Против течения

Он открыл дверь своим ключом и прислушался — в доме царила сонная тишина. Он разулся, отметив, что ключи, телефон и сумочка валяются на полке рядом с зеркалом. Слава Богу — она дома. Он по привычке первым делом прошел на кухню. Беглый осмотр холодильника и мусорного ведра, моментальный подсчет количества выпитого ею вчера. Похоже, или она увеличивает дозу опять, или просидела весь предыдущий день дома, не выходя. Он тяжело вздохнул и прошел в спальню. Она спала, как в детстве — одна ладонь под щекой, другая рука свешивается с кровати, рот чуть приоткрыт — ангел, чистый светлый ангел. И с ее ангельским видом так плохо сочетается запах перегара, который пропитал собой все вокруг. Алекс поморщился, раздвинул шторы и распахнул окно. Свежий воздух ворвался в комнату, Кира поежилась, простонала что-то нечленораздельное и накрылась с головой. Саша встал над ней, потянул за угол одеяла: — Вставай, соня, день давно. Поедем, погуляем в честь субботы. — Я знаю, что сегодня суббота, — донеслось до него из-под одеяла. — Оставь меня в покое, Сашка. Что тебе от меня надо? Он вздохнул и вытянулся рядом с ней, обнял поверх одеяла: — Ничего мне не надо, просто я приехал навестить мою любимую сестренку. Она в ответ что-то проворчала, он не понял, что, но переспрашивать не стал. — Кир, переезжай ко мне… — Отстань. Этот разговор он заводил каждую неделю вот уже второй год, и разнообразием реплик он не отличался: «Переезжай…– Отстань…» Что ее держит в этой квартире? Воспоминания? Надежда? Мазохизм, черт побери? Возможность смотреть на руины своей жизни, упиваясь жалостью к себе и напиваясь любимым напитком Жданова? Они несколько минут лежали в тишине, не шевелясь. Алексу было интересно, о чем она думает сейчас, когда он обнимает ее? О том, что ее старший брат страшный зануда? Или она о нем не думает вообще? Она привыкла к нему — он был всегда рядом, или почти всегда. Она любит его, но что такое ее сестринская любовь по сравнению с его чувствами к ней? Он не хотел, чтобы в семье появился еще один ребенок. Тем более был разочарован, когда отец, придя домой слегка навеселе, сообщил, что родилась сестренка. Еще одна девчонка! С него вполне хватало старшей Кристины. Пока Кира была совсем крохой и большую часть времени проводила на руках у матери, семилетний Сашка попросту игнорировал ее существование. Значительно интереснее было проводить время во дворе, с мальчишками, или читать книжки, или… да мало ли дел у мальчика в семь лет? Потом Кира немного подросла и стала выделять брата из всей семьи особо. Он злился и шипел: «Уберите эту прилипалу», а Кира, широко распахнув глазки, доверчиво тянула к нему ручонки, ходила за ним хвостиком и всячески демонстрировала свою любовь. Он сам не заметил, как ее любовь стала для него неотъемлемой частью жизни, как он стал ее покровителем, ее защитником и самым близким человеком на земле. А потом все опять изменилось: семь, почти восемь лет — огромная разница в возрасте. Ей было восемь, ему — пятнадцать. Она играла в куклы, а он с мальчишками обсуждал вопросы половых отношений. У нее менялись зубы, и она походила на смешного лягушонка, а у него пробились усы, и он с серьезным видом брился. Она хныкала, капризничала и пыталась всеми правдами и неправдами пролезть в комнату, где он сидел с приятелями и «телочками». Он ругался, гнал ее и был жесток, а она все ему прощала, утирая слезы рукавом кофты. Он был счастлив, когда родители отправили его учиться в Штаты. Ему было почти восемнадцать, он был тщеславен и амбициозен. Он редко приезжал на каникулы, предпочитая оставаться в Америке, чтобы заработать свои первые большие, по его тогдашним меркам, деньги. Он писал ей, они говорили по телефону, как принято в нормальных семьях: «Привет–привет. Как дела? Все нормально». Были фотографии. Ее — в смешных нелепых нарядах. Размалеванная и вульгарная, в драных джинсах — воплощение бунта. Его фотографии на фоне американских достопримечательностей типа Диснейленда. Он смотрит в камеру, вздернув подбородок вверх, без тени улыбки. Скучал он по ней тогда? Нет, вряд ли… Он вернулся, когда ей было пятнадцать. Он помнил эту встречу, помнил, как