«Еду как-то в трамвае, смотрю — номер 52. Думаю — вот и у меня 52 трупа.» А. Чикатило
***
— Чаем балуетесь? — усмехается Шум, окинув стол беглым взглядом. — Ещё и с шоколадкой. В натуре, детский сад. Или у вас тут романтическая свиданка без свечей? Сейчас мне вообще похер на его подъёбки. Голова забита вопросами, на которые срочно нужны ответы. Но от слов о романтике меня нехило тряхануло. Хоть Шум и нёс всякую дичь, но иногда попадал если не в точку, то очень близко. — Нихера ты не угадал. Это всё только для тебя, — я тупо стараюсь отшутиться. — И свиданка будет у нас с тобой. — Ну нахуй. Ты мне не нравишься, — ржёт он и по привычке кривит рожу. В принципе, в том, что Шум знал студента, не было ничего сверхъестественного. Он вообще знал почти всех с района и в общаге часто тусовался. Мог там с ним и сознакомиться. Но их неадекватная реакция друг на друга была мне совершенно непонятна, равно как и та мутная фраза. Что он подразумевал под этим «такого не знать», оставалось только догадываться. И я решил выяснить всё, чтобы потом не строить бредовые домыслы. Но Шум меня опередил. — А ты откуда этого Беса знаешь? — спрашивает он, падает в кресло, где совсем недавно сидел психолог, и тянет сигарету из лежащей на столе пачки. Его вопрос на мгновение вгоняет в ступор. Не ожидал, что он начнёт выяснять за это. — На сейшене познакомились, — снова приходится спиздеть. Не рассказывать же, как этот поехавший сталкерил за мной, шкерясь по кустам, пока я забивал шлюх, а теперь приходит, чтобы составить сраный психологический портрет. — Это где нефоры тусуются? — спрашивает Шум и брезгливо морщится. — Ну да, — отвечаю я. Зависать на сейшенах я начал, когда учился в институте. Ходил, чтобы нормальную музыку послушать. Там и атмосфера не напрягала, и вход дешманский. Поначалу была мысль затянуть туда пацанов, но я вовремя отказался от этой идеи. Они бы по-любому на кого-нибудь залупились, а мне совсем не хотелось устраивать очередное побоище. Тем более, местный контингент и без того с опаской косился в мою сторону. Походу, мастерка и спортивки смущали присутствующих, и я не особо вписывался в общий фон. — Точняк уебашенный, — говорит Шум и дымит зажатой в зубах сигаретой. — А я сходу понял, что он какой-то неправильный. Мало того что ландух, так ещё и нефор. И наколка у него стрёмная. Набил себе хуйню, а сам и пояснить за неё не сможет. Раньше его бы за такую дичь на первом же углу ушатали. — Я так-то тоже на этих сейшенах бываю. По-твоему, я - нефор? — Не, ты просто ебанутый, — ржёт Шум. — Хернёй страдаешь от нехуй делать. После всех своих сказок мне теперь придётся цеплять психолога, чтобы ввести в курс дела. И чем раньше, тем лучше. А то мало ли, о чём у них с Шумом может зайти разговор. Студент по-любому затупит и спалится. — И за какие услуги он тебе бабки должен? — спрашиваю я. — Да там мутка одна была. Ещё в начале лета, — усмехается Шум. — Молодые пехотой к соседу этого придурка пришли. Бес тогда куда-то съебался, а пацаны его ещё даже и не знали. Были в курсе, что он в общаге живёт, а про то, что у них с этим уёбком одна жилплощадь на двоих - нет. Короче, у Беса на кровати тетрадки валялись, учебники, шмотки, паспорт. Молодые его ксиву и подрезали. А на утро сосед этого ландуха рассказывал, что тот панику поднял, - доки найти не может, всё обшмонал, а паспорта нет. Сам не помнит, куда положил. Сосед прошаренный, не стал молодых палить. Пацаны и решили замутиться. Мой мелкий случайно мне за это трепанулся, а я чё, лох такую возможность упускать? Перехватил тему, — Шум тянет из пачки очередную сигарету, закладывает за ухо. — Через пару дней попиздел с Бесом. Пояснил, что если восстанавливать через ментов, придётся платить штраф, катать заяву