Против течения

Писк домофона посреди дня весьма удивил Аню. Еще больше ее удивило, что в гости к ней пожаловала Вера. — Привет, какими судьбами? — Что-то мне неспокойно, — ответила Верочка, проходя в квартиру. Сегодня на ней красовался канареечного цвета плюшевый спортивный костюм, который дополняла широкополая, безумно элегантная синяя шляпа. Вера сняла шляпу, немного удивленно посмотрела на нее и, хмыкнув, забросила на полку. — И почему тебе неспокойно? — Аня тоже полюбовалась шляпой и, с трудом оторвав от этого чуда взгляд, стала подталкивать Веру в сторону кухни. — После нашего разговора я все время думаю о тебе и твоем Жданове. Как у Вас дела? О! — Вера, как голодный волк, увидевший свежее мясо, набросилась на эскизы Ани. Она перебирала, выуживала наиболее интересные, качала головой и причмокивала. Аня с довольной улыбкой села напротив подруги. — Вот, недели через три ремонт начнем… Здорово, правда? — Эскизы? Супер! Ты всегда была чертовски талантливой, но это — что-то запредельное. Бригаду нашла? — Да, буду работать с Борей. Они как раз недели через две закончат объект и ко мне! — Это все, конечно, интересно, — Вера крутила лист по часовой стрелке, но никак не могла понять, где верх, где низ, — но я не об этом… — Вот так, — Аня перевернула эскиз и подвинула к Вере, — это перспектива. — А? А-а! Вот и я — о перспективах… Аня молчала, улыбка стала немного грустной и жалостливой. — Значит, не зря мне неспокойно? — спросила Вера, отодвигая бумаги и садясь напротив подруги. — Не знаю, Веруш… — Расскажи. Ты же знаешь — слушать я умею, — и в доказательство своих слов Вера сложила руки, как примерная ученица, выпрямила спину и застыла. Аня, вертя в руках кисточку и глядя вбок, за окно, стала рассказывать: — Ты помнишь, я говорила, что Андрей немного изменился? Именно так — немного, никто и не заметит, кроме меня… Немного более молчалив, чуть-чуть более сдержан, задумчив. Я решила его не трогать. Захочет — сам расскажет. Но сердце все равно каждый день сжималось, он словно стал отдаляться от меня. По миллиметру, совсем неощутимо. Потом был показ. Я сперва не хотела ехать, сидела дома, а потом сорвалась и понеслась. Как ненормальная ехала, и о чем я думала? Застать его с кем-то? Глупо. Там его родители, друзья, что бы ни было, он бы не стал выносить предполагаемую интрижку на люди. И вот приехала я туда, а войти не решаюсь. Стою около двери в зал, переминаюсь с ноги на ногу и рассматриваю девушку у двери. Знаешь, мне даже стыдно стало. Она такая несчастная была. И так смотрела на кого-то в зале, так… С тоской. Мне ее нарисовать захотелось даже. Ассоль нашего времени. Ассоль без Грея. У нее лицо очень интересное. Красавицей не назовешь, но что-то в ней есть, не знаю, как назвать. Но мне почему-то перед ней стыдно стало. У меня муж, жизнь налажена, а она — сразу видно, одна. Я набралась смелости и пошла в зал. И все было замечательно. И Андрей был довольный, и его родители просто мечта, а не родственники. Если бы еще не Воропаев… — Воропаев? Это тот демонический красавец, по которому ты так отчаянно сохла? — оживилась Вера. — Да. Он, оказывается, акционер «Зималетто», — рассеянно кивнула Анна. — И Андрей тебе ничего не сказал? — Да как-то мы не говорили об этом. Мы вообще мало говорили о прошлом — о его, о моем. Я всегда считала, что не надо ворошить прошлые дела. — Ну и как Воропаев? — Что — как? — не поняла Аня. — Как выглядит, что говорит. И как твое сердце? — Выглядит, как и обычно — скучающий, едкий, злой, обаятельный. Но на меня его обаяние уже не действует. Даже странно — столько слез пролито. Я же тогда думала — умру без него, а вот прошло несколько лет и ничего — абсолютно ничего не почувствовала. Только вот… — Все-таки, есть «только»? — Он сказал, что ему есть, что рассказать про Андрея. — А они друзья? Или враги? — уточнила Верочка, а потом взмахнула рукой, словно прогоняя ненужный вопрос. — Впрочем, зачастую это почти одно и тоже. Ты хочешь с ним встретиться? — Нет. Не хочу его ни видеть, ни тем более слушать ничего про Андрея. Не хочу. — Черт с ним, с Воропаевым. Что твой муж? — Мы ехали домой с показа, а он… думал, взвешивал, решения принимал… — Какие? — Не знаю… Не знаю. И спрашивать было страшно. Я сидела рядом, хотя мне так