она кинулась к нему в аэропорту. Тогда, да, именно тогда он первый раз подумал: а что, если бы она не была ему родной сестрой? Перед ним стояла красивая девушка — белокурые локоны, благородный овал лица, радостная улыбка, контрастирующая с сияющими огромными холодно-голубыми глазами, фигура балерины. Он еще подумал, что ему всегда нравились такие — немного тощие девчонки с узкими бедрами и длинными ногами, именно такие — с надменным взглядом, которых надо завоевывать, которых так интересно пытаться сломить и подчинить своей воле. Подумал и забыл. В вихре новый впечатлений, поглощенный желанием завоевать весь мир, это робкое и непонятное чувство к сестре он не заметил, не разглядел или просто запретил себе думать о нем. Он недолго пробыл в Москве и уехал в Питер — ему хотелось доказать всем и каждому, что и без влиятельного отца он может много добиться. Добился, сколотил свой собственный капитал и вернулся домой с выкристаллизовавшимся характером: жесткий, циничный, едкий, но верный своим принципам. Он четко выстроил свои приоритеты и знал, что на первом месте у него семья — родители и сестры, потом — карьера (он решил, что самое интересное — это политика и разработал личный план чуть ли не на двадцать лет вперед), потом — все остальное. Вернувшись, устроил себе передышку — ничего не делал, наслаждаясь красивой жизнью золотой молодежи. Тусовки — вечеринки, Ибица — Рублевка. Ночная жизнь и сон до вечера. И везде его сопровождала Кира, которой уже стукнуло восемнадцать. Их часто принимали за любовников, и они договорились, что не будут никому рассказывать, что на самом деле они брат с сестрой. Часто на людях они изображали страсть. Точнее — он не изображал, уже понимая, что его затягивает в темный омут запретного желания, а она… Ее он не спрашивал, предпочитая думать, что для нее это все игра. На какой-то тусовке, попробовав свежего «снега», который вставил не на шутку, они танцевали, выделывая похабные па, пока Кира не обняла его за шею и прошептала в ухо: — Сашка, мне пло-охо, пошли на улицу? Они еле добрели до машины, сели на заднее сидение. Кира уткнулась в его шею, он обнимал ее за плечи, а потом она подняла лицо и внимательно, долго смотрела ему в глаза. Голодный дикий зверь зашевелился в душе, вожделение поползло по позвоночнику, блокируя разум. Алекс нежно прикоснулся к ее щеке ладонью, она не отвела взгляда, и тогда он робко прикоснулся к ее губам своим. Она только сдавлено вздохнула и ответила на поцелуй. Он медленно, ожидая, что в любой момент это все кончится, притронулся к тонкой бретельке топа, прочертил линию по разгоряченной коже — топ скользнул вниз, обнажая грудь. Его ладонь застыла, словно в раздумьях, потом медленно двинулась дальше, пальцы сжали сосок… Господи, сколько лет прошло, а он до сих пор помнит те свои ощущения. Помнит все, до мельчайших подробностей, до соринки, застрявшей в уголке ее глаз, до немного размазанной туши, помнит, какой силы было желание — никогда до этого он не испытывал ничего подобного. Что его остановило тогда? Можно было бы потом списать все на дурь, можно было бы сделать вид, что он ничего не помнит, но не хотелось так. С ней не хотелось так. Он резко завязал и с наркотиками, и с тусовками, и отвадил от них Киру. Она послушалась его безропотно. Он хотел ее спросить, помнила ли она их поцелуй? Почувствовала ли она хоть долю того удовольствия, которое ощутил он? Но он знал, что никогда не осмелится спросить. Они сделали вид, что ничего не было. Пусть так. Так спокойнее, легче. Прошло лето, он устроился на работу, она вернулась в институт. У нее менялись приятели, у него — подружки. Они ревновали друг друга — теперь он это понимал отчетливо — ни один из ее дружков не избежал участи быть осмеянным, ни одна его «девушка» не осталась без едких комментариев Киры. Они не могли быть вместе, он понимал это точно, а она? Хотела? Боялась? Что чувствовала она? У него ни разу так и не хватило духа завести разговор на эту тему. Инцест — как шипение змеи, как приговор, как клеймо. Они — брат с сестрой и единственное, что им позволительно — портить друг другу жизнь, не впускать в него никого. Собаки на