о потере, собирать всякие справки, а потом ещё месяц ждать. Короче, дохера делов. А так полтора косаря отдаст и сразу получит свой документ в целости и сохранности. Радовался бы, дебил, что я, типа, его ксиву в общаге нашёл. А он выёбываться начал. Сказал, что у него только пятихатка. Остальное обещал через неделю отдать. Я сам лоханулся, поверил. Вернул доки, а этот чёрт до осени прогорел. До сих пор косарь торчит. Может его вообще на счётчик поставить или ебало разбить? Шум лыбится и ждёт от меня ответной реакции. Походу, рассчитывает на то, что я поддержу его затею. Но мне всё это совсем неинтересно и даже как-то стрёмно, что пацана тупо наебали. И я в который раз пытаюсь убедить себя - он мне никто, и я не обязан разруливать чужие проблемы. Только самовнушение нихрена не работает. Вспомнил, как меня самого травили в восьмом классе, и это окончательно подвернуло шкуру. — Короче, можешь забыть про свой косарь, — говорю я и отодвигаю сигареты подальше, пока Шум, в процессе общения, не вытащил половину пачки. — И пятихатку, которую он отдал, вернёшь. Тот ошалело таращится на меня и с кривой усмешкой выдаёт: — С хуёв? За несколько лет общения я уже изучил все его болевые точки. Знал, на что надавить так, чтобы обошлось без разбитых лиц. Вернее, лица. Шум хоть и был тем ещё распиздяем, но даже у него были свои принципы, которые он старался не нарушать. — Ты сам прикинь, — говорю я. — Этот Бес - студент. Живёт на то, что ему родители присылают. И с этих денег надо заплатить за универ, за комнату и оставить что-то на пожрать, а ты, вот так, сходу, забираешь у пацана последнее. Предки работают, бабки откладывают, в чём-то себе отказывают. А если бы на их месте была твоя мать? Въёбывала бы в своей больнице, чтобы ты, ушлёпок, учился и от голода не сдох. Как тебе такой расклад? — Ты чё, гонишь? Это вообще другое, — Шум моментально заводится и по обыкновению начинает быковать. — У его предков в их поселухе своя частная клиника. Оба, блять, врачи. И ты думаешь, что они там мало получают? Моя мать за два месяца не заработает столько, сколько родаки этого припизднутого за неделю нашелушат. Мне об этом и его сосед рассказывал, и другие пацаны. Дохуя кто может подтвердить, что его семейство не бедствует. И из-за какого-то косаря он по-любому не обеднеет. Я не знал о таких подробностях. Студент не рассказывал про свою семью. Но и приведённые Шумом аргументы для меня ничего не значили. Мне вообще было похер на всё, что он говорил. — Тогда почему их пацан живёт в наркоманской общаге, в одной комнате с каким-то уёбком? На крайняк могли бы обеспечить его пусть и не съёмной квартирой, а хотя бы отдельной комнатой и не в этом бомжатнике. Шум с непониманием косится на меня, снова тянет руку к пачке. Но облом. Сигарет нет на прежнем месте. — Ну, блять, хуй знает, — он пожимает плечами, и тут же его подозрительный взгляд впивается в моё в лицо. — Только какого хера ты за него впрягаешься? Тебе самому-то не похуй? Или он тебе невъебаться какой друг? Я и сам пока не мог определиться, кто для меня тот, кого Бесом обзывают. Знакомый? Личный психолог? Единственный свидетель моих похождений? Пацан со смазливой рожей, к которому я испытываю дикое влечение? Или всё в одном? — Суть не в том, - друг он мне, или нет. А в том, что ты криво едешь. Если бы ты развёл какого-нибудь мажора, - респект тебе и уважуха. Вот только мажоры не живут в сраных общагах с тараканами. Шум молчит, озлобленно глядит на меня исподлобья, словно я ему суп хуем помешал. — Да хер с тобой. Ты же хуже совести весь мозг мне вынесешь, — недовольно пиздит он себе под нос. — Но бабки я ему не верну. Все пацаны уже в курсе, что у него на лбу написано «наеби и возрадуйся». И тут я отдаю деньги