуться? — спрашиваю я. Ответа приходится дожидаться достаточно долго. Он курит, задумчиво наблюдает, как слабый ветер плавно раскачивает голые ветви деревьев. — Знаешь, если честно, то хотел, — чуть тише говорит он. — Мы же с твоей матерью двадцать лет вместе прожили. И все самые хорошие воспоминания связаны именно с тем временем. Конечно, ссоры тоже были, но это мелочи. Просто тогда был такой период, что мы, - как мне казалось, - перестали понимать друг друга, перестали испытывать то, что было раньше, и решили, что нам лучше развестись, чтобы ты не видел этой отчуждённости и не чувствовал напряжения между нами. А теперь я понимаю, что до сих пор люблю твою мать. Ничего не прошло. Наверное, нам просто нужно было какое-то время, чтобы разобраться в отношениях. И если она не против попробовать всё заново, я бы вернулся. Он залпом выпивает полбутылки пива, и я делаю то же самое. Эта новость меня не просто шокировала. Я был в ахуе, но в положительном смысле этого слова. И обычная радость не шла ни в какое сравнение с тем, что я испытывал теперь. Я почему то верил, что мать согласится. Может, и не сразу. Потому что, скорее всего, тоже охренеет от такого известия. — Поговори с ней. Только обязательно, — я непроизвольно хватаю отца за руку, - хочу сберечь вспыхнувший огонёк надежды, и всеми силами пытаюсь не дать ему погаснуть. — Предложи сам. Я думаю, что она не откажется, и у вас всё будет нормально. По-любому. Не упускай шанс. Отец улыбается, тянет меня к себе и обнимает. Но не как раньше, по шпане, а по-настоящему, крепко, хлопает ладонью по спине. Я видел такое, когда пацаны встречали с армейки брата Седого. — Обязательно, — уже серьёзно говорит отец и отпускает меня. — Если ты считаешь, что этот шанс есть, то глупо не попытаться. Хуже всё равно не будет. — Ты только надолго не затягивай, — подъёбываю я. — А то вдруг мать привыкнет к одиночеству и ей понравится. — Не буду, — смеётся он. — Мне на этой неделе в командировку надо съездить на пару дней, до пятницы. Как только вернусь, - поговорю с Любой. — Обещаешь? — Обещаю, — говорит отец и, как мать, треплет меня по волосам.***
Всю неделю я не находил себе места. Дожидался назначенного дня, как самого важного события в жизни. Походу, даже в детстве не ждал с таким нетерпением собственную днюху или Новый год. Матери я ничего не рассказывал ни про тот разговор, ни про намерения отца. Решил сохранить сюрприз в тайне. Хотел посмотреть на её реакцию и выражение лица. Хотел услышать, что она ответит. Хотя, походу, правильнее бы было оставить их на какое-то время наедине, чтобы не мешать. Всё-таки это их отношения, их личное, и присутствовать рядом в этот момент как-то неправильно. Я старался пореже пересекаться с матерью, чтобы случайно, в порыве чувств не начать трепаться. Тусовался с пацанами допоздна и возвращался, когда она уже спала. Когда мы были дома - закрывался в комнате, избегал лишних разговоров, даже перестал обращать внимание на привычные упрёки, а если она продолжала меня донимать своими поучениями - тупо натягивал лыбу и молчал. Вечером я возвращаюсь с тренировки и, пока разуваюсь, мать выходит в прихожую. С подозрением наблюдает, как я снимаю «адики», убираю на полку для обуви, вешаю куртку на крючок. И уже собираюсь проскользнуть мимо неё и свалить в свою комнату, но она останавливает меня, преградив проход в зал. — Ты что, что-то употребляешь? — неожиданно спрашивает мать и заглядывает мне в глаза. — Нет. Меня тупо пробивает на ржач и я опускаю голову, чтобы не видеть её. — Ну-ка, посмотри на меня, — не отстаёт она, хватает за плечи и снова пытается заглянуть в лицо. Я резко отступаю на шаг. Мать не смогла меня удержать. И, воспользовавшись моментом, я быстро ретируюсь в комнату. Сегодня четверг. Осталось пережить всего один день. Я запускаю комп, ищу в плейлисте подходящую под настроение тему. Из прихожей доносятся возмущённые возгласы: — Совсем уже стыд потерял. Узнаю, что наркоманишь, - можешь забыть про свои тренировки. Всё отцу расскажу. За такое он тебя точно не похвалит. — Обязательно расскажешь. Завтра, — говорю я, но она этого не слышит. Нахожу в списке «Дети Дуная», - ту самую тему, которую отец включил, когда мы ехали с соревнований. Прибавляю звук на максимум, чтобы заглушить недовольные разглагольствования, и поудобнее устраиваюсь в кресле. Музыка возвращает в тот вечер, и в памяти непроизвольно всплывает разговор с отцом. Я уверен, - он не передумает насчёт своего решения. Потому что обещал. Но мать снова отвлекает меня. Она буквально врывается в комнату и раздражённо что-то говорит, тычет пальцем в свой телефон, а затем начинает трясти им перед моим лицом. Я не понимаю ни слова из всего сказанного. Мать, как ни старается, не может перекричать музыку. Приходится обломиться и убавить громкость. Не полностью, - только так, чтобы понять, в чём причина её недовольства. — Ты вообще не соображаешь, что делаешь? — кричит мать. — Из-за этой долбёжки я вообще ничего не слышу. Мне звонят, а я даже на кухне не могу поговорить. Ещё раз такое повторится, - твой компьютер окажется на помойке. Может, это с работы звонили, а у меня тут хрен пойми что творится. Она бы ещё долго отчитывала меня, обвиняла в безответственном поведении и обязательно приплела бы сюда соседей, которым в глаза смотреть стыдно из-за того, что я своей музыкой не даю им покоя. Ситуацию спасла заигравшая мелодия вызова. — Слушаю, — раздражённо отвечает мать, плотно прижав телефон к уху, а сама продолжает сверлить меня взглядом. Но выражение её лица как-то резко меняется. Хватает секунды, чтобы от прежнего негодования не осталось и следа. Теперь на нём - непонимание и замешательство. — Да, — она растерянно кивает, словно не понимает, что собеседник её не видит. Я слышу чей-то голос в трубке. Только не могу разобрать, о чём разговор. Мать молчит и неестественно бледнеет прямо на глазах. Она будто выцвела, моментально потеряла все живые краски. Рука безвольно опускается, телефон падает на пол, а из динамика до сих пор доносится голос. Я не успеваю спросить, что случилось. Мать смотрит на меня невидящим взглядом и почти беззвучно говорит: — Отец разбился.