сбежать от него хотелось: он был совершенно чужой в тот момент. Совершенно… А несколько дней назад он пришел домой… Я к нему подбежала, а у него взгляд, как у побитой собаки. У меня сердце оборвалось. Андрей так упал в кресло, словно шел домой из последних сил. Я ему на колени примостилась, уткнулась в плечо, а у самой сердце колотится с такой силой, что больно. Сидим, молчим. Он так аккуратно меня за подбородок… и глаза в глаза… и смотрит, словно в душу… И молчит. Ве-ера-а, я даже не знала, что думать. Если бы в горле не пересохло, то закричала бы в голос. А он подбородок отпустил, обнял — сильно-сильно и так сдавленно говорит: «Анька, я тебя люблю! Понимаешь? Я тебя очень-очень люблю». И звучит это так обреченно… Тут я не выдержала и спрашиваю, что, мол, случилось. Он головой мотает — я почувствовала, как его подбородок по макушке елозит, а потом отпустил меня — просто руки разжал… Сидит, глаза закрыты, лицо бледное. Я и расплакалась. Сижу, как дура, слезы по щекам текут, нос заложен, а я всхлипнуть боюсь, рот открыла, как пойманная рыба, ужас. Только собралась тихонько сбежать в ванну и нарыдаться, а он меня за руку удержал. Глаза открыл, вздохнул, увидел, что я плачу, стал успокаивать, ласкать. В общем все закончилось в спальне… — Как обычно… — Вер, не перебивай. Понимаешь, он и сексом занимается со мной с каким-то отчаяньем, с надрывом. Такого раньше не было, а теперь все чаще. Словно последний раз, словно он… прощается. — Ты не преувеличиваешь? — Не знаю! Не знаю… А вчера он предложил поехать в отпуск. Англия — Лондон, потом через Ла-Манш во Францию, оттуда в Испанию и Италию… — В любом случае — соглашайся. — Что значит: «в любом случае»? — Как бы ни сложилось, хоть воспоминания останутся. — Вер, ты меня точно поддержать приехала? — Анька! Если ты будешь, как страус, зарывать голову в песок, то лучше уж точно не станет! Ты сама подумай — чего ты мне понарассказывала! И что, будешь делать вид, что все у вас прекрасно? — Вера! — Аня отбросила кисточку и сжала голову руками. — Что? Может, поездка — это выход. Ты только не лезь к нему в душу. С какими бы наваждениями он ни сражался, победить он должен сам! А ты наберись терпения и наслаждайся красотами Италии и Испании. — Мне страшно… — ладони переместились ко рту. — Я понимаю. Но это надо пережить, просто надо пережить. В итоге — все будет хорошо! — А если не будет? — сказала Аня и, словно испугавшись, что накличет беду, закрыла рот рукой. — Ирония в том, что все равно будет. Может, раньше, может, позже. Все к лучшему! — Мне бы твой оптимизм! — ее руки безвольно упали на колени. — Это дар, как и твой дар рисовать… *** Возвращения домой перестали приносит радость. Теперь он чувствовал вину. Еще ничего не совершив, он был уже преступником, потому что допускал мысли об измене. Порой — гнал их, порой так увлекался возможностью, что позволял себя строить планы на этот счет, а когда понимал, о чем думал, становился гадок сам себе. Идея с поездкой показалась ему заманчивой перспективой. Сбежать, уйти от привычного круговорота дел, выдернуть себя с насиженного места и тем самым, возможно, изменить судьбу. Он позвонил родителям, предупредил о приезде, уверил взволнованную Марго, что ничего ровным счетом не случилось и просто сейчас самое подходящее время для краткого отпуска — показ прошел, новые договора подписаны, Милко пока в творческом поиске, и есть некая иллюзия покоя. Целых два дня он был воодушевлен, бодр и весел. И вроде все было, как обычно — как до появления Кати, но когда он понял, что не увидит ее еще недели две, а то и больше… как же тоскливо стало! Он не хотел видеть ее — так говорил разум, который, безусловно, был прав. Но он не мог не хотеть еще раз прикоснуться к ее руке, к ее губам. Это было похоже на жажду: сперва ты не замечаешь ее, потом думаешь о том, что выпил бы стакан воды, но проходит время, и желание становится непереносимо сильным. И уже не оно существует в тебе, а ты в нем. Накануне отъезда Андрей не выдержал и поехал к ее офису, сам толком не зная, что скажет и чем объяснит свой приезд. Оставил машину достаточно далеко и пошел к нужному зданию пешком. Не доходя метров двадцати, увидел, как вышла Катя с каким–то молодым человеком. Что-то приветливо ему говорила, он