этому лоху. Ты прикинь, как это будет выглядеть. — Не вопрос, — я не возражаю, хотя в идеале было бы, чтобы этот говнюк лично вручил Бесу то, что тот ему отдал. Но на это уламывать Шума я не стал. — Я сам отдам ему бабки. А пятихатку мне вернёшь. — Ладно, — неохотно соглашается Шум. На его лице - конкретный облом. И волчий взгляд в мою сторону. — Один хрен, мне же не обязательно деньгами отдавать. Можно ведь и по-другому рассчитаться. Кстати, я насчёт этого и собирался попиздеть. Хотел предложить одну тему. Пришёл, а тут у тебя этот плавный шкуру трёт. Он не дожидается, когда я задам логичный вопрос по поводу этой самой, пока неясной темы, и запускает руку в карман мастерки. — Может, скорости для бодрости? — спрашивает он и кидает на стол зип пакет с белыми кристаллами. — Поделим по-братски? Скорость. Соль. Спиды. Быстрый. Это вообще не моя тема. Я пробовал пару раз, но не вкатило. Не мой кайф. Я вообще не понимал, в чём прикол жрать эту дичь, а потом свистеть, высаживаться на измену, превращаться в неадекватное создание и дико гнать. После первой дегустации «эскашки» я словил какой-то стрёмный глюк. Несколько часов простоял возле входной двери, зажав в руке кухонный нож, смотрел в глазок и прислушивался к каждому звуку в подъезде. Все мышцы свело от долгого пребывания в одном положении, но я боялся пошевелиться, потому что был до одури уверен, что тот, кто стоит по ту сторону двери, обязательно поймёт, почувствует, почует, что я знаю о его присутствии. Второй раз тоже не зашло. Я покурил через фольгу, потом через пипетку. И меня накрыло. Сначала прибило на какой-то бессмысленный трёп, одновременно поползли мысли, что в этот момент нас кто-то подслушивает. И я снова простоял несколько часов, но уже не возле двери, а около окна, скрывшись за шторой и глядя во двор сквозь щель между этой шторой и стеной. Была ночь, и чтобы не привлекать внимание с улицы, я выключил свет в квартире. Но больше всего выбесил Седой. Он ползал на коленях по полу, включив фонарь на телефоне, и искал остатки былой роскоши. Подбирал какие-то крошки, складывал на обрывок тетрадного листа, в надежде, что это случайно просыпавшиеся кристаллы. А потом пришли отходняки, - я осознавал, что конкретно гнал. И то, что со мной происходило под этой шляпой, - вообще не порадовало. Ощущал себя каким-то ссыклом, потерявшим контроль и над собственным разумом, и над телом. Если бы мне пришлось сравнить с чем-то это состояние, то это было состояние брошенного камня, на долю секунды зависшего над бездонной пропастью. И я решил, что больше не притронусь к этой херне. А Шуму было нормально. Даже несмотря на то, что произошло полтора года назад. — Ты же знаешь, что я не жру эту хуйню, — говорю я. — И тебе, опездолу, не советую. — Да пошёл ты со своими советами, — Шум хватает пакет, прячет обратно в карман и с недовольной рожей подрываается с кресла. — Правильный, блять, дохера. Он сваливает в прихожую. И пока я мою кружки и вытряхиваю окурки из пепельницы, - слышу, как он, обуваясь, тихо кроет меня отборным матом. Походу, думает, что из-за льющейся воды его не слышно. — Замутишь другое, - пообщаемся, — кричу ему из кухни. — И, может, я спишу твой долг. Дверь громко хлопает, железный язычок замка с щелчком входит в паз. И я, наконец, остаюсь один. Один на один с мыслями о том, кого до сих пор и не знал толком. Зато теперь я знал, как к нему обращаться. Оставалось только выцепить его, предупредить насчёт разговора с Шумом, вернуть деньги. И на этом всё. Пора было завязывать с этими посиделками и вообще прекращать всякое общение. Сегодня я понял, что мог сделать то, о чём потом, скорее всего, пришлось бы жалеть. Что я бы не сдержался, если бы не этот херов ночной визитёр. Что после