"Нельзя прожить свою жизнь для других. Надо выбрать то, что нужно именно тебе, даже если это не понравится твоим близким." Н. Спаркс
***
Первая рабочая неделя показалась кромешным адом. Изначально я даже не предполагал, что можно настолько загнать себя. Я возвращался из института, чтобы переодеться и взять сумку с формой. Шёл на тренировку. Приходил домой, чтобы закинуть сумку, принять душ и переодеться в старые шмотки. Шёл в гараж. И, чаще всего, пропадал там до утра. Там же и спал. Урывками. В небольшом закутке, отгороженном фанерой от общего помещения. А на утро забегал домой, снова отмокал в душе, снова менял умотанные шмотки на цивильные и ехал на лекции. Пацаны тоже часто засиживались до поздней ночи, потому позаботились об относительном комфорте, притащив старый диван, стол, нарды и кассетный магнитофон хер проссышь, каких времён, — так, ради развлекухи. Хотя, благодаря отцу, у меня и имелись некоторые познания по части ремонта, до восьмидесятого левела я явно не дотягивал, и мне приходилось следовать чётким инструкциям Лёхи или Седого, который за три года уже успел нормально подковаться в этой сфере. — Я же говорил, что вся эта теория - для дебилов, — самодовольно усмехается он. — И диплом - херня. Без практики им только подтереться. Шум уже третий год в своей шараге яйца мнёт, и всё ради того, чтобы было потом с чем в сортир сходить. Я тупо игнорил его слова и молчал. Не из-за того, что был согласен с его мнением. Я настолько заёбывался за день, что вломы было вообще что-то говорить, а тем более доказывать.***
Шум заявился в гараж в четверг вечером. Как всегда, неожиданно и без предупреждения. К этому времени с работой было покончено, но расходиться никто не торопился. Пока мы с Седым расписывали короткую в нарды, Лёха перебирал струны на прошедшей огонь и воду гитаре и напевал что-то из армейского. — Чё, ебать, не ждали? — Шум распахнул двери и с довольной рожей ввалился в гараж. — Сидите тут как лохи, ещё и насухую. — А ты решил ситуацию исправить? — Седой только мельком покосился в его сторону, не отрываясь от игры. — Так и будешь там стоять? Дверь хотя бы прикрой, — Лёха глянул исподлобья и продолжил щипать струны. Шум, прислонившись к железной двери и держа её открытой, высунул голову на улицу и молча кивнул кому-то, приглашая войти. Никто из нас сразу не придал значения этому его жесту. До определённого момента. — Знакомьтесь, это Лялька, — говорит Шум, пропуская вперёд какую-то девку. Вся лайтовая атмосфера вмиг накрылась пиздой. Седой развернулся на все сто восемьдесят, моментально позабыв о незаконченной короткой. Лёха заглушил струны. Пацаны с нечитаемыми эмоциями на лицах уставились на спутницу Шума. Заебись, приволок очередную. Не хватало ещё, чтобы они её тут на троих расписали. Я никак не ожидал, что этот ушлёпок запорет единственный нормальный вечер. И стать снова невольным свидетелем примитивного порева мне в хер не впилось. Не было печали, но пиздец всё-таки сумел подкрасться. Обнадёживало то, что они точно не предложат мне разделить с ними этот групповой трешак. Пацаны давно уже были в курсе моего мнения на этот счёт. Того мнения, которое было для них понятно, вполне обосновано и не вызывало подозрений. Хотя мне в своё время всё же пришлось поебаться, поясняя причину отказа пользоваться услугами не только настоящих шлюх, но и каких-нибудь разовых шмар. И, по сути, совсем тупое объяснение, но повторяемое почти изо дня в день, всё-таки дошло даже до этих недалёких. Прав был Геббельс, когда утверждал, что «ложь, сказанная сто раз, становится правдой». Правдой для тех, кому её говорят. И пацаны были уверены, что у меня кто-то есть, и растрачивать себя на всяких подзаборных маромоек я не хочу тупо из-за брезгливости и из принципа «если ебать, то королеву», которой, естественно, никогда и не существовало. Но они об этом не догадывались. Девка прошла в помещение и толкнула Шума плечом. — Так-то я и сама в состоянии познакомиться. Язык пока не отсох, — она быстро окинула нас всех безразличным взглядом и повторно представилась. — Даша. А Лялька -для своих. Шум, бывало, и раньше приводил всяких шкур. Чисто выебнуться, чтобы заценили его очередную дыру прежде, чем он прикатает её на интим. Только эта Лялька как-то не вписывалась в шоблу Шумовских подстилок ни своими внешними данными, ни манерами. Ни одна из его блядей не вела себя настолько похуистично. Все они, как на подбор, лыбились и хлопали намалёванными ресницами, когда Шум точно таким же образом представлял их нашему обществу, и старались выглядеть либо куклами, с полным отсутствием мозговой деятельности, либо конченными ебливыми суками. В общем, пытались произвести впечатление, руководствуясь своими предпочтениями. Типа, одну достаточно по пилотке ладошкой похлопать, а другую — в два, а то и в три хуя натягивать. Но Ляльке было абсолютно насрать, какое впечатление она производит. Не дожидаясь, когда кто-нибудь предложит ей присесть, она смахнула пыль с деревянного подлокотника дивана и уселась, расставив ноги, будто пыталась не потерять опору. Достала сигарету, закурила и начала оглядываться по сторонам. Походу, обстановка гаража заинтересовала её намного больше, чем все мы. Девка и одета была на отъебись, — в чёрную короткую куртку, толстовку с низко надвинутым капюшоном, чёрные спортивки и кроссовки. На лице — ни намёка на косметику, и ногти нормальные, — не когти, которыми при желании можно горло вспороть, если заточить под нужным углом. Ещё одна отличительная черта от всех предыдущих. Бабы Шума всегда приходили расфуфыренными, типа собирались не в гараж, а на блядские сборища. — В нарды играете, — не вопрос, а констатация факта. — И на что, если не секрет? — Без интереса, — неохотно отвечает Седой. — А если по полтиннику за каждую оставшуюся фишку? — хитро щурится Лялька. — Рискнёшь? Седой, в ахуе от такого поворота, ошалело смотрит на это чудо природы и, криво усмехнувшись, выдаёт: — Говно-вопрос. Только мы сначала партию добьём. Лялька перебирается с подлокотника на диван и, присев рядом со мной, наблюдает за игрой. Шум, косо поглядывая на свою подругу, достаёт из пакета две полторашки нефильтрованного, разливает по имеющимся кружкам, которых, естественно, на всех не хватает и, подсев поближе к Ляльке, обнимает её за талию. — Руки убери, — говорит она, и в голосе отчётливо звучат привычные борзые нотки. — А то в печень ёбну. Шум, походу, малость потерявшись от такого заявления, пару секунд тупит и всё же нехотя отпускает её. Я изредка краем глаза наблюдаю за этими двумя и реально, впервые вижу, чтобы этот отмороженный ебанат так вёл себя с какой-то девкой. Любую другую он бы уже нахер послал прямым текстом, а тут даже возникать не стал. Лёха тоже посматривает на них с едва заметной насмешливой ухмылкой. — И где же вы познакомились с этим опездолом? — спрашивает он, не спуская взгляд с девчонки. — В шараге, — влезает Шум и тут же отхватывает с локтя под ребро от своей спутницы. — Чё ты лезешь? — хохочет она, походу, довольная своей выходкой. — Вообще-то он мне задал вопрос. Или это я, по-твоему, опездол? Лёха ржёт. Ржёт и Седой. А меня, что удивительно, эта отбитая особа всё больше веселит. И я, глядя на неё, не ощущаю никакой неприязни. Абсолютно. За всё это время она не то, чтобы не пыталась оказывать мне какие-то всратые знаки внимания, как это делали многие бабы, а даже почти не смотрела в мою сторону. — В шараге мы познакомились, — подавив смешок, говорит Лялька. — А учишься на кого? — спрашивает Седой. — На говноляпа, — снова хохочет. — Это чё ещё за профессия? — вмешивается в диалог Лёха. — Штукатур-маляр, — поясняет девчонка. — Но, по сути, говноляп. Закончив партию, я уступаю место Ляльке. Она быстро расставляет фишки на доске, наклоняется вперёд и, хрустнув пальцами, с нахальной усмешкой в упор смотрит на Седого. — Ну чё, погнали? — снимает капюшон. Видимо, чтобы не мешал. Последующие несколько минут пацаны буквально залипают на процессе. Лялька в лёгкую разносит Седого по всем фронтам. Не, такую девку назвать тупой пиздой язык не повернётся. В ней нет ничего отталкивающего и мерзкого. И внешне очень даже ничего. Светлые волосы собраны на затылке в короткий хвост, немного вздёрнутый нос и губы нормальные, а не накачанные силиконом, или что там ещё вкалывают себе трёхдырые, отчего кажется, что мышцы лица не выдержат такую тяжесть, и однажды рот сползёт куда-нибудь в район подбородка. И если бы не моя ориентация, я бы, скорее всего, обратил внимание на такую и, возможно, был бы не против замутить. Но, отдавая предпочтение пацанам, я мог воспринимать её только как человека. Именно как человека, а не какую-нибудь дыру. — С тебя три сотки, — откинувшись на спинку дивана, с довольной лыбой подытоживает Лялька. Седой, явно обломившись от исхода игры, извлекает из кармана ветровки несколько купюр, отсчитывает и бросает на доску. — Ты где так научилась? — спрашивает он. — Мне просто фартит, — отмахивается девчонка и забирает деньги. Когда пиво скончалось, и Лялька, снова натянув капюшон, собралась покинуть наш шалман, Шум увязался за ней под предлогом проводить. Но та тормознула его на выходе. — Я чё, инвалид? Сама дойду. Тут недалеко, всего пара кварталов. Шум, в очередной раз растерявшись, даже не успел ничего возразить. — Рада была познакомиться. Может, ещё свидимся как-нибудь, — глянув на нас, Лялька улыбнулась и, напоследок ткнув кулаком в грудь подзависшего Шума, скрылась за дверью. — И чё это сейчас было? — спрашивает Лёха, отложив гитару. — Твоя очередная подружка? — Если бы, — мрачно усмехается Шум. — Я возле неё уже третий месяц кручусь, как лох какой-то. И встречаться предлагал, по-серьёзке, а она отшивает. Ни пощупать, ни зажать, - нихуя не даёт, сразу в залупу лезет. Никогда ещё ни с одной бабой такой херни не было. — Чтобы ты и по-серьёзке? — переспрашивает Седой, от удивления приподняв бровь. — Походу, запал ты на эту Ляльку. И конкретно. Шум, схватив со стола пачку общаковых сигарет, закуривает и, присев на корточки возле стены, выдыхает дым в потолок. — Ну понравилась, пиздеть не буду, — говорит он, уставившись перед собой в одну точку. — Я когда её в первый раз увидел, сходу решил, что прикатаю. Неделя - край. Но она вообще никак. Не ведётся. И я хз, как её уломать. Всё уже перепробовал. Даже веник ей задарил, в смысле, цветы там какие-то. Так она нахер меня послала, сказала, что цветы не любит. Он отмирает и смотрит на нас с такой растерянностью, что от его вида становится смешно. — Похоже, теряешь ты свою сноровку, — подъёбывает Седой. Шум подрывается, как от пинка под жопу. Взгляд моментально становится отмороженным и озверевшим, будто его прилюдно говном закидали. — Почти три месяца на неё проебал, — цедит он сквозь зубы. — И всё, блять, порожняком. Единственное, на что соглашается, так это погулять, пива попить или пошабить. Детский сад, сука. Даже просто приобнять не даёт. Сами же видели, - я её за талию, а она мне - руки убери. Пацаны, глядя на эти метаморфозы, по тихой ржут. — Чё, ёптить, весело? — Шум всё больше заводится, сминает окурок и кидает в банку из-под «сгухи», которую мы спецом не стали выбрасывать, и оставили в качестве пепельницы. Лялька впечатлила всех. Заявилась, как к себе домой, разнесла Седого в нарды, угнала Шума и съебалась как ни в чём не бывало. Хотя, на мой взгляд, она была бы для него самой идеальной кандидатурой. И если бы у них всё нормально сложилось, возможно, этот ушлёпок перестал бы таскаться со всякими лярвами, при виде которых меня охватывало дикое желание мочкануть любую из них прямо у всех на глазах. — А ты не думал, что ей, может, надо время, чтобы к тебе привыкнуть? — говорю я. — Нормально пообщаться без твоих подкатов. Узнать друг друга получше. И зажимать её тут при всех было вообще тупой идеей. Это твоим шлюхам похуй, хоть еби посреди двора. А ей такая дичь явно не заходит. Шум ошарашенно смотрит на меня, и его губы кривятся в подобии улыбки. — Сколько ещё привыкать-то можно? Каждый день же в шараге пересекаемся. Ни одной ещё не надо было привыкать, а эта выёбывается. — Потому что все твои остальные — шкуры дырявые, пробу ставить негде. А эта нормальная. Не заходят цветы, - зайдёт что-то другое. Выясни, какие у неё интересы, и действуй. Но если ты её проебёшь, - точно будешь конченным лохом. Я надеялся, что Шум не настолько тупой, чтобы не осознавать элементарных вещей.***
В пятницу вечером я снова стоял на лестнице в зале бывшего кинотеатра и наблюдал за теми, кто заявился сюда на этот раз. Народу собралось не меньше, чем неделю назад. И пока не выключили свет, я пристально всматривался в каждого посетителя, в надежде увидеть хотя бы одного из тех двоих. Но никто, даже отдалённо похожий, в поле зрения так и не попал. Контингент здесь был разный, и среди панков, готов и всех прочих идейных иногда мелькали самые обычные пассажиры, которые, походу, как и я, ни к какой отбитой субкультуре не имели отношения и приходили только ради того, чтобы послушать музыку. Те двое были именно такими — не вписывающимися. Потому их засечь не составило бы большого труда, если бы они были среди присутствующих. Перед окончанием концерта, так и не дождавшись желаемого, я уже снова начал подумывать о том, чтобы подойти к Рыбе и поинтересоваться за тех типов. Это чучело стабильно ошивалось на одном месте, недалеко от входа, где возле стены стоял старый деревянный стол, походу, тех же времён, что и ободранные театральные кресла в коридоре. Его, как всегда, окружали разные кадры сомнительной наружности, и поначалу я решил дождаться, когда они закончат свои интеллектуальные беседы и удалятся, но потом забил. Не исключено, что Рыба знал эту пару, а мой интерес к их персонам может вызвать определённые подозрения. И будет совсем не комильфо, если пучеглазый сольёт, что я выяснял за них. В дальнейшем я больше не ставил перед собой единственную конкретную цель высматривать себе подобных. На сейшенах было охуенно, и я отвлекался и от института, и от работы, и от всей прочей бытовой дичи, которая за неделю заёбывала так, что хотелось свалить куда подальше и хотя бы какое-то время провести на расслабоне.***
За полтора месяца отношения с Киром совершенно не поменялись. Он по-прежнему продолжал выёбываться и изо всех сил старался выглядеть той самой заносчивой мразью, которой показался мне на вписке. И это начинало всё больше подбешивать, потому что я уже точно знал, что он из себя представляет, а его показушная правильность и попытки меня перевоспитать действовали на нервы. Но помимо всей этой дичи, сейчас, когда я по вечерам пропадал в гараже и не всегда мог сорваться к нему, он ещё больше стал показывать свой характер. До истерик, конечно, не доходило, но выслушивать припизднутые предъявы приходилось регулярно. И это бесило вдвойне. — А ты ещё просил, чтобы я тебя Кирей не называл, — губы застывают в усмешке, хотя изначально я планировал сказать серьёзно. Кир курит на кухне возле вытяжки. В душ я его отправил первым. Уступил. Даже, можно так выразиться, позаботился, чтобы он не обламывался, лёжа с мокрой задницей, и дожидался своей очереди. Он смотрит на меня с откровенным презрением и ненавистью, мысленно уже испепелив прямо на месте и развеяв прах по ветру с высоты шестнадцатого этажа. Я вижу его эмоции, понимаю их суть, но сам при этом совершенно ничего не испытываю. Никаких угрызений совести. Он прокусил мне руку, когда я зажимал ему рот, чтобы не слушать уже заезженных: «Отпусти! Вытащи! Мне больно, блять!» Прокусил глубоко, между большим и указательным пальцами. До крови. И теперь рука в месте укуса покраснела, припухла и малость пульсировала. Но это было терпимо, и мне даже зашло. Особенно то, как он прогнулся, когда я, из-за этой ебанутой выходки вцепился ему в волосы и резко дёрнул на себя. Мгновенная ответная реакция только подтвердила мои предположения касаемо того, от чего именно он кайфует. Вопли смолкли как по щелчку пальцев. И он, вместо того, чтобы орать, как это только что было, будто его наживую вскрывают, откровенно подставился и стонал, как конченная блядь. Громко и пошло, капая предэякулятом на простынь. Я даже забил на укус. Оно того стоило. От его несдержанности и внезапной податливости меня самого нехило накрыло. Пока подкуриваю сигарету, Кир мельком смотрит на прокушенную руку. — Болит? — спрашивает он. — Терпимо. Не сдохну. — В шкафу над мойкой есть аптечка. Там перекись. На второй полке сверху. Но стоило мне открыть шкаф, Кир подорвался как ошпаренный и в момент оказался рядом. — Давай я лучше сам, а то ты всё перевернёшь, — достаёт полупустую коробку, в которой, походу, только самое необходимое для оказания первой медицинской: бинты, градусник, какие-то капли, кеторол. — Собрался мне руку забинтовать? — спрашиваю я, наблюдая, как он вытаскивает из аптечки флакон трёхпроцентной и ватные диски. — Может, ещё скорую вызовешь? — Вообще-то, это элементарные меры предосторожности, — поясняет таким тоном, типа я совсем дебил, и нихера не шарю. Он берёт мою руку и, держа над мойкой, льёт перекись на отчётливый отпечаток зубов. В местах прокусов начинает пощипывать, и прозрачная жидкость пенится. — Если ты не в курсе, то бешенство уколами лечат. И твоя святая вода тут не поможет, — говорю я и стараюсь не заржать, потому что выражение его лица моментально меняется. Сосредоточенность сменяется неприязнью. — Ты нормально общаться вообще не умеешь? — выжидающе смотрит в глаза, пока промакивает диском и снова поливает перекисью. На этот раз пены уже меньше. — Обязательно надо пиздануть какую-нибудь дичь? — Почему же? И умею, и могу. Иногда, — говорю я и, наклонив голову на бок, наблюдаю за процессом. — Ты же тоже иногда можешь нормально общаться. Он выбрасывает диски и вскрывает упаковку бинтов. — Ты бы ещё заштопал, — убираю руку и стряхиваю оставшиеся капли. Кир, косо глянув на меня, суёт уже распечатанные бинты в аптечку. Снова недоволен, что я в очередной раз обломил его благие намерения. — Если бы ты не распускал руки, мне бы не пришлось сейчас заниматься этой хернёй, — звучит как упрёк, - типа, я обкосячился и теперь виноват перед ним. — Тебе бы не пришлось заниматься этой хернёй, если бы ты не выёбывался, — говорю я. Вернув коробку на место, он поворачивается и окидывает меня уничижительным взглядом. — И в чём-же, по-твоему, выражается моя выёбистость? Уперевшись локтём о край стола, Кир с самым невозмутимым видом, на который только способен, дожидается ответа. — В том, что ты дохера рисуешься, и даже сейчас стараешься казаться невъебически правильным, — говорю я. — Весь такой сдержанный, самоуверенный, куда деваться. Думаешь, не заметно, что всё это наиграно? Что это всё - всего лишь твоя маска, за которой ты прячешься. Потому что боишься, что кто-то узнает, что ты представляешь из себя на самом деле. Вот и выбрал себе образ, который заходит большинству, в котором ты себя заебись чувствуешь, в котором не страшно. Но, по сути, это хуёвая защита, и бывают такие ситуации, когда ты, будучи даже в этом своём образе, не вывезешь и тупо обосрёшься. — Хуйню какую-то несёшь, — в ответ - нервная усмешка, но он всё ещё держится. — Откуда ты вообще можешь знать, что я из себя представляю? — Да это же, блять, чувствуется, — продолжаю я. — Иногда достаточно один раз пообщаться с человеком, чтобы понять, кто он. А мы с тобой уже не первый раз пересекаемся, и не просто пересекаемся, а очень близко. Поэтому можешь даже не пытаться что-то от меня скрывать. Это бесполезно. — И что-же, интересно, я скрываю? — прищурившись, спрашивает Кир. Расслабленность уже проёбана. Он меняет позу. Прижимается задницей к краю столешницы и вызывающе складывает руки на груди. Очередная попытка показать, что всё сказанное — полный бред, и никакого отношения к нему не имеет. — То, чего ты больше всего стремаешься. Свои страхи, — я ловлю его взгляд, стараясь не упустить. Только глаза в глаза, и контакт установлен. — Страх потерять свою значимость, разочароваться в самом себе. Хотя сам знаешь, что твой образ не имеет ничего общего с твоей сущностью. Ты боишься проявлять свои настоящие эмоции. Боишься, что без твоих понтов к тебе будут относиться совсем не так, как ты этого хочешь. Вот только когда ты передо мной начинаешь выёбываться, это действует в обратном порядке и вызывает ответную реакцию. — Я. Не. Выёбываюсь, — сквозь зубы проговаривает Кир, делая акцент на каждом слове. — И с чего ты вообще взял, что я что-то скрываю? — Потому что я это видел. Ещё тогда, в парке. Когда ты попросил, чтобы я тебя Кирей не называл. Типа, к такому как ты так нельзя обращаться? Типа, это унизительно, да? — в его глазах уже отчётливо читается растерянность. — В тот момент ты и показал свои эмоции. Тебе это не просто не понравилось, а скорее всего, причинило боль. Походу, за живое задело, если ты даже в лице изменился. И, если бы я этого не заметил, то и дальше продолжил тебя угонять. И навряд ли у нас потом зашёл бы разговор насчёт ориентации, или вообще о чём-то другом, и в итоге не было бы того, что есть сейчас. Но только ты именно этим меня и привлёк. Тем, что я увидел в тебе нормального пацана, а не надменную мразь, — Кир молчит, смотрит не моргая, пальцы нервно мнут ткань футболки. — У всех есть свои страхи, и это не стрёмно. Стрёмно, когда ты со всеми, без разбора, общаешься, как с конченными дебилами. Только твой невъебический образ не всем заходит, а кого-то может конкретно выбесить. — У всех, говоришь? — язвительно спрашивает он. — И какие же у тебя страхи? Хотя я не хотел вдаваться в подробности и рассказывать ему о том, что было со мной несколько лет назад, но всё же решился. В данной ситуации нужно было только начистоту, чтобы не потерять установленную связь. — Они раньше были, — говорю я. — Давно, ещё по шпане. Меня тогда в новую школу перевели. В общем, как это заведено, - если новенький, то пятый угол. И первое время я огребал по полной, меня дрюкали и угоняли… — Тебя? Угоняли? — усмехается Кир, перебив на полуслове. — Как-то с трудом верится. — Для начала дослушай, а потом решишь, верить или нет, — продолжаю я. — Доходило до того, что я вообще хотел, чтобы со мной что-нибудь случилось. Я бы даже рад был, если бы меня машина сбила, лишь бы не идти в школу и не становиться объектом насмешек. И вскрыться хотел, или вздёрнуться, только чтобы это всё закончилось. Тогда я был лохом и боялся отхватить пиздюлей, потому что это стало бы ещё одним доказательством, что я ничтожество, ландух какой-то. Боялся в ответку в ебало залезть, - всё закончилось бы точно также, - публичным позором. А потом я пошёл в спорт. И вот после этого всё как рукой сняло. Даже отшептывать не пришлось. И на данный момент их у меня нет, — подытоживаю всё сказанное. — Хотя, может, и есть, только где-то грамотно скрываются. Ссут вылезать. Я закуриваю. Делаю небольшую паузу, чтобы у Кира было время осмыслить услышанное. — Ну, и нахрен ты мне об этом говоришь? — подозрительно прищуривается. — Ты поинтересовался, какие у меня страхи, - я ответил. Логично? — уже по стандартной схеме, вопросом на вопрос, — И потому, что в этом нет ничего стрёмного, — я отхожу к вытяжке, чтобы не задымить кухню, а он так и продолжает стоять возле мойки, прижавшись жопой к краю столешницы. — Я поделился с тобой своими страхами, и, как видишь, живой пока. И тебе нечего стрематься. Не только своих страхов. Он молчит, опустив голову. Думает. И это уже достижение. Я тоже молчу. Главное — чтобы он всё правильно понял и сделал нужные выводы. — То есть, для тебя нормально делиться такими вещами? — спрашивает Кир. На лице уже заметна плохо скрываемая улыбка, — Это же личное, а ты мне… рассказываешь. — Личное, — соглашаюсь я, оставляю окурок в пепельнице и возвращаюсь к нему. Только близко не подхожу, сохраняю небольшую дистанцию, чтобы дать ему почувствовать относительную свободу. Пока. — Теперь ты знаешь о моих прошлых страхах. Я бы тебе и о настоящих рассказал, если бы знал о них. А вообще, по сути, и в том, что ты скрываешь свои эмоции, тоже нет ничего стрёмного. Если тебе так удобно. Показывать их всем было бы глупо, — приближаюсь на шаг, отслеживаю его реакцию. Но сейчас он полностью расслаблен и такая близость его не напрягает. Он сам смотрит мне в глаза. На этот раз даже не пришлось ловить его взгляд. — Ты можешь рисоваться сколько угодно. В институте, в той конторе, куда собираешься свалить после окончания, со своими кентами, или кто там у тебя. Неважно, короче. Будь с ними тем, кем хочешь быть. Это твоё право. Но со мной не делай этого. Потому что если ты снова начнёшь при мне выёбываться, я снова начну тебя угонять. А ты же не хочешь этого? — Не хочу, — тихо отвечает Кир, будто опасается, что его кто-то услышит. — Значит, ты согласен быть со мной самим собой? — уточняю я и, чтобы окончательно закрепить результат, добавляю. — И это не значит, что ты теперь обязан точно также рассказывать мне о своих страхах. Конечно, ты можешь это сделать, но только если сам захочешь. — Согласен, — кивает в ответ. Я мысленно выдыхаю. С первым его загоном, вроде, раскидался. Но для большей уверенности нужно будет потом ещё раз провести подобную беседу, чтобы Кир уже точно не врубил заднюю. Теперь осталось разъяснить насчёт его предпочтений. И вот с этим, походу, будет намного сложнее. Потому что пока я даже некоторые собственные желания не до конца понимал. Не, я понимал, чего именно хочу, — тупо отсос, или в какой позе присунуть, но каждый раз, несмотря на то, что, по сути, мне заходили оба варианта, я чувствовал, что чего-то не хватает. Чего-то особенного. Такого, что добавило бы недостающий ингредиент. И если говорить простыми словами, то это было нечто схожее с необходимостью подсолить недосоленную еду. Вроде жрать можно, но без соли совсем не то пальто. Та же ситуация была и с Киром. Хотя своими внешними данными он меня вполне устраивал, но того, что бы цепляло, в нём не было. Я просто не испытывал к нему каких-то особых эмоций, от которых меня бы пробирало, как от взгляда того пацана на сейшене. Нужно было пользоваться моментом, пока Кир, всё ещё пребывая под впечатлением после недавнего разговора, окончательно не пришёл в себя. А в том, что он сейчас прокручивает в голове всё сказанное, я был полностью уверен, потому что это вообще был наш первый и единственный раз, когда мы смогли нормально поговорить, — без предъяв и подъёбок, и первый раз, когда он спокойно согласился с моим предложением. — А теперь я задам тебе вопрос, и ты честно на него ответишь, — говорю я. Кир заваривал чай и от неожиданности вздрогнул, едва не опрокинув кружку. — Для чего ты устраиваешь все эти беспонтовые представления? — спрашиваю, как только он поднимает глаза. — Какие представления? — непонимающе смотрит на меня. — Например, эти, — взглядом указываю на прокушенную кисть с отпечатком его зубов. — Можешь пояснить, зачем ты это сделал? — Потому что мне было больно. Что тут непонятного? — снова начинает заводиться, и в голосе уже звучат знакомые нотки раздражения. — То есть, хочешь сказать, что тебе это не нравится? — Нет. Я, по-твоему, больной? — пытается изобразить злость, но получается слишком наиграно. — Честно? — Честно, — заявляет он, усаживается за барку и, уставившись в кружку, размешивает сахар. — Честно пиздишь? — устраиваюсь напротив, чтобы не пропустить ни одну эмоцию. — Ты опять начинаешь? — вскидывается он. — Вовсе нет. Просто хочу понять, почему ты постоянно пытаешься наебать? — я не даю ему сказать, хотя вижу, что он намерен что-то возразить. На лице написано. — Вот только не надо говорить, что это не так. Всё тебе нравится. Причём, не просто нравится, - ты от этого тащишься. Хотя, я поначалу верил, что тебе реально больно. Ну, в смысле, хуёво, и что не заходит. Только актёр из тебя так себе, играешь неубедительно. А хочешь, я сам скажу, для чего ты это делаешь? — Ну и? — спрашивает Кир, демонстративно вскинув брови. — Чтобы спровоцировать на обратные действия. Обратные этим твоим ёбнутым просьбам, — я пытаюсь быть предельно спокойным, но уголки губ ползут вверх, только полноценной улыбки не получается, - лишь полуоскал. — Манипулировать решил, значит? Нормальный такой ход, ничё не скажешь, даже продуманный. Частично. Получить желаемое, не говоря о своих желаниях. Только у тебя мысли не возникало, что, провоцируя, ты пиздец, как рискуешь. Я же в лёгкую за такую дичь мог тебе просто переебать, и вот такой поворот тебе бы точно не понравился. — О каких желаниях? Ты чё, опять погнал? — Кир снова натягивает свою маску невозмутимости, но она уже не спасает. Голос дрожит, и это невозможно не заметить, взгляд мечется в поисках безопасной точки, лишь бы не смотреть мне в глаза. — Те, которые предпочтения. Или, в моём случае - припизднутые наклонности, - так, вроде, ты их тогда обозвал? — продолжаю я, глядя ему в лицо. — Только по сути, ни в твоих, ни в моих нет никакой припизднутости. У всех они свои, и вполне нормальные. Только я одно не догоняю, - нахуй ты их прячешь? Всё же может быть совсем по-другому, если ты, в первую очередь, признаешься самому себе, что тебе это заходит, и примешь их, а не будешь отрицать, как всегда делаешь. — Нет у меня никаких наклонностей. И ебанутых предпочтений нет. А ты просто накрутил себе какой-то хуйни и теперь пытаешься и меня убедить в том, что я такой же конченный, как и ты, — он поднимает кружку, руки предательски дрожат, и Кир быстро ставит её обратно. Я всё ещё держусь, глядя, как он наотрез отказывается принять свою сущность, хотя уже выдал себя по всем моментам. — Нет, значит? Вообще? Никаких? Именно поэтому ты любыми способами добиваешься, чтобы я драл тебя, как ебливую шлюху, через боль и сопротивления, а потом почти сразу кончаешь? — сейчас дико хочется как тогда, в машине, схватить его за подбородок и заглянуть в глаза. Но я в очередной раз торможу. — Конечно, все же так делают. Поголовно. — Я не знаю, кто и как делает. Мне похуй, — заявляет Кир. — И вообще, я собирался спокойно попить чай, а ты мне пытаешься какую-то хуйню налечить. Его реакция и все эти отрицания были ожидаемы и вполне предсказуемы. Ничего нового. Не удивил. — Пей свой чай, а то остынет, — очередная сигарета, и я снова меняю место дислокации из-за барки к вытяжке. — Спасибо, что