«Когда я глядел на застывшее тело моей первой жертвы, то испытывал странно умиротворяющее волнение.» Реджинальд Кристи
***
Я включаю свет в прихожей. На этот раз психолог уже без прежнего опасения перешагивает порог. Снимает конверсы, аккуратно ставит в угол. Как по списку выкладывает на тумбочку ключи, сигареты, зажигалку. Достаёт телефон, но уже другой, новый, не тот, который был по весне - весь в коцках и в паутине мелких трещин. Показывает мне и демонстративно выключает. Оставляет его там же, на тумбочке. А потом, будто решив специально поиздеваться, поворачивается спиной и оттягивает задние карманы штанов, чтобы окончательно доказать, что в них нет никакой дичи типа прослушивающих устройств. Этот неожиданный поворот разрушил мои планы, лишив всякой необходимости самому проверять карманы, а точнее, как обычно, пощупать его задницу. Хотя именно этого момента я и дожидался всю дорогу, пока мы шли до дома. Сегодня на нём светлые узкие джинсы с подворотами. Рваные на коленях и ещё в нескольких местах. Но, походу, это так задумано. И на его фигуре они смотрятся зачётно. Только грязные и мокрые после неудачного приземления на асфальт. — Видишь? Больше у меня ничего нет, — говорит он и как-то неоднозначно улыбается, словно мысли мои читает. Экстрасенс херов. — Вижу, — отвечаю я, стараясь скрыть за ответной улыбкой конкретный облом. — Мне на кухню идти? — без тени свойственного ему смущения спрашивает студент. Эти перепады в его поведении даже забавляют. Всего несколько минут назад он не мог сходу озвучить причину, какого хрена караулил меня в арке, а теперь, не дожидаясь, когда я сниму куртку, спокойно собирается скрыться в темноте коридора. — Выключатель справа, рядом с холодильником, — говорю я, но вовремя догоняю, что он сейчас усядется в кресло в своих грязных штанах, а мне потом придётся чистить обивку. Перехватываю его, когда он уже шарит рукой по стене в поисках выключателя. По идее, надо предложить пацану что-то чистое и сухое. Вот только с этим напряг. У меня нет шмоток, которые подошли бы ему по размеру. Хотя, какая разница, в чём ходить дома. Точнее - сидеть на кухне. Пускать его разгуливать по квартире я не собирался. На свой страх и риск я оставляю его одного в прихожей, надеясь, что он не станет шмонать по карманам. В самом дальнем углу шкафа, куда мать отправляла все мои старые вещи, я всё-таки откопал более-менее подходящие. Спортивки, которые приобрёл незадолго до того, как свалить в армейку, оказались как раз в этом ворохе. Тогда я даже походить в них не успел, надевал всего пару раз. А когда вернулся, - понял, что гонять в любимом «Адике» уже не вариант. Теперь я выглядел в них как переросший опездол с выглядывающими из гачей носками. Поначалу психолог ломался, отказывался, говорил, что ему неудобно и всё в подобном духе. Но надолго его не хватило. И он, приняв спортивки, словно какой-то царский подгон, без всякого стеснения, начал стаскивать с себя прилипшие к телу мокрые джинсы. Я старался не смотреть на него в этот момент, хотя пиздецки хотелось. Хотелось хотя бы издалека заценить его фигуру, касаясь только взглядом, если уж руками дотронуться не суждено. Потому что заранее знал, как это на меня подействует. И пока он переодевается, я, предвосхищая последствия в виде неизбежной эрекции, запускаю руку в джинсы и приподнимаю член. Так, что даже если встанет, а это по-любому произойдёт, - плотно прижатый к животу ширинкой, - он будет не особо заметен, как случилось в прошлый раз, когда стояк конкретно выпирал, и мне пришлось закидывать ногу на ногу, чтобы скрыть палево. Я вновь ставлю чайник, убираю «Адреналин» в холодильник. На работе он нормально спасает от залипания за рулём из-за хронического недосыпа. Выкладываю на стол шоколадку, которую никогда бы не купил, если бы не Катька со своей сраной сдачей. Дома нет ни сахара, ни конфет, а к ним, - насколько я понял, - психолог испытывал слабость, если в тот свой визит опустошил всю вазочку. — Сегодня только это, — говорю я, тусанув ему запечатанную в шуршащую обёртку плитку. Но, походу, он рад даже такой мелочи. Довольно улыбается, будто это не просто шоколад из местного супермаркета, а какая-нибудь невъебическая экзотика. На этот раз чай другой, - белый с питахайей. К чаю у меня особое отношение. Есть несколько любимых сортов, коллекция которых периодически пополняется в день получения расчёта. Пацан долго принюхивается к аромату и с удивлением смотрит на меня. — А у тебя своеобразный вкус. Я раньше такой ещё не пробовал, — говорит он. Конечно, своеобразный, - непотребные мысли лезут в голову, хотя, по сути, студент не давал никакого повода, но его слова распаляют воображение. — Такого, как ты, я тоже ещё ни разу… Только в своих потаённых фантазиях. Как по написанному заранее сценарию, я присаживаюсь в кресло напротив и, пока жду начала очередного допроса, разглядываю своего собеседника. За лето он совсем не изменился. Только загорел. И контраст светлых волос и лёгкого загара смотрится идеально. Кажется, что даже татуировка на шее стала ярче. Мои спортивки на удивление ему подошли, хотя пацан ниже меня почти на полголовы. На нём какая-то безразмерная толстовка или кофта, - я даже не знаю, как такое правильно называется, - висит бесформенным мешком, свободные длинные рукава почти закрывают пальцы. Но когда он берёт кружку и подносит к губам, рукав легко соскальзывает до локтя, обнажая узкое запястье со всё тем-же браслетом из переплетённых кожаных шнурков. У него тонкие пальцы. Изящные, аристократические, совсем не пацанские, как и ресницы. Вот только в прошлый раз я почему-то не обратил внимание на его руки. Видимо, тогда мне было не до этого. — Так чё там с твоими вопросами? — спрашиваю я, пока окончательно не залип, разглядывая его. Он смотрит с неловкой улыбкой и ставит чашку на стол. Я не знаю, какие мысли были в его голове, но все эти несколько минут, проведённых в тишине, студент прятал глаза, будто боялся пересечься взглядом. — Извини. Задумался, — говорит он. — Просто не знал, с какого будет правильно начать. Его «извини», которое он слишком часто повторяет, вызывает неопределённые чувства. И я не могу понять, - или это просто издержки воспитания, или он реально за что-то извиняется. Только за что - хер проссышь. Но только почему-то я, после этого его заезженного, сам ощущаю какую-то вину. Типа, он извиняется за что-то, чего не делал, потому что я вынуждаю его чувствовать себя виноватым. Звучит как полный бред, но я не могу избавиться от этого дебильного ощущения. — Завязывай извиняться. Это вообще не в тему. — Я постараюсь, — смущённо говорит студент. — Привычка. Прежде чем он начнёт засыпать меня своими нескончаемыми вопросами, мне снова приходится выслушать вступительную речь о том, что некоторые из них могут показаться странными, и я имею полное право не отвечать, если не хочу или если они вызовут негативные эмоции. — Я помню, так что давай обойдёмся без прелюдий, — говорю я. Он будто только этого и ждал. Сразу оживился, заёрзал в кресле, выбирая удобную позу. — Я часто просматриваю ленту новостей, но всего пару раз натыкался на сообщения о найденных трупах, схожих по причине смерти. Хотя ты их не прячешь. Как думаешь, почему об этом не говорят? — спрашивает психолог. — Ну, походу, потому что менты не хотят наводить панику. Ведь тогда им придётся признать, что в городе объявился серийник. А это повлечёт за собой давление со стороны не только общественности, но и их начальства, начальства их начальства и далее по возрастающей. Им этот головняк нахер не нужен. Но, возможно, если бы они нагнали жути среди населения, количество шмар резко сократилось. По крайней мере, они бы ссали болтаться по улицам, и у меня было бы меньше работы. — Ты бы хотел, чтобы о тебе сняли какую-нибудь документалку? — продолжает пацан. — Не обо мне, а о моих похождениях, — поправляю его. — Что-то наподобие «Особо опасен» или «Криминальная Россия». — Ожидаемо, — психолог довольно кивает. — По статистике многие серийники этого хотят. Хотят, чтобы их преступления оказались в списке самых громких и запутанных. Это своего рода доказательство и себе, и обществу, что они чего-то стоят. Это как самоутверждение… — Я не собираюсь никому ничего доказывать, — перебиваю его на полуслове. — И для меня это не самоутверждение. Это моя работа. Такая же, как и любая другая. Кто-то шмотки продаёт, кто-то операции делает, а я шлюх убиваю. Только все остальные за свою работу бабки получают, а я делаю это бесплатно. Можно сказать, благотворительностью занимаюсь, очищаю город от грязи, а благодарности никакой. Пацан едва заметно улыбается, разворачивает шоколадку, шурша обёрткой, осторожно отпивает чай. Но тут же возвращается к незаконченной теме. — В тот раз ты рассказывал про ту девку из интерната, из-за которой всё это и началось. Неприязнь, ненависть, затянувшийся стресс, — уже серьёзно говорит он. — Если бы ты тогда заранее знал, чем закончится эта встреча, согласился бы пойти туда или отказался? Его вопрос заставляет задуматься. В первые дни после того ебучего события я очень жалел, что пошёл. Но теперь, спустя несколько лет, сожаление прошло. И отчасти я был даже благодарен пацанам за то, что они открыли мне глаза на правду. Потому что какой бы хуёвой она ни была, как бы больно не было, лучше узнать её раньше, чтобы потом не стало ещё больнее от разбитых наивных иллюзий. — Я бы пошёл. И единственное, что бы точно тогда сделал, - так это распинал этой шмаре пилотку. Просто слишком поздно понял, что надо было сразу отреагировать, а не копить в себе ненависть. Выплеснуть эмоции, а не загонять их подальше, стараясь забыть тот случай. Ты же психолог и должен знать, что попавшие в область бессознательного травмы никогда не проходят бесследно. — Ну, с этим я согласен, — кивает пацан, уничтожая шоколад. — И мог бы предположить, что всё-таки именно из-за неё ты начал убивать. Только есть одна неувязка. Чтобы копившаяся много лет агрессия переросла во что-то большее, - не просто в желание убить, а в само осуществление этого желания, должно произойти что-то очень травмирующее, из-за чего ты пошёл на это, — вкрадчиво произносит студент. Походу, он так хотел услышать то, о чём в тот вечер я не стал рассказывать, что сейчас снова поднял эту тему. Упёртый, пиздец. И вот как раз это мне в нём почему-то начинало особенно нравиться. И я всё же решил сделать ему одолжение. — Ты прав, было одно такое событие, — говорю я и, прежде чем начать посвящать его в тайны своего прошлого, выкладываю на стол сигареты и иду на балкон за пепельницей. Разговор обещает быть долгим и тяжёлым. Закуриваю, с минуту настраиваюсь на предстоящее общение и, собравшись с мыслями, рассказываю ему про аварию и гибель отца, начиная с того момента, когда мать, узнав об этом, потеряла сознание. Рассказываю о похоронах, о том, кто был виновен в смерти близкого мне человека. Но самое главное - о причине. Стрёмной, ужасной и совершенно тупой. Говорить тяжело, хотя прошло уже больше семи лет, но я помню всё, будто это было вчера. Он слушает, затаив дыхание, даже про свою недоеденную шоколадку забыл. В его глазах искреннее сочувствие и боль, словно он сам в этот момент переживает то, что когда-то пришлось пережить мне. У него очень выразительная мимика, и все его эмоции сходу отражаются на лице. — И самое хреновое во всей этой ситуации то, что за несколько дней до аварии отец собирался поговорить с матерью. Он хотел вернуться в семью. И мать по-любому приняла бы его, потому что сама, походу, до сих пор любила. Я это только потом понял, когда он разбился. По её реакции. Она бы не стала так убиваться, если бы не испытывала к нему прежних чувств, а из-за какой-то тупой пизды этого так никогда не случилось. Мы оба молчим. Студент до сих пор в ахуе. Смотрит потерянным взглядом в одну точку. А я даже не ожидал, что мой рассказ на него так подействует. — Можно? — он наконец отмирает и переводит взгляд на лежащую на столе пачку. — Конечно, — отвечаю я. — Всё, что на столе - общаковое. Можешь пользоваться. Пацан нервно курит, делая затяжку за затяжкой, будто куда-то торопится, или ссыт, что я отберу у него сигарету. — Ты бы мог не говорить об этом, — он поднимает глаза и смотрит с явным непониманием. — Я представляю, насколько это страшно и больно. — Я уже привык, — вру, просто не хочу, чтобы этот психолог снова начал извиняться или проявлять сочувствие. Меня это всегда раздражало. Слова точно ничего не изменят, не вернут отца, только ещё больше загрузят. — Получается, что именно после этого ты начал… — студент недоговаривает, но я догадываюсь, о чём он хочет спросить. — Получается, что так. В горле пересохло от нервяка, и сушняк приходится сбивать уже остывшим чаем. — Я не знаю, будет ли сейчас в тему этот вопрос. Если не захочешь отвечать, - я пойму, — нерешительно говорит пацан. — Ты можешь рассказать о своём первом? Потревоженные воспоминания о той трагедии и последующих неделях, проведённых в беспросветном мраке, вновь взрывают мозг, отравляют сознание вспыхнувшей ненавистью. Возвращают обратно, в прошлое, на несколько лет назад. Возможно, это станет моей ошибкой, но мне реально надо выговориться, иначе конкретно понесёт. И ни дождь, ни этот повёрнутый на маньяках студент не смогут меня удержать, ведь я точно знаю, что в этот самый момент где-то по улицам спокойно разгуливают шмары, отрываются в клубах, бухают и ебутся в каких-нибудь саунах. И невыносимое желание мочкануть очередную шкуру мгновенно перерастает в потребность. Я готов был выбежать под ливень, слоняться по городу хоть до утра в поисках подходящей жертвы, чтобы избавиться от засевшей внутри саморазрушающей агрессии. Но я пересиливаю себя и выбираю другое, - рассказать пацану, о чём никому никогда не рассказывал. Ведь в последнюю нашу встречу, раскрыв ему свои некоторые маленькие секреты, я испытал облегчение. Пускай лишь временное. Но тогда я действительно почувствовал свободу. Свободу от переживаний, от навязчивых мыслей, от всего накопившегося дерьма, которое мёртвым грузом тянуло на самое дно, в кромешную тьму. Хреново, что это ощущение продлилось совсем недолго. — Могу, — говорю я. — Как сказал один из твоих подопытных, - первое убийство - как первая любовь, его невозможно забыть. Пацан ошалело хлопает своими выразительными голубыми глазами. Походу, всё ещё не верит, что я согласился. Но когда я начинаю говорить, он буквально замирает, боясь пошевелиться, и впивается в моё лицо любопытным взглядом. После похорон мать долго не могла оправиться. С каждым днём её состояние только ухудшалось. На работу она больше не ходила. Договорилась с начальством, чтобы оформили без содержания. Потом ещё продлили. Она перестала следить за домом, перестала следить за собой, не выходила на улицу. Ходить в магазин за продуктами мне приходилось самому, готовить тоже. Потому что мать просто физически не могла что-то делать. Она или бесцельно бродила по дому как привидение, или лежала на диване с непросыхающими от слёз глазами. Иногда мне казалось, что это уже вовсе и не она, а просто её оболочка. Безвольная и безразличная ко всему. Теперь запахи котлет и рассольника сменила вонь корвалола и валерьянки, которыми квартира провоняла насквозь. Просыпаясь по утрам, я больше не слышал ни привычного звона посуды, доносящегося из кухни, ни несмолкающего пиздежа постоянно включенного телевизора. В доме стояла давящая тишина, лишь изредка нарушаемая рыданиями и всхлипами. Мать не отвечала на звонки. Даже со мной перестала общаться. Она словно вообще не замечала меня. И сейчас я бы с радостью выслушал любые её нотации, любые нравоучения и недовольства, лишь бы вновь видеть её прежней. Я даже на занятия и на тренировки уходил со страхом. Боялся оставлять её одну, не зная, что может прийти ей в голову. Помощь появилась оттуда, откуда я её точно не ждал. Витка заявилась рано утром, обеспокоенная тем, что мать несколько дней не выходила на связь. Оценив масштаб бедствия, она предложила забрать её к себе на пару недель. Мать на эту новость никак не отреагировала. А я не стал возражать. Возможно, смена обстановки пойдёт ей на пользу, как и мне когда-то. Витка жила далеко от нашего района, в частном секторе, где дома свои, но нет огородов. И я надеялся, что новое окружение поможет матери отвлечься. А самый большой плюс заключался в том, что там она не будет оставаться одна. Витка работала на дому. Лепила бабам ногти и ресницы, а на крайняк, если вдруг куда свалит, - были ещё её мужик и Маринка. Собрав всё необходимое, я помог спустить сумки к подъезду и усадил отрешённую от мира мать в такси. Витка хоть и дурная, но сестру не бросила. И за это я реально был ей благодарен. Так я остался один, предоставленный самому себе. Теперь мне совсем не хотелось возвращаться в опустевшую квартиру. Я боялся оставаться наедине со своими мыслями и воспоминаниями. Они сводили с ума. Я постоянно думал о той аварии, представлял как это случилось, а ебучая фантазия во всех подробностях рисовала и момент столкновения, и то, что чувствовал тогда отец, если он вообще ещё мог что-то чувствовать, и как потом доставали тело. Я видел в своём воображении обломки разбитых тачек, куски стекла, кровь на асфальте, кровь в смятом салоне «Лексуса», на водительском сиденье, на оставшихся осколках лобового. Я не знал, успел ли отец о чём-то подумать. А если успел, то о чём? Говорят, что за секунду до смерти вспоминается вся жизнь. От этих вопросов и образов становилось страшно. Я боялся, что отец умирал в муках, но не мог заставить себя не думать об этом. Но самым болезненным было осознание того, что шкура, по вине которой погиб отец, выжила, а не сдохла там же, на трассе. Я ненавидел её за это. Ненавидел за блядскую натуру и такие-же блядские желания. Ненавидел за то, что она вообще когда-то родилась и дожила до того самого дня. И очень жалел, что не смогу добить эту тварь. Выяснять за неё через левых типов было слишком палевно. Через ментов - и палевно, и бессмысленно. И мне оставалось лишь представлять в своих мечтах, какими изощрёнными способами можно бы было лишить её жизни. Так, чтобы максимально продлить страдания, чтобы поняла, что таким мразям, как она, не место в обществе. В своих фантазиях я кромсал её тело на куски, выкалывал глаза, засовывал бутылки во все её рабочие дырки и бил так, чтобы осколки разрезали внутренности. Я хотел, чтобы она подыхала медленно, истекая кровью, и до последнего ощущала всю боль. Я перестал спать по ночам, потому что ночью вся эта дичь особенно явственно стояла перед глазами. А потом из-за переутомления вырубался на занятиях. Я даже не замечал, в какой момент начинал терять связь с реальностью, а когда приходил в себя, - не понимал, где нахожусь. Не обошлось и без конкретных косяков в секции. Но тренер знал о случившемся и не особо придирался. Жизнь превратилась в какую-то ебанину, из которой я не знал как выбраться. Мне нужно было забыться, сделать хотя бы небольшой перерыв, отключить воспалённое сознание. И я очень быстро нашёл способ решения проблемы, начав каждый вечер зависать в «Сапоге». Когда-то давно здесь располагался ремонт обуви, но потом ремонт съехал, и павильон переделали под пивнуху. Только название так и не поменяли. В общем, я тупо синячил. Конкретно и жёстко. Нажирался до состояния никакашки, чтобы прийти домой и сразу отключиться. Бухал с Шумом, Кочей и Седым. Бухал с другими знакомыми пацанами с района. Бухал с ебанутым соседом с третьего этажа Женькой омоновцем. Бухал с каким-то левым мужиком, у которого на одной руке не было трёх пальцев, и он долго ебал мне мозг своей историей, как ему эти пальцы отрезало на станке. Жаловался на жизнь и на жену. Она бросила этого рукожопого, потому что его уволили с работы из-за несоблюдения техники безопасности, а теперь он инвалид и нахер никому не нужен. Я и в одного бухал нередко. По сути, мне не нужна была какая-то компания. Я шёл туда не ради того, чтобы попиздеть или поделиться своими проблемами. Единственной моей целью было нажраться до беспамятства. Наступили майские праздники. Со дня гибели отца прошёл почти месяц. Мать до сих пор жила у Витки, но особых изменений в её состоянии не наблюдалось. Мы решили дать ей ещё время, и если всё останется по-прежнему, был лишь один выход - оформить её в психоневрологичку. Витка говорила, что у матери тяжелая депрессия и, скорее всего, вытащить её из этой ямы своими силами не получится. День Победы прошёл также, как и все предыдущие. Вечером, уже нормально подбухнув, я прогулялся до кинотеатра, без особого интереса посмотрел на салюты, купил в ларьке банку «Яги» и надумал продолжить в «Сапоге». В это время автобусы уже не ходили, а дорога до пивнухи занимала не больше двадцати минут, если срезать через дворы. Я не знал конкретный маршрут, но предполагал, где и куда свернуть, чтобы выйти на трамвайную остановку, неподалёку от которой находился павильон. Только добраться до «Сапога» мне было не суждено. Оказавшись почти в полной темноте, среди одинаковых пятиэтажных панелек, в уже далеко нетрезвом состоянии, я шёл наугад, не особо разбирая дорогу. Проходил один двор, сворачивал в другой, ничем не отличавшийся от прежнего, и, прошароёбившись в этих ебенях, в итоге окончательно сбился с курса. «Яга» скоропостижно скончалась, оставив во рту привкус кислятины, а в голове - ещё большее помутнение. Дворы закончились, и дальше начинался перекопанный пустырь, а за ним - высокий бетонный забор. И только теперь до меня дошло, где я оказался. Именно это место, точнее то, что произошло неподалёку пару лет назад, перевернуло все мои представления о жизни. И хотя после того случая я ещё несколько раз приходил сюда с пацанами чисто за компанию, во всей той дичи, на которую они скидывались мелочью и слетались как мухи на говно, я не участвовал. Просто сидел на обочине за кустами и ждал, когда всё закончится. Обхожу пустырь и иду вдоль забора. Отсюда я уже точно знаю, как добраться до «Сапога». Оставалось выйти на дорогу. Здесь тоже темно. Только в здании интерната в нескольких окнах горит свет, и тусклый фонарь над входом роняет на крыльцо бледное размытое пятно. Я сворачиваю за угол. Как раз в том месте, где среди кустов скрывается лаз с территории. Успеваю сделать всего несколько шагов, как слышу позади развязное: — Привет. Оно заставляет тормознуть. Возле забора стоит девка. Я уже видел её раньше, когда приходил с пацанами. Рыжая дыра свалила из интерната, как только ей исполнилось восемнадцать, и теперь вместо неё эта размалёванная матрёшка предлагает весь спектр своих шлюханских услуг по тем же расценкам. С рыжей у неё нет никаких сходств. Чёрные волосы, стрижка под каре, ноги не такие тощие. Да и одевается она получше, чем та, которая своим развратным представлением два года назад травмировала мою на тот момент ещё неокрепшую психику. Но, походу, эта лярва здесь на более высоком положении и пользуется большим спросом. Все остальные интернатовские шалашовки на её фоне казались серыми и неряшливыми, а эта выглядела относительно ухоженной. — А я тебя помню, — говорит она и отходит от забора. — Ты осенью с Пашкой приходил. Только постоянно в кустах отсиживался. Чё, денег, наверное, не было? Шкура кокетливо смеётся, и её губы, напоминающие куриную жопу, намазанную ярко-бордовой помадой, растягиваются в похабной улыбке. Я уже хотел послать её нахуй. Но внезапно меня прошибло. Прошибло так, что я моментально отрезвел. Это место напомнило о том вечере, о первом знакомстве с другим, грязным миром, стрёмным и отвратительным до тошноты. Воспоминания хлынули потоком, а вместе с ними и эмоции от пережитого потрясения. Фраза Шума, о которой я уже давно успел забыть, сейчас снова звучала в голове - «Все беды из-за баб». Тогда я не придал ей особого значения и даже ржал с неё, но теперь понимал, насколько Шум был прав. Выжившая в аварии проблядь, как и эта лыбящаяся мне курица, по сути ничем не отличались. Что у одной, что у другой одержимость еблей стояла на первом месте. Не важно с кем, не важно где. И в этот момент я осознал, что испытываю не просто желание убить, а ту самую настоящую непреодолимую потребность. В голове сходу родился план, как всё устроить. — Не, деньги были. Настроения не было, — говорю я и стараюсь изобразить улыбку. Насилую мышцы лица, чтобы выглядело убедительнее. — А ты как здесь оказалась в такое время? У вас же уже отбой. — Праздники, — отвечает она и картинно закатывает глаза с густо намалёванными слипшимися ресницами. — Воспитки бухают. Им сейчас не до нас. Косая с пацанами в баню поехала, а эти дуры до сих пор не знают, что её в баторе нет. — Клиентов пасёшь? — спрашиваю я. Хули уж тут дробить и заходить издалека, когда меня всего мандражит от предстоящего. — Нет, блять, просто прохлаждаюсь, — хихикает она. — Пока есть возможность, почему бы не подзаработать? Среди бухих много желающих бывает. — Столько хватит? — я достаю две помятые купюры по косарю. Она явно в ахуе от предложенной суммы, но быстро стирает изумление с лица, берёт деньги, прячет их в карман джинсов и безразлично интересуется: — Тебе как? Типа, всё включено? — Как скажу, — отвечаю я. И вскоре я уже стою на том же самом месте, с которого всё когда-то и началось. Те же кусты, те же исписанные плиты, та же вонь ссанины и тухлятины, разбросанные по пятаку банки и бутылки, использованные гандоны и шприцы. — Раздевайся, — говорю я. — Полностью? — спрашивает она и ошарашенно таращит свои коровьи глаза. — Ёбнулся что-ли? Холодно же. — Не переживай. Это ненадолго, — я невольно улыбаюсь, медленно погружаясь в свои фантазии. — Ты чё, скорострел? — пытается подъебнуть, но мне похер на всё, что она говорит, как и ей самой, по большому счёту, похер на этот холод. Просто решила выебнуться. Она разувается, снимает куртку, джинсы, трусы. Бросает всё это на плиты и уже начинает стаскивать футболку, но я её останавливаю. Смотреть на её тело мерзко и унизительно. Унизительно от того, что мне приходится прикидываться, что я пиздец, в каком невъебическом восторге. — Этого достаточно, — говорю я. — А теперь засунь свои трусы себе в рот. — Чё? — шкура смотрит на меня как на ебаната и ржёт. — Блять, да ты вообще конченный. Я такой хуйнёй не занимаюсь. — Придётся. Ты за это бабки получила. Будешь выёбываться, - отдашь обратно. — Пиздец, такие ебанутые мне ещё не попадались, — заявляет она, но, немного поломавшись, сминает трусы и пихает в рот. — Давай на плиты и загибайся, — я всё ещё пытаюсь сохранять относительное спокойствие, а у самого руки трясутся, всё вокруг меркнет, и пелена ненависти застилает глаза. Шмара что-то недовольно мычит с трусами во рту, расстилает куртку и встаёт в подходящую позу. Заебись, что здесь темно, и я только в смутных очертаниях вижу её подставленную трещину. Несколько секунд смотрю на эту замершую в нетерпеливом ожидании тварь. На её оттопыренную белеющую в темноте круглую жопу. А потом резко выдыхаю и со всей дури пинаю её по пизде. Она визжит сквозь кляп из собственных трусов, тянет руку, чтобы вытащить. Но не успевает. Я несколько раз снова ебашу с ноги по отвратительным пухлым складкам. Бью до тех пор, пока она не падает на бок и, уже забыв о трусах, старается прикрыть руками свою пилотку. Под ней на плитах растекается лужа мочи вперемежку с кровью. Тогда я в первый раз увидел подобное. Никогда раньше не думал, что от пиздячки можно обоссаться. Сейчас и рыжая падаль, и та тварь, из-за которой погиб отец, и все остальные бляди имеют лишь одно лицо. Лицо той, которая валяется передо мной посреди этой помойки и тихо подвывает. Скребёт ногтями по бетону и пытается поднять голову. Я встаю на плиты и наступаю ей на горло. Она сдавленно хрипит. Давлю сильнее, хрип становится прерывистым, и я бью пяткой ей в затылок, потом в висок, ебашу по роже. Но она не затихает. А у меня в мозгу пульсирует единственная мысль — отомстить за гибель отца. Отомстить всему их блядскому роду. Уничтожить каждую мразь. Тварь до сих пор вяло шевелится. И я с остервенением вбиваю её головой в бетон, ощущая, как с каждым ударом под ногой хрустят ломающиеся кости. Звук глухой, но в относительной тишине вполне различимый. И лишь убедившись, что это всё, конец, останавливаюсь и спускаюсь с плит. Под головой этой халявы - большое тёмное пятно. Куртка, на которой валяется голое тело, - тоже в крови. Я смотрю на результат своей работы и испытываю такой дикий кайф и умиротворение одновременно, что понимаю, - с этими ощущениями ничто не сможет сравниться. Никакая алкашка, вызывающая лишь временное помутнение сознания, даже близко не стояла. Я сделал то, о чём давно думал, о чём мечтал. Сделал то, что должен был сделать. Главное - я отомстил за отца, а заодно спас многих других, по крайней мере, от одной блядины точно. Но это только пока. Я полностью осознаю свой поступок, но ни чувства вины, ни страха, - или что там ещё испытывают после первого убийства, - у меня не возникло. Я мог трезво мыслить и оценивать ситуацию, потому и решил поскорее съёбываться. Оставалось только избавиться от палева. Джинсы этой дыры лежали в стороне, и кровь на них не попала. Я быстро шмонаю карманы, забираю свои деньги, а заодно и все остальные. И даже если я оставил на её шмотках какие-то свои следы, навряд ли их обнаружат. Эту дуру лапало столько рук, что из такого ассорти будет очень проблемно извлечь что-то важное. Скорее всего, мусора спишут это на ограбление, или на какую-нибудь ссору с конкурентками по хуесосанию, или на рамс с клиентами, которым она чем-то не угодила. Вариантов было дохера. Короче, заебутся разбираться, таскать на допросы всяких подруг и знакомых этой халявы, воспиталок и администрацию интерната. А потом по-любому выяснят, что администрация была в курсе, чем занимались их подопечные. Вот только мне на всю их тухлую движуху вообще поебать. Основным теперь было добраться до дома. Вдоль труб теплотрассы сейчас никто не ходит, - весной гравийку заливает так, что даже не каждая тачка может проехать. И я спецом иду именно этим путём, почти по колено утопая в мутной холодной воде. Это всего лишь перестраховка. На всякий случай, если к делу привлекут кинологов с собаками. Я долго стою под душем, отмываясь не столько от крови, сколько от какого-то липкого неприятного ощущения грязи после того, как прикасался к этой дыре. Вернее, к её джинсам. Денег оказалось не очень много. Помимо моих двух косарей в кармане обнаружилось три пятихатки и несколько соток. Ей они уже всё равно не понадобятся, а я смогу купить новые корики и спортивки. Те, которые были на мне, я даже не стал стирать. Крови много, а ещё грязь с дороги. И не факт, что всё идеально отмоется, а под люминолом палево высветится сходу. Чистить кроссовки тоже было бессмысленно. Я мог оставить следы протекторов на плитах, или случайно ободрать обувь о зубы той, чей трупешник остался валяться на плитах с разбитой головой. И как бы мне не хотелось избавляться от шмоток, я всё же решил сжечь их на следующий день на даче. Матери нет, - некому задавать лишние вопросы. Своё первое убийство я отметил той же ночью, сидя на балконе с кружкой чая и сигаретой, в компании собственных мыслей и непокидающего состояния эйфории. Впервые за всё время с момента гибели отца я чувствовал облегчение и пустоту. Но не давящую и сводящую с ума, а приятную и расслабляющую. Словно из самого сердца вырезали какой-то гниющий кусок, который отравлял душу и сознание. Я знал, что поступил правильно. Обнулив дыру, я по-любому спас чьи-то отношения или жизнь, а возможно, и не одну. Делаю глоток чая, затягиваюсь сигаретой, выпускаю в темноту ночного неба призрачное колечко дыма и ловлю себя на мысли, от которой становится и печально, и пиздецки смешно - в моей жизни первое убийство случилось раньше, чем первый поцелуй. Я заканчиваю свою историю. Пацан неотрывно смотрит на меня. На его лице столько эмоций, что мне просто не хватит словарного запаса, чтобы описать весь этот букет. Только во взгляде - жалость. И вот она совсем не радует. — Блять, — взволнованно выдыхает он. — Даже не знаю, что сказать. Мне никогда не приходилось терять родных, но я могу понять твои чувства. И очень жаль, что всё так произошло. Извини, что завёл эту тему. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не попросить студента заткнуться, но его очередное «извини» конкретно выбесило. Боль, растревоженная воспоминаниями, дала о себе знать неконтролируемым всплеском агрессии. — Хреновый из тебя психолог, — говорю я. — Ты же должен абстрагироваться от того, о чём тебе рассказывают, а не пропускать всё это говно через себя. Иначе сам ебанёшься. — Но я просто проявил сочувствие, — неловко оправдывается пацан, и на выразительном лице вспыхивает лёгкий румянец. — Мне твоё сочувствие в хуй не впилось, — от его слов меня порвало. — Так же, как сострадание и сраные соболезнования. Сочувствуй кому-нибудь другому. Тому, кто в этом нуждается. А мне и так заебись. И своё «извини» в жопу себе засунь. Походу, этим выпадом я напугал его до усрачки. Он побледнел, поджал губы, а в голубых глазах больше не было жалости, - только страх. Как в тот первый раз, когда я подловил его возле детского сада. И, глядя на это зашуганное, вжавшееся в кресло создание, я внезапно ощутил вину. Стрёмное чувство, хреновое и неприятное. Я тупо сорвался и закошмарил своего гостя. Хотя, по сути, вообще не хотел этого делать. Стоило только увидеть его состояние, как злость моментально прошла, и я осознал свою ошибку. Но извиняться так фанатично, как он, я не умел. Тем более перед каким-то пацаном из общаги. Нужно было как-то исправлять ситуацию. И я снова, ради этого поехавшего засранца, забиваю на свои принципы, подхожу к арке и включаю свет в комнате. — Пойдём, — подзываю его. Он послушно поднимается с кресла и, опасливо посматривая на меня, нерешительно проходит в зал. Здесь особо и разглядывать нечего. В комнате только диван, письменный стол, комп и стул с парой накинутых на спинку футболок. Всё это занимает место ближе к балкону. А в пустой части, где когда-то стоял шкаф-стенка, который мать по частям вывезла на дачу, теперь висит боксёрская груша. — Ты же в тот раз так рвался узнать, что здесь, — тяну лыбу, стараясь хоть как-то успокоить его этим. — Можешь глянуть. Пацан тут же меняется в лице. Глаза снова блестят, на губах улыбка. Он молча кивает в ответ и с жадным интересом шарит любопытным взглядом по сторонам, осматривает ранее запретное для него помещение. Останавливается возле письменного стола, на полке которого - приклеенный когда-то давно - старый рисунок. Ему уже лет десять, но руки никак не доходят его снять. На нём - деревянный заброшенный дом на фоне зимнего чёрного леса. Я перерисовывал его с какой-то фотки. — Сам рисовал? — спрашивает студент. — Сам перерисовал. — Круто, — произносит он, и в голосе слышится чисто детский восторг. — А сейчас рисуешь? — Не, как-то не сложилось. Я не прохожу в зал, стою в арке, чтобы дать ему почувствовать хотя бы незначительную свободу действий. Наблюдать за ним со стороны даже интересней, чем если бы я ходил следом как надзиратель, или сам устроил двухминутную экскурсию. На большее меня бы точно не хватило. Он осторожно проводит пальцами по краю столешницы, ровно по тем насечкам, которые я оставлял, пополняя список жертв. Но не задаёт вопросов. Ясен хуй, - стол старый, и мало ли, через что ему пришлось пройти за все эти годы. Пацан расхаживает по комнате, как по музею, скользит беглым взглядом по углам. Походу, до сих пор надеется найти что-то похожее на какие-нибудь сувениры с трупов. Останавливается у стены, на которой висят все мои медали, дипломы и фотки с соревнований. Он надолго зависает возле этой стены почёта. Разглядывает снимки, читает короткие подписи на грамотах. Беззвучно, только шевеля губами. И я ловлю себя на том, что не просто залипаю на него, а любуюсь. Любуюсь по-настоящему, как каким-то охуительным шедевром. Даже в своей безразмерной кофте и моих спортивках, которые иногда ему всё же приходится подтягивать, чтобы не сползали, - студент выглядит пиздецки привлекательно и даже, блять, мило. Эта его детская непосредственность, открытый наивный взгляд, губы, ресницы, глаза, - снова начинают пробуждать непотребные мысли. — Это всё твоё? — спрашивает он. — Нет, блять, на улице нашёл, — говорю я, стараюсь не улыбаться, но не получается. Пацан смеётся, как назло демонстрируя ровные белые зубки и ямочки на щеках. — Значит, Эрик - это твоё имя, — заключает он. — Необычное. Такое-же, как и его обладатель. И увлечения, и вкусы, и имя… В смысле, необычно, когда одновременно увлекаются и рисованием, и спортом. Он смотрит на меня с прежним восхищением, а я теряюсь, как лох, и не знаю, что ответить. Это, он мне, типа, комплимент сделал? Или это для него - норма общения? И непотребные мысли перерастают в запретное желание. Пока контролируемое. Вопрос только в том - надолго ли? Член моментально реагирует, но на этот раз я не беспокоюсь, что спалюсь. Джинсы плотно прижимают стояк к животу. — А ты где так бегать научился? — спрашиваю, чтобы отвлечься от мучительного влечения к этому ненормальному. — Ну, я лёгкой атлетикой занимался, — немного смущённо отвечает пацан. — Но не профессионально, чисто для себя. За все три года даже ни разу на соревнованиях не был. Просто не хотел превращать спорт в смысл жизни. — Понял. Отстал. Теперь ясно, как у тебя получалось так быстро съебаться. Я поначалу думал, что ты под спидами. Он снова смеётся, а потом уже серьёзно говорит: — Я таким не балуюсь. У нас в пгт эта тема не очень распространена, и когда сюда переехал, даже пробовать не тянуло, ни разу. Хотя в общаге почти все на чём-то сидят. Он отходит к окну, всматривается в темноту двора, но с таким воодушевлённым видом, будто за окном не окраина города с гаражами и недостроем, а панорама какого-нибудь морского побережья с песчаным пляжем и пальмами. — Красиво здесь, — говорит он и поворачивается ко мне вполоборота. — Не то что в общаге, - смотришь в окно, а там стена дома. Неинтересно. Чем дольше я смотрю на него, чем дальше заходит этот диалог, чем больше он открывается, тем невыносимей становится сдерживать желание. И самое страшное, что оно может стать неуправляемым. Не, мысли выебать его насильно у меня не было. Такое я мог допустить лишь в фантазиях. Но косячнуть мог вполне, пиздануть что-то лишнее и снова закошмарить психолога. Но несмотря на это осознание, я не хотел, чтобы он уходил. Надо было сразу закинуть его джинсы в стирку, - так бы был повод предложить ему остаться, пока штаны не высохнут. Рискованно, пиздец. Особенно если учесть то, что за эти три месяца я пересмотрел все видюхи с тем типом, на которого он был похож, который напоминал мне о нём. И когда передёргивал, от одной мысли, что чпокаю этого студента, моментально спускал. — А знаешь, — вдруг произносит пацан, отчего я едва не вздрагиваю, вырванный из омута мыслей. — Ты совсем не похож на своих коллег. Ну, в смысле, на всех остальных серийников. — Почему? — вырывается на автомате, я даже не сразу сообразил, что задал вопрос. Терпеть становится невозможно. Член стоит колом, ширинка давит, головка упирается в пряжку ремня. От этого неудобно, больно и совсем хреново. — Обычно большинство серийников ничем не примечательны. Про таких ещё говорят, что если встретишь где-нибудь, то не заметишь или сразу забудешь. А потом увидишь и не вспомнишь. А ты не такой. У тебя внешность яркая и приметная, — говорит он, смущённо прячет глаза и снова улыбается. И снова эти его ямочки, от которых меня уже конкретно трясёт и в жар бросает. Я пытаюсь убедить себя, что всё, что он говорит, - нормально и не имеет под собой никакого подтекста. А мои мысли, - чистое самовнушение. Он смотрит своим наивным взглядом и покусывает губы. И это стало последней каплей. Я делаю шаг к нему. Сердце пропускает удар. В голове пульсирует. Внизу живота тоже. Он замер. Походу, даже не догадывается о том, что произойдёт через пару секунд. Неожиданный звонок в дверь режет слух. И я резко прихожу в себя. Останавливаюсь посреди комнаты. Ощущение такое, будто окатили ледяной водой. Студент в ахуе непонимающе хлопает глазами. Я молчу. Наверное со стороны выгляжу также. Иду в прихожую. — Хули так долго не открываешь? Спишь, ебать, что ли? На пороге Шум. Мажет пару раз кроссовками по коврику у двери и проходит в квартиру. Его визит меня совсем не удивляет. Этот говнюк мог заявиться в любое время дня и ночи, без приглашения и без предупреждения. Но сейчас я даже не знаю, как правильно поступить, - въебать ему за то, что помешал, или спасибо сказать, что пацана спас. — И нахуй ты припёрся? — спрашиваю. От растерянности голос сел. — Да так, попиздеть хотел, — говорит он, и его взгляд, направленный в сторону арки, замирает в одной точке. Я оборачиваюсь. Психолог ошарашенно смотрит на ночного гостя, а на лице - замешательство и страх. — Ну нихера, Бес, какие люди, — нахально лыбится Шум. — А ты тут какого хрена делаешь? Когда бабки отдашь? — В конце месяца родители переведут, тогда и отдам, — на одном дыхании выдаёт студент и мгновенно проскальзывает в прихожую. В спешке натягивает конверсы, даже шнурки не завязывает, а засовывает внутрь. Сгребает с тумбочки ключи, зажигалку, телефон, сигареты, хватает грязные джинсы, опускает ручку и буквально вываливается в падик. — Мне уже пора, завтра вставать рано. Штаны потом отдам, — доносится с лестницы. Значит, Бес, - проносится в голове, когда я, так нихера не сообразив, что вообще сейчас произошло, закрываю за ним дверь. Съебался, оставив меня в непонятках, наедине со множеством возникших вопросов. Шум уже разулся и свалил на кухню. — Ты чё, знаешь его? — спрашиваю я. — Ещё бы! Такого не знать, — говорит он и хищно склабится.