всего того, что могло случиться часом ранее, пацан заработал бы травму на всю свою оставшуюся жизнь. И хотя в глубине души я не хотел отталкивать его от себя, но так будет лучше для нас двоих. Дождь закончился. Я стою на балконе, курю. В окнах общаги кое-где ещё горит свет. Он где-то там, в глубине узких обшарпанных коридоров, утопающих в полумраке тусклых ламп, за какой-нибудь дверью с изодранной обивкой, в одной из многочисленных одинаковых комнат. Походу, уже спит. — Бес, — выдыхаю дым и он моментально растворяется в темноте. А я улыбаюсь, вслушиваясь в собственный тихий шёпот.***
Ночь. СИЗО оживает. Налаживается дорога. Метры верёвок, сплетённых из распущенных носков и свитеров ползут по наружным стенам тюрьмы, от решки к решке, с одного этажа на другой. Тянут носки с грузами, сопроводы, малявы и курсовки. Ворона лежит на пальме и просвещает, - хотя правильнее сказать - кошмарит Банкира подробностями жизни на малолетке. Вялый, устроившись на своей шконке, просвещается сам более культурным образом. На днях сестра прислала ему книги, но пропустили только Тургенева. И Валера запоем читает «Асю». Из-за своей героиновой темы он тупо проебал последние школьные годы и теперь, походу, старается наверстать упущенное. А я снова рисую. На этот раз уже не открытку для сестры Вялого, - её он отправил сегодня утром через вертуха, - а небольшой набросок Бесу. Он просил, чтобы я чаще писал, и теперь к каждому своему мини-посланию я добавляю какой-нибудь эскиз, быструю зарисовку некоторых моментов нашей прошлой жизни, наших общих воспоминаний. И сейчас это ветка цветущей черёмухи в стеклянной банке. Той весной она стояла у меня в комнате на подоконнике. Бес не решился забрать её к себе в общагу, опасаясь, что уже вскоре она окажется на полу по вине «случайно» задевшего её соседа. Да и объяснять этому недалёкому, с каких таких хуёв в их общей комнате появился пусть и не букет роз, а всего лишь сломанная ветка, было лишним. Но вопросы по-любому бы возникли. Обычно черёмуха долго не стоит и через два-три дня осыпается, а эта выдержала почти неделю. И когда Бес приходил ко мне, первым делом шёл проверять подаренную ему ветку. Даже сфоткал её несколько раз на телефон. — На малолетке конкретный бардак, — говорит Ворона. — Прикинь, заходит тебе дачка. Ты её ждёшь целый месяц, от баланды кишки уже сворачиваются. Открываешь с надеждой нормально пожрать, а нельзя. — Почему? — искренне возмущается Банкир. Его спальное место снова оккупировано Сявой, и он сидит рядом со мной за общаком. — Потому что, — усмехается Ворона. — Сало, масло - западло, по картошке мент топтался, колбаса на хуй похожа, сыр пиздятиной воняет, курицу петух топтал. А капусту козлы едят. Банкир в явном замешательстве, хочет что-то сказать, но вместо этого беззвучно открывает рот и сразу закрывает. Походу, передумал. Ворона ржёт. Вялый выглядывает из-за своей книжки и тянет лыбу. — Это здесь всё цивильно, — продолжает Ворона. — А там масть повесят в три-пятнадцать. С пальмы свесился- удав, босиком по полу прошёл - пешеход, выглянул с дальняка из-за ширмы - жираф. Такая вот система. И снова ржёт, глядя на растерянное лицо Банкира. Валера, спрятавшись за «Асей», тихо посмеивается. — Один-один-четыре, — крик дорожника по ту сторону решки прерывает всю веселуху. Ворона тянет коня. — Один-один-четыре. Принял, — кричит он. Пришла почта. Малява запаяна в несколько слоёв полиэтилена. Ворона вскрывает, достаёт сложенный в несколько раз лист, но не разворачивает. — Слышь, Сява, — зовёт сокамерника. — Это тебе. Из два-семь-три. Тот вскакивает со шконки, как в жопу раненная рысь, хотя только что спал беспробудным сном сурка. Растрёпанные грязные волосы свалялись на затылке, рожа помятая, будто с глубокого похмелья, зато бесцветные мутные глаза горят нездоровым огнём. Ворона молча отдаёт ему почту. Сява, довольно скалясь жёлтыми зубами, усаживается на шконарь, раскрывает листок и впивается взглядом в строчки. Походу, текст не маленький, потому что читает он долго, вдумчиво и с каким-то гадостно-восторженным упоением. Я продолжаю рисовать, но повисшая в хате тишина напрягает. На секунду отрываюсь от рисунка. Ворона краем глаза наблюдает за Сявой. И в душу закрадывается стрёмное предчувствие. — Один-один-четыре, — снова доносится крик за стенами СИЗО. И Саня снова тянет, принимает, кричит в ответку. Очередная малява упакована в точности, как и первая. Но на этот раз, вскрыв полиэтилен, Ворона перебирается на мою шконку и читает сам. Только на его лице нет никаких эмоций. Абсолютно. Будто перед ним - чистый лист. Я уже собирался забить на все эти непонятки и, наконец, дорисовать черёмуху, но мне помешали. Сява с торжествующим видом, словно сделал какое-то пиздецки важное открытие за всю историю существования человечества, вскакивает со шконаря и суёт свою маляву Вороне. — Ты только глянь, что люди пишут, — говорит он, и его морда расплывается в паскудной улыбке. Тот на пару минут погружается в содержание. Сява всё это время неотрывно сверлит меня своим свинячьим прищуренным взглядом. И ждёт. Только я пока не понимаю, чего именно, - реакции Вороны или подходящего момента, чтобы вцепиться мне в горло. — Тут у нас, оказывается, блудняк, — продолжает он. — А мы ни сном ни духом. Даже и не в курсе, с кем в одной хате чалимся. Банкир, как обычно, замирает за столом, как статуя. Вялый откладывает книгу и спускается с пальмы. Обстановка накаляется с каждой секундой. Из-за молчания Вороны, из-за не затыкающегося Сявы, из-за общего ожидания. — Среди нас лохматуха, — объявляет этот припизднутый и тычет пальцем в мою сторону. — А ведь он не обозначился. Сява в два шага оказывается возле разделяющего нас общака и, наклонившись над столом, дышит своей вонью мне в лицо. Желание въебать ему возникает мгновенно, на уровне инстинкта. — Слышь, ты дуру не гони, — подаёт голос Ворона в тот самый момент, когда я уже заношу руку. И, схватив Сяву за затылок, от души прикладываю ебалом о стол. Тот отскакивает в сторону, как мяч от пинка, вытирает кровь из разбитого носа засаленным рукавом и ошалело глядит на Ворону. — Ты чё, попутал? — сипит Сява. — Он же неровный, статья стрёмная, а нам втирал, что по 105-й угрелся. Люди отписали, что этот, — кивает на меня. — маньячело. И баб на нём столько, сколько я за всю жизнь не отымел. — Захлопнись, — орёт Ворона. Таким я видел его впервые. Он хоть и был малость кипишной, но подобных выпадов себе не позволял. — Какие люди тебе отписали? Твои ментокрылые подельники? Это с которыми вы бабку с дедом завалили? Искали по синьке, чё из хаты вынести? Разжиться хотели? И как улов? Три косаря и бензопила? Сява глядит то на него, то на меня и пятится назад, как скотина, почуявшая неминуемый забой. — А ещё четыре трупа, — продолжает Ворона. — Не два, а четыре. Тебе напомнить, кто там ещё был? Твои же пацаны помнят. Походу, ты тоже. И за вашу делюгу, за конкретно твой непосильный вклад они уже напели всем. И даже Люди, — на последнем слове он делает особый акцент. — По курсу, кто из вас троих мокрушник. Кто забивал бабку и деда, и кто потом детей порубил, чтобы от свидетелей избавиться. Пацана и девчонку. Сколько им лет было? Три и пять? Или ты это не помнишь? От услышанного перед глазами на миг темнеет, в голове что-то щёлкает, запускает необратимый процесс, который уже не получится остановить. Лишение жизни детей и стариков было для меня чем-то не укладывающимся в сознании. Тем, за что я готов был втоптать эту чепушилу в бетонный пол камеры. Проснувшаяся ненависть плохо поддаётся контролю. Но сейчас она не такая, какую я обычно испытываю к своим жертвам. И я могу немного подождать, прежде чем закончится этот базар. — Это всё мусора, — кричит Сява, размазывая кровь по роже. — Это их ход. Это они твою курсовку перехватили, чтобы блудняк в хате посеять. — Да нет, Вась, ты сам себя с самого начала в блудняк загнал, а теперь ясность полная. — говорит Ворона. — Курсовка за тебя уже не первая и не от одного человека. Бешеный взгляд мечется по сторонам, снова замирает на мне. — А этот чё, святой и безгрешный? Ему ты не предъявляешь? Он же нам всем тут напиздел, а ты на это глаза закрываешь? — А он чистый, — говорит Ворона. — За него уже давно пробили. Только 105-е и 111-е, без всякой стремоты. — Так и у меня чистые 105-е, — не унимается Сява. В его голосе уже отчётливо слышится отчаяние. А на лице - какой-то запредельный ужас. Насколько бы тупым он не был, всё же понимал, что нихрена хорошего ему уже точно не светит. — Ты пацану необоснованную предъяву кинул, — говорит Ворона, — И даже если бы всё, о чём ты тут нашлёпал за него, оказалось правдой, для начала ты должен был донести до меня. — До тебя? — Сява падает на трамвайку и нервно посмеивается. — А ты кто такой, чтобы мне с тобой такие вопросы решать? Блатной, что-ли? Фраер ты детдомовский, по второй ходке залетел и окрылился? Нет больше твоих блатных, а ты всё эту гнилую воровскую романтику гонишь. Своё АУЕ в ухо каждому впинываешь, типа, стремитесь, живите по понятиям. А нет никаких понятий, всё, блять, теперь по-другому, а ты, еблан, до сих пор не вкуриваешь. Он сидит ко мне спиной. И настолько увлечённо накидывает Вороне за неправильные взгляды, что не замечает, как я поднимаюсь и обхожу стол. Саня уже наготове, я вижу по его напряжённой позе, - ещё совсем немного, и он втащит этому просвещённому по его маковке. — Развёл тут кружок по интересам за арестантское единство, а эти… Договорить он не успевает и с грохотом падает на пол вниз лицом. Я ёбнул ему в голову с разворота. Сам не ожидал, что получится настолько чётко. Всё-таки тело хранит память о бесконечных тренировках. За семь месяцев, проведённых здесь, я не забыл отработанные когда-то приёмы. Ворона безразлично смотрит на распластавшееся перед ним туловище, потом на меня. Пожимает плечами, едва заметно улыбается и забирается к себе на пальму. Вялый тоже не задерживается, - устраивается на своей и возвращается к Тургеневской «Асе». Банкир по-прежнему прикидывается статуей, и мраморный цвет лица идеально подходит его образу. Даже гримировать не надо. Я снова присаживаюсь за стол и уже в который раз пытаюсь закончить свой рисунок. Бес ждёт, и я хочу порадовать его хотя бы этим. Банкир отмирает, медленно поворачивается ко мне, а руки, которые он до сих пор держит на коленях, ходят ходуном, будто Михаила нещадно бьёт током. — Слышь, Банкир, — зовёт его Вялый. Тот молча кивает. — Ты что-нибудь видел? — спрашивает Валера. — Нет- нет, ничего, — Банкир отрицательно качает, а вернее, болтает головой из стороны в сторону. — Ничего не видел. — Иди отдыхай на свой шконарь, а то уже на Кентервильское привидение похож, — усмехается Вялый. Очухался Сява незадолго до утренней проверки. Маты, сопровождаемые кашлем и харчками, ознаменовали его возвращение из царства Морфея, или куда там ещё его зашвырнуло пинком по куполу. Его никто ни разу не потревожил за всё то время, пока он умывался, отплёвывался и поглядывал на меня так, будто был готов сожрать вместо баланды. Но как только с утренними процедурами было покончено, Ворона вежливо указал ему на ведро и тряпку. — Убери за собой, а то весь пол заляпал. А у нас тут должно быть чисто. — Сегодня очередь