ей улыбался и, кажется, заигрывал. Она опускал глаза, улыбалась ему в ответ. Непроизвольно руки сжались в кулаки, и все тело превратилось в сжатую пружину, готовую к удару. Андрей замер на месте и… все же не прошли даром для него эти два года: раньше бы он сорвался не размышляя, размазал бы этого наглеца по стенке, а потом уже разбирался — кто это, что он тут делает. А сейчас… Сейчас он задал себе вопрос: а какое он вообще имеет право ревновать Катю? Задал и обмер. Ревнует? Что же, если не ревность, это внезапная злость на того, кто рядом с ней? Если присмотреться — парень как парень — симпатичный, невысокий, заурядный. Если присмотреться, то они явно беседуют о делах. Вот Катя отдала папку, и они разошлись по машинам, бросив на прощание друг другу вежливые, но сухие слова прощания и обменявшись дежурными улыбками. Если присмотреться… Все правильно, Жданов! Только вот тебя взволновал не этот конкретный молодой человек, а сама возможность того, что рядом с Катей кто-то может быть. Кто-то, но не ты! Кто-то был… Ведь был у нее кто-то в Питере? Кому-то она говорила нежные слова и слушала чьи-то признания в любви? С кем-то встречалась днем и проводила ночи? Так? Ты просто заставил себя не думать об этом. Не видишь — и можно делать вид, что этого нет. А сейчас так ясно оформилась мысль о том, что пройдет время — неделя, год, а может день — и на нее обрушится новое чувство, к тебе, Жданов, отношения не имеющее. Как там у Булгакова? Ножом в сердце из-за угла? Откуда ты знаешь, может, через час она встретит другого? И забудет тебя, освободится от тебя. Андрей развернулся и зашагал к машине. Руки так и были стиснуты в кулаки, губы — сжаты в полоску, только в глазах вместо ярости было отчаянье. Правда в том, что ты не имеешь права ее ревновать. Ты — женатый человек, и она имеет право устроить свою жизнь, не спрашивая твоего совета. И нет никакой разницы, что она тебе говорила, потому что это касалось прошлого, а будущее — туманно, и узнать, как все сложится, невозможно. Но не это пугает. Пугает, что у них нет и быть не может общего будущего — есть «его», а есть «ее», но не «их». Все так просто, так кристально ясно, что взвыть хочется. Андрей сел за руль, снял очки и закрыл лицо руками. Вот так — зря приехал. Вместо живительного глотка чистой воды получил горькое зелье, обжигающее все нутро, вызывающее еще более сильную жажду. — Что же делать? — спросил он себя в который раз и, как обычно, не получил ответа. *** Он пропал. Нет. Не так. Он, конечно же, есть: живет своей жизнью, работает, возвращается домой к жене, но для нее он пропал. Катя дала себе зарок — не ездить в «Зималетто». Сам Андрей не звонил и не приезжал. Дни тянулись медленно и тоскливо, не радовали ни успехи, ни хорошая, уже совсем летняя погода. Прошло чуть более двух недель с того самого вечера, и Катя поняла, что сойдет с ума, если не увидит Андрея. Хотелось его увидеть, услышать, еще раз почувствовать его присутствие в собственной жизни, но… было страшно. Страшно и стыдно. Она вправду не хотела рушить его налаженную жизнь. Не хотела! Но как быть со своими желаниями? Катя купила конфеты, шампанское и позвонила Тропинкиной. Повинилась, послушала сопение Маши в трубку и договорилась, что зайдет за женсоветом около шести. Оставшееся до вечера время пролетело незаметно, как ни странно. Душа была наполнена такой радостью, такой надеждой! И пробок почти не было, и погода была чудесная… Вот только не успела она дойти до «Зималетто», как навстречу ей поспешил Малиновский. — О, Екатерина Валерьевна! Не ждал. — Я не к вам. — Я догадываюсь, что моя скромная персона вас не устраивает. Вам бы все президентов, да? Спешу разочаровать. Знаете, нынче в моде римейки. Так вот, Андрей Павлович решил, что для этого больше подходит любимая жена, нежели старая любовница. Чета Ждановых отбыла в отпуск, у них очередной медовый месяц, — Рома обворожительно улыбнулся. Катерине до дрожи захотелось ударить его бутылкой — со всей силы, чтобы прогнать с лица эту улыбку, чтобы заставить этого чурбана почувствовать боль, но она, естественно, сдержалась. — Вы ошибаетесь, — сказала она спокойно, — я к девочкам. А вы все фантазируете? С вашим воображением и тягой к эпистолярному жанру надо писать романы, будете