разрешил, — язвит Кир. — Всегда наздоровье. Только аккуратнее, вдруг прольёшь. Он недовольно закатывает глаза и, всем своим видом показывая, что для него меня тут вообще нет, отворачивается и манерно делает глоток. — Я думал, что ты без примеров поймёшь. Но, походу, по-другому не получится, — говорю я, не обращая внимания на показушный игнор. — Представь, - ночь, ты дома совсем один, рядом никого. И вдруг ты слышишь, как в шкафу кто-то скребётся. Ты не подходишь. Боишься, или убеждаешь себя, что показалось. Оно скребётся, а ты продолжаешь сидеть. А потом дверца шкафа медленно открывается. Совсем немного. Тихо поскрипывает, но в тишине слышен каждый шорох. Твои дальнейшие действия? — И что это за дебильные загадки? — усмехается Кир. — Ответь на вопрос. — Ну, если это для тебя так важно, то, наверное, встану и закрою дверь. — То есть, даже не заглянешь в шкаф? Не захочешь узнать, кто там скрёбся? — Нет. Я не совсем ещё ёбнулся, чтобы поступать так, как это в фильмах делают. Потому что обычно ничем хорошим такая херня не заканчивается. — А если дверь снова откроется? — продолжаю я. — Тогда закрою на замок, или подставлю что-нибудь тяжёлое, чтобы больше не открывалась. — А если тот, кто там скрёбся, начнёт выламываться, выть и проситься на свободу? — Тогда заколочу досками, чтобы вообще не вылез, — смеётся Кир, забыв уже и про чай, и про то, что минуту назад сидел с недовольной рожей и, судя по всему, не хотел продолжать диалог. — А ты не думал о том, что тот, кто сидит в шкафу, просто хочет с тобой познакомиться? Хочет, чтобы ты его увидел и понял, что не такой уж он и страшный и, возможно, совсем наоборот, очень даже ничё такой? И скребётся он не для того, чтобы закошмарить, а чтобы ты знал, что он есть, живёт в твоём шкафу и дверь приоткрыл, как приглашение заглянуть. А ты игноришь его и тупо закрываешь дверь. И когда он в очередной раз хочет с тобой пообщаться, ты вообще запираешь его на замок и заваливаешь дверь, чтобы он не вышел, — это всего лишь импровизация, но Кир слушает. Даже не перебивает. — И вот после этого начинается настоящая дичь. Кому понравится, что его сначала игнорили, а потом нахер замуровали, без возможности выйти на свободу? Ничё удивительного, если он обозлится, взбесится и однажды разнесёт весь твой шкаф к ебеням. И никакие замки и доски не помогут. И когда он вырвется, будет уже поздняк пытаться его успокоить или загнать обратно, потому что загонять уже некуда будет. И он сожрёт тебя вместе с говном и кишками. Хотя по началу просто хотел познакомиться. Кир некоторое время тупит, застыв на месте, взгляд отсутствующий, будто ему мозг вырезали. Просто с моей стороны не видно вскрытую область черепной коробки. Я бы тоже подзавис, любуясь полученным результатом, но надо возвращать в реальность этого улетевшего, пока окончательно не унесло. Пополняю пепельницу очередным окурком, обхожу Кира и, встав за спиной, шепчу на ухо: — Отомри. Он вздрагивает, оборачивается. Эмоции на лице вообще нечитаемы. — И что это за хуйня сейчас была? — спрашивает севшим голосом. — Прогноз на будущее, если ты и дальше собираешься подавлять свою сущность, — говорю я. — в какой-то момент всему настанет пиздец. Так может, всё же стоит принять себя таким, какой ты есть, со всеми своими наклонностями. И это не вопрос, и не совет. Сколько ни пытайся их сдерживать, они когда-нибудь вырвутся. И тогда ты уже нихера не сделаешь, потому что контроля у тебя над ними нет и не будет. Нехер было от знакомства отказываться, пока была такая возможность. А ведь всё могло быть совсем иначе, если бы ты не игнорил, а хотя бы раз заглянул и посмотрел, кто скребётся. — Да никто нигде и не скрёбся, пока тебя не было, — выдаёт Кир и осекается, поджав губы. — Значит, всё-таки скребётся? — ловлю его на слове. — Нет… Я не это хотел сказать, — сходу врубает заднюю. Думает, что я ему поверю. — Именно это, — говорю я. — Первое, что ты сказал, и есть правда. Это ты потом уже начинаешь осмысливать сказанное и отрицать свои подсознательные побуждения, понимая, что они, типа, неправильные и не соответствуют нормам морали. Причём, даже не твоей, а навязанной обществом. — И вот после этого ты… — выдыхает Кир, возвращаясь в своё обычное состояние. — Ты…блять… будущий психолог. Как такого вообще можно к людям подпускать? Обратишься с какой-нибудь фигнёй, даже не с проблемой… А выйдешь с желанием вскрыться и с кучей всяких расстройств и комплексов. И вообще, — он резко подрывается со стула и отступает на шаг. — Перестань так на меня смотреть. — А я и не собирался по специальности работать. Мне нахуй это не надо, — говорю я и делаю шаг навстречу, Кир снова отступает. Это пиздецки веселит. — Только чтобы в себе разобраться, а получается, что приходится разбираться в тебе. Снова шаг назад. И снова в ответку — навстречу. — И если у кого-то возникла идея самовыпилиться, - это не значит, что психолог хуёвый. Может, он этого и хотел. Ты же не знаешь, какие у него были цели, — ловлю себя на том, что неосознанно улыбаюсь, а Кир отступает и, наткнувшись спиной на стену, замирает. В глазах теперь отчётливо читается страх, настолько осязаемый, что от этого так по-нездоровому кайфово. — Ну, так как? Заглянешь в шкаф? Узнаешь, кто там скребётся? — я останавливаюсь напротив, вцепившись в него взглядом. — У тебя очень интересные наклонности. И они по-любому тебе понравятся. Кир стоит, вжавшись спиной в стену, бледный и напуганный. — Не бойся, это не страшно, — почти шёпотом. — Хочешь? Он пару секунд смотрит на меня, мнётся в нерешительности. А потом молча кивает и… опускает глаза. В точности, как тот, на сейшене. И меня снова пробирает. И мурашки вдоль позвоночника, по шее, в голову, прямо в мозг. И сердце ебашит, глухими ударами отдаёт в виски. И дыхание на мгновение перехватывает. Время останавливается в одном моменте. От дикого желания развернуть его спиной, стащить штаны и выебать до потери сознания член стоит колом и яйца свинцом наливаются, но я торможу себя. Так будет слишком обыденно. Я могу это сделать и позже, когда захочу. Прикасаюсь большим пальцем к его щеке, спускаюсь ниже, провожу по губам, очерчивая контур. Он вздрагивает, но не пытается ни отвернуться, ни убрать мою руку. Стоит и смотрит в пол. — Таким ты мне больше нравишься, — вполголоса, чтобы не спугнуть, чтобы не нарушить момент, чтобы время снова не начало отсчитывало секунды. Слегка надавливаю на нижнюю подушечкой пальца и он, приоткрыв рот, пропускает в себя. Облизывает внутри, скользит языком вокруг и всасывает, плотно обхватив губами. А меня канаёбит, как Каштанку от этого вида, от того, что он делает, от совершенно новых ощущений. Я уже дохера раз наблюдал, как он отсасывает по-настоящему. Всегда смотрел, потому что пропускать такое было бы пределом дебилизма. Но то, что он делал сейчас, по эмоциям не шло ни в какое сравнение с отсосом. Это было нечто большее, совсем другое, и то, что я сам испытывал в этот момент, вообще не поддавалось объяснению. — Я же говорил, что это не страшно, — шёпотом, на расстоянии, не прикасаясь к нему. Он тихо постанывает в ответ, и от этого так нехило таращит, что я сам над собой охуеваю, как получается держать себя в руках. Это какой-то иной кайф, ранее не испытываемый, от которого внутри подкидывает, а сердце разгоняется с каждым ударом, набирает обороты и, походу, либо откажет, либо вырвется к херам. Я на секунду освобождаю его и, поглаживая по мокрым губам указательным и средним, проникаю сразу двумя в беспрепятственно приоткрытый рот. Кир втягивает глубже, расслабляется, медленно выпуская, и снова сосёт, одновременно облизывает по всей длине. — Нравится тебе такое? — спрашиваю, и от его ответного стона бросает в жар. Он ни разу за всё время не поднял глаза, ни разу не посмотрел на меня, только вниз, в пол, с дрожащими ресницами и мокрыми губами, с тянущимися за пальцами прозрачными нитями слюны, с ощутимой даже на расстоянии дрожью. Он сдался, окончательно, но совсем не так, как это бывало раньше, когда после своего ритуала изображения жертвы, в оконцове прогибался подо мной, позволяя иметь себя. Тогда это происходило на уровне физиологии, а сейчас на каком-то более глубоком, подсознательном, и, походу, именно это меня вштыривало так, что я сам едва не кончал от его податливости и того, насколько ему самому это заходит. Он, уже окончательно осмелев, насаживается ртом на пальцы, и его не по-детски ведёт, разгоняется, слегка прикусывая, и снова зализывает. — А ты боялся, — говорю я и, скользнув пальцами по его губам, беру за подбородок и поднимаю лицо. Он даже сейчас не поднимает глаза. Замер. Щёки слегка покраснели. И дыхание по-прежнему сбивчивое. — Охуенно исполняешь, — снова вполголоса. Провожу пальцами от подбородка до шеи, оставляя мокрую дорожку и приблизившись почти вплотную, сжимаю заметно выпирающий под тонкой тканью стояк. — Течёшь? Кир также молча кивает. — Иди в комнату, — я отхожу, отпускаю его, дав полную свободу. Мне надо проверить, как он отреагирует, - сделает то, что говорю, или поступит по-своему. Хотя отпускать пиздец, как не хочется. — В смысле? А это… — растерянно спрашивает Кир. И только сейчас решается поднять малость поплывший взгляд. — Иди, — повторяю, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться. Он неуверенно разворачивается и просто уходит. Без возражений и без настопиздевших предъяв. Тихо прикрывает за собой дверь в дальней комнате. А я до сих пор не догоняю, что это вообще было? Хуй стоит, яйца ломит. И какого, блять, я его не отдолбил? Но в том, чтобы вот так держаться, тянуть момент, было столько кайфа, что я бы по-любому продолжил начатое, если бы был уверен, что не спущу в процессе, даже без контакта. И осознание того, что Кир не сопротивлялся, как обычно, не выёбывался, а молча сделал то, что я хотел, и при этом сам тащился, заводило похлеще самой ебли. Это было чем-то непостижимым и настолько охуительным, что от воспоминаний меня снова пробрало мелкой дрожью. Он сдался, по-настоящему, осознанно и по собственному желанию, и эти «глаза в пол» были далеко не простым жестом.