Вялого, — заявляет Сява и с похуистичным видом усаживается за стол. Последствия ночного падения налицо. Точнее на лице, которое с одной стороны, - куда пришёлся удар, - раздулось, словно от флюса, а у виска и на лбу появились ссадины и кровоподтёки. — Да нет, Вась, мы теперь всегда будем пропускать тебя без очереди, — лыбится Ворона. — Ты чё, борзянки обожрался? Шныря во мне увидел? — врубает бычку Сява и, походу, даже не собирается отмывать свои сопли и кровавые плевки. Глядя на этого чушка, вальяжно расположившегося за общаком, я дико хочу снова зарядить ему в табло. Но вместо этого пристраиваюсь рядом и, преодолевая брезгливость, наклоняюсь к его уху. — В следующий раз ты уже не поднимешься. И лепила не отшепчет, — пытаюсь сказать это как можно спокойнее, но меня дико кроет от отвращения. И, походу, мои слова больше напоминают угрозу, чем предупреждение, отчего расслабленная поза этого уёбка мгновенно меняется. Он отодвигается подальше и сокращается, как прямая кишка. — Слышь, — подаёт голос Ворона. — У тебя есть два варианта. Или ты хватаешь в зубы ведро и тряпку и оттираешь пол от своих харчков, или из хаты выламываешься. Ты вообще должен быть благодарен за то, что с тебя как с гада не спросили и твой косяк на общее не вынесли. Нас выводят на продол со скрутками и ставят к стене. Утренний шмон в самом разгаре. — Фирсов, чё с ебалом? — спрашивает мент. Тот поворачивает голову и молчит. Но я замечаю краем глаза, что эта гнида смотрит на меня. Только вертух либо реально в упор не видит этого, либо делает вид, что не видит, либо он настолько неумный, что не понимает значение взгляда. — Дара речи лишился? С ебалом чё? — не отстаёт мент. Походу, очень хочет, чтобы Сява сам во всех красках и в мельчайших подробностях поведал ему о событиях этой бурной ночи. — Он со шконки упал, — говорит Вялый и лыбится, уставившись в стену. — Тебя никто не спрашивал, — орёт вертух и тут же переключает своё внимание на Саню. — Ворона, ты в камере беспредел устроил? Чё это? Он тычет пальцем Сяве в лицо. — Рожа, — серьёзно отвечает Ворона. — И кто это так постарался её разукрасить? — продолжает выяснять мент. — Жизнь. Мы все ржём, хотя это пиздец как глупо и рискованно, но терпеть уже нет сил. — Я вам, блять, клоунам, сейчас такую жизнь устрою! — орёт мент и сходу бьёт Ворону дубиналом в живот. Тот моментально загибается. Мы уже не смеёмся, только смотрим. А удары продолжаются. Подключается второй вертух. Они вдвоём ебашат Ворону, валят с ног, но не останавливаются. — Остальные - ебалами к стене! — на секунду один из них отрывается от избиения свернувшегося на полу сокамерника. Отворачиваются все. А я не могу. Стою и смотрю. Назло. Попытаться остановить, броситься на кого-нибудь из них, - бессмысленно. Не потому что я боюсь отхватить, а потому что меня точно также въебут, и это ничего не поменяет. Зато я могу выбесить их хотя бы этим. — Ты чё, глухой? — орёт вертух. — Ебальник отвернул! Я не реагирую. Ворона не раз встревал за меня, и я просто не имел права сейчас сделать вид, что ничего не происходит. Закрыть глаза, прикинуться слепым. Было вполне ожидаемо, что через пару минут я, точно так же как и он, окажусь на полу, закрывая голову от града ударов и пинков. И снова уши закладывает ватой, крики ментов и лай собаки сливаются в сплошной гул, от которого кажется, что голова взорвётся. Хотя, скорее всего, взорвётся она от очередной пиздячки берцем. Но мне похер, я уже почти не чувствую боль, не различаю её, когда она становится постоянной. — Этого в карцер, — доносится голос кого-то из вертухов. Меня волокут по продолу. Я не вижу куда. Перед глазами - темнота, нарушаемая пульсирующими тусклыми вспышками света, и сознание постепенно меркнет вместе с ними.***