иметь успех, — она обошла Рому, собираясь следовать дальше, но тот схватил ее за предплечье. — Отпустите! — Я хочу тебя предупредить… — А я не хочу вас слушать! — Катя вырвалась и почти бегом побежала к входу. «Главное, не разреветься», — думала она. Было обидно. Ужасно обидно — и оттого, что она не увидит Андрея, и от понимания того, что Малиновский, скорее всего, не врет, и у Ждановых действительно медовый месяц *** То, что должно было стать спасением, чуть не стало самым большим кошмаром его жизни. Андрей надеялся, что родители, новые впечатления, новые люди, дорога, хлопоты отвлекут его от постоянной ноющей тоски в области сердца. Они и отвлекали, как могут отвлекать комары или мухи от зноя. Андрей и подумать не мог, что чтобы изображать человека, расслабляющегося на отдыхе, требуется такая огромная концентрация и такое чудовищное напряжение. Он уставал — смертельно, все время. Он просыпался усталый и считал: минуты до выхода из дома, часы до конца дня, дни до возвращения в Москву. Ему все время приходилось следить за выражением лица, особенно после того, как не особо тактичная Марго за ужином долго и обстоятельно расспрашивала его о том, почему это он так плохо выглядит. Потом она перешла к выяснению, когда же они собираются «родить». Мышцы лица сводило от вымученной улыбки, но он держался. Держался в Лондоне, потом в Париже, таскаясь по всем намеченным историческим развалинам. Держался по дороге в Мадрид, держался, осматривая Барселону. Он замечал, как слабеет с каждым днем его выдержка. Его бесило и раздражало все — абсолютно! Все было не так: погода, самолеты, гостиницы, туристы, такси. Он бы справился с этим, напоминая себе ежесекундно, что скоро все кончится и они вернутся домой, если бы не стал ловить встревоженный взгляд Ани — когда они встречались глазами, она отворачивалась, виновато улыбаясь. Он холодел от страха: ему казалось, что она все знает — все его мысли, и ждал, когда же ей надоест быть такой понимающей и прощающей, когда же их выдержка порвется, как натянутая струна. В Тарагоне, куда они заехали по совету друзей, все и случилось. Они обедали в уютном кафе, почти рядом с морем. За столиками было полно галдящих туристов самых разных национальностей. Все наслаждались жизнью: втягивали носами морской воздух, причмокивая от удовольствия, рассказывали друг другу о впечатлениях или просто сидели и улыбались. Андрея эта идиллия бесила до дрожи, уж больно плохо она сочеталась с его настроением. И когда толстенький коротконогий немец случайно задел его своим пузом и, не извинившись, пошел дальше, Андрей рывком развернулся, схватил обидчика за шкирку и что-то прошипел на странной смеси русского и английского. Бюргер, перебирая в воздухе ногами, отчаянно, по-поросячьи завизжал, Андрей для верности тряхнул его еще раз и отпустил. Немец, почувствовав под ногами твердую землю, отряхнулся и решил возмутиться. Вот теперь Андрею было весело — в крови заклокотал основательно подзабытый пьянящий кураж драки. Он сжал кулаки, но тут взгляд так некстати выхватил из разноцветья лиц личико Ани — бледное, с несчастными глазами. И Андрей сразу сдулся, махнул на немчика рукой, как будто прогоняя таракана, и тяжело опустился на свое место. Посмотрел на жену виновато. — Ты меня больше не любишь? — тихо спросила она, и вилка, которую он только что взял, с удивленным звяканьем упала на тарелку. — Ты меня не любишь? — повторила Аня. Ее глаза были совершено сухими, и голос был ровным, но вся ее поза, ее скованные рваные движения, слегка приоткрытый рот с дрожащей нижней губой с беспощадной очевидностью показывали, как нелегко дался ей этот вопрос. — С чего ты взяла, глупенькая! — Андрей постарался, чтобы в голосе было как можно больше теплоты. — От чего ты бежишь? — Перед словом «чего» была крохотная пауза, словно она хотела спросить «от кого», но не решилась. — Я не бегу… — Андрей… лучше скажи, сейчас скажи. Мы же всегда были друзьями! Ты же знаешь — я пойму! — она говорила тихо, а ему казалось, что он слышит иерихонские трубы, что даже его грудная клетка резонирует от этих слов. — Анют, я не бегу. Просто… не знаю… силы не рассчитал… Я привык жить в другом ритме, делом заниматься, а тут… Она всхлипнула и прижала руку ко рту. Гаже он чувствовал себя