сене поневоле. Но потом появился Жданов… О, вот это был удар! Она влюбилась! Алекс пытался всеми правдами и неправдами отвадить этого веселого и обаятельного шалопая, но родители, да и весь мир, как сговорились: «Они чудесная пара». А главное — Кира сама однажды выставила условие: или он принимает Андрея, или теряет ее. Он ненавидел его? Это слабо сказано! Нет таких слов, чтобы передать, что он чувствовал к своему сопернику. Размышляя, он вынужден был признать, что не хочет, чтобы Кира была старой девой, но наличие рядом с ней мужчины… уж лучше бы она меняла их как перчатки! Он хотел, чтобы она была счастлива, он знал, что не может дать ей счастье, но он страдал, видя, как она вспыхивает от радости, когда рядом с ней Андрей. Он все-таки смог смириться. По крайней мере, сделать вид, что его ненависть к Жданову вызвана исключительно меркантильными вопросами. Он смог смириться, что она выйдет замуж, а у него у него не будет своей семьи. Смирился, что всю жизнь будет вынужден приводить в свой дом одноразовых подружек, типа Клочковой. Но как ни старался, он не мог смириться с тем, что Кира потеряна для него, что никогда и ни при каких условиях они не будут вместе. Ни-ко-гда. Был ли он рад, когда Андрей окончательно порвал с Кирой? Был! Он был просто счастлив — она снова приезжала к нему в гости и даже ночевать оставалась. Они сидели у камина, ее голова покоилась на его плече, и их никто не тревожил. Он так упивался своим украденным, запретным, постыдным счастьем, что не заметил, упустил момент, когда Кира начала пить. Потом стало уже поздно — она пила больше и больше, почти ничего не ела и не спала. Ее настроение скакало от непотребно-веселого до чернильно-черного. Если бы его в тот момент спросили, что он выберет — одинокую несчастную Киру с потухшими глазами или Киру, у которой есть Андрей, он бы не нашелся, что ответить. Но он знал, что если бы был хоть малейший шанс, что возвращение Жданова сделает ее счастливее, он бы сам на коленях умолял Андрея вернуться, он бы унизился, растоптал свою гордость, он бы был готов на все — абсолютно на все, но понимал — все бесполезно. Жданов — рохля и мямля, но если уж он сделал решительный шаг, то возвращать его бесполезно. Саша боролся с ее недугом в одиночку. Он испробовал все известные науке методы, он обращался к знахаркам и колдуньям, но Кира с завидным упорством гробила свою жизнь, а заодно и его. Что он мог сделать для нее? Бедная девочка! Его девочка! Такая хрупкая, такая ранимая, такая правильная, запутавшаяся в своих придуманных принципах, Кира… Когда он увидел в самолете Пушкареву, он готов был убить ее на месте! Он уже забыл, что винил во всем Жданова. Она, эта каракатица, превратившаяся в сексуальную соблазнительницу, эта скромница с хваткой акулы была виновата во всем! Душу захлестнула черная вязкая злоба — она должна страдать так, как страдала Кира. — Попадись на моем пути еще разок! — зло прошипел Сашка. Кира заворочалась, вынырнула из-под одеяла. Сперва показалась белобрысая макушка, потом лоб с уже заметными морщинками, глаза, обведенные лиловыми тенями. — Проснулась? Гулять пойдем? Она отрицательно покачала головой и жалобно проныла: — Саш, брось меня, мне плохо. Я буду лежать… — Я видел Пушкареву, — он отпустил Киру, перевернулся на спину, — в самолете вчера вместе из Питера летели. — Да? — Кира села, одеяло сползло. Кроме ночной сорочки на тонюсеньких бретельках на ней ничего не было. Алекс, скользнув по сестре взглядом, отвернулся, нахмурился. — Я рассказал ей, что Жданов женился. — А она? — А она очень расстроилась, до слез! — Ууу, она все еще страдает? — в голосе Киры были слышны нотки триумфа. Как же ей сейчас мало надо для радости: новость о том, что Пушкарева несчастна, и бутылка виски. — Она очень страдает! — Алекс особо выделил «очень». — А как выглядит? — Ужасно! — соврал Воропаев. — Сашка! — она кинулась к нему на шею и расцеловала в обе щеки. Он сморщился, выворачиваясь из ее объятий. — Иди, собирайся, съездим в ресторан. — Хорошо, братик, — она соскочила с кровати, побежала в ванну, такая соблазнительная, такая желанная и родная. Александр тихо застонал и закрыл лицо руками.