— Эрик, — голос матери тупой болью пронзает ещё не протрезвевшую голову. — Быстро вставай, а то на пары опоздаешь. Я не отзываюсь. Меня до сих пор дико мутит, а ночные вертолёты, походу, разбились, и теперь их горящие обломки лежат где-то на дне моего желудка. Сушняк давит не по-детски, но мне совсем не хочется подниматься. Башка налилась свинцом и никак не отрывается от подушки. — Опять вчера нажрался, — раздражённо говорит мать, и я слышу, как она защёлкивает шпингалет на оконной раме. — В следующий раз оставлю ключ в замке, хрен ты домой попадёшь. Будешь в подъезде ночевать. Ещё и окно не закрыл. Заболеть хочешь? На улице октябрь, скоро снег выпадет… Походу, моё молчание её напрягает. Она подходит к кровати и бесцеремонно трясёт меня за плечо. — Ну-ка вставай. Не хватало ещё, чтобы ты из-за своих попоек институт прогуливал. — Да ничё я не прогуливаю, — поворачиваюсь, неохотно открываю глаза, и яркий луч, ворвавшийся в комнату, прицельно бьёт в лицо. Мать уже собралась на работу. Лёгкий макияж, лёгкая укладка, кремовый шёлковый шарф выглядывает из распахнутого светлого пальто. В ореоле солнечного света она кажется ангелом, и если бы не будила и не обламывала, то точно была бы им. — Завтрак на столе. И только попробуй пойти голодным. Я дожидаюсь, когда захлопнется дверь. Надёжное и не раз проверенное средство от похмельной мути лежит в кармане куртки. Остаётся самое сложное - добраться до прихожей. Взрываю приколоченный с вечера косяк и растворяюсь в холоде осеннего рассвета. С каждой затяжкой, с каждым вдохом и с каждым последующим медленным выдохом я выпускаю из себя боль, застрявшую где-то в области затылка. Здесь так охуительно стоять и смотреть сверху на свой двор, который с высоты похож на цветную мозайку из жёлтых и красных листьев. Я бы завис на балконе ещё на полчаса, чтобы окончательно вернуться к жизни, но надо собираться, иначе реально опоздаю. Может, ехать в институт укуренным в хлам было не совсем правильным решением, но уж лучше так, чем тупо проебать лекции, или потом подыхать на парах от отходняков. И я натягиваю джинсы, на ходу закидываю в рюкзак тетрадки с несколькими начатыми конспектами, как вдруг совсем не вовремя вспоминаю того пацана, который вчера стрельнул у меня сигарету, когда я стоял на остановке. Просто левый пацан. Просто спросил закурить. Просто я ему не отказал. А потом, пока он всего несколько секунд стоял напротив и пытался подкурить от постоянно гаснущих спичек, я успел запомнить его глаза и губы, заманчиво державшие сигарету. Он тоже ждал автобус, но его «пятнадцатый» подошёл раньше моего «сорок восьмого». Он поднимался в салон, а я провожал его взглядом, уставившись на шикарную задницу. Этих воспоминаний было достаточно. Член среагировал как по команде, и я просто не мог забить на его призыв. — Сука, можно было подождать до вечера, — просто мысли вслух, и вскоре джинсы оказываются на полу возле ванны. Тихий шум воды расслабляет. Я опускаю руку вниз, и хватает всего несколько раз двинуть шкурку, чтобы кончить, выплеснуть свои воспоминания о нём белыми каплями на дно ванны. У меня много таких как он. И, вспоминая кого-то из них, - случайных, встречных, незнакомых, - всё заканчивается одинаково. Мне восемнадцать, а я до сих пор ни разу по-настоящему никого ещё не попробовал. И даже не целовался. Ни разу. Походу, все мои фантазии навсегда так и останутся фантазиями. Не цеплять же первого понравившегося пацана с предложением перепихнуться. И наверное, пора смириться с тем, что мне всю жизнь придётся передёргивать. До начала занятий остаётся совсем мало времени, и я собираюсь за пару минут. Уже в падике накидываю куртку, пальцами зачёсываю волосы и выхожу в серый скучный мир, где нет места таким, как я.