только тогда, когда узнал, что Кате известна история с инструкцией. — Пойдем! — он кинул на стол несколько купюр, поднял Аню рывком за плечи и, протискиваясь между столиками, увел ее из кафе. Она изредка всхлипывала, тыкалась ему в плечо мокрым лицом, а он шел молча, сурово сдвинув брови, и лихорадочно думал, что сказать. Ну что он мог ей сказать разумного, если сам не смог с собой разобраться? Нелепая идея — поведать ей свои печали и страхи — была, как ни странно, на удивление заманчивой. Анна была права — прежде всего, они были друзьями, именно на этой почве выросла любовь. Он знал, она поймет и даже пожалеет. Вполне возможно, благословит на новые-старые чувства, но он — кем он будет тогда? Ему бы многие позавидовали. А как же! Столько женщин — выбирай любую, и пусть большинству не нужен был он сам, а его деньги, внешность, положение и все то, что называется «престиж», но нескольким — Кире, Кате и Ане — был нужен именно он. Они любили его. Невозможно было сравнить любовь этих женщин: высушивающую и ущербную Кирину, чистую, так изменившую его Катину, и спокойную, теплую Анину, но все это — любовь, во всех ее проявлениях. А что они получили от него? Предательство и больше ничего. Он почти поймал за хвост мысль — такую простую и ясную, такую важную, ту, которая все время ускользала от него во время его постоянных раздумий. Мелькнула, но он не успел ухватить и раздраженно поморщился, вздохнул. — Не молчи, — взмолилась Аня. Она уже успокоилась, больше не шмыгала носом, но голос все еще предательски подрагивал. — Прости, Анют. Я вел себя как последняя свинья, да? — Нет, ты просто… просто ты стал меняться. Давно, но теперь это так заметно. Вся эта поездка была ошибкой… — Хорошо, что ты не называешь ошибкой нашу жизнь… — А ты? — А я тебя люблю. Ты моя Анька, мой лучший друг, моя жена, моя любимая, — он крепче обнял ее за плечи и говорил так, словно втолковывал урок нерадивому, но любимому ученику. — Андрюш, давай вернемся домой. Я не хочу Италию… — сказала она с отчаяньем. — Домой? — он надеялся, что в его голосе не так явно звучит радость. — Давай домой, — получилось хорошо, спокойно. Даже немного расстроено… — Но если ты хочешь… — Нет, нет, поехали домой. Ночью, когда Андрей уснул, Аня взяла карандаш, блокнот и устроилась на большой террасе, примыкавшей к их номеру. Было тихо и тепло, удивительно спокойно. Прямо под ногами шумело море, лениво облизывая берег. Вещи были уже уложены, днем самолет. Они еще успеют искупаться… Какая же тяжелая поездка. Как она разительно отличается от их медового месяца. Тогда они были счастливы. Мало того — они были беззаботны. Они не думали о будущем, они не вспоминали прошлого, просто-напросто наслаждаясь теплым морем, горячим песком, нежными объятиями друг друга и долгими разговорами. А сейчас… Каждый день она почти неосознанно отмечала — как мрачнеет Андрей, как он старается казаться веселым. Она видела, как он все время контролирует не только свою мимику, слова и жесты, но даже мысли. Он задумывался… и тут же отгонял ненужные думы прочь. Снимал очки, хмурился, тер лоб… Она видела, как стоически он переносит экскурсии и разговоры с новыми знакомыми. Она видела, что он пытается отделаться от какого-то наваждения. И ей становилось все страшнее. Она мысленно спрашивала его, задавала кучу вопросов, но сегодня смогла выдавать только один, мучивший ее больше остальных. Как же она была счастлива идти с ним по улице и слышать, как он говорит, что любит. И она не могла ему не верить. Аня думала об этом, а карандаш наносил линии на лист, и постепенно стало можно различить фигуру женщины, застывшей на берегу. Горизонт, на который смотрела незнакомка, был девственно чист… В самолете впервые оба почувствовали себя спокойно. Пропала необходимость показного веселья, Андрей расслабился и стал походить на того Андрея, которого Аня знала и любила. Стал походить, но прежним не стал. Аня старательно загнала эту мысль в угол. У нее уже не было сил думать об этом. Пусть все будет, как будет. Психика переключилась в режим защиты, и Аня подумала, что ее тотем на сегодня — три обезьянки, которые не желают ни слышать, ни видеть, ни говорить. Полет проходил спокойно, они ели, обсуждали планы на ближайшие дни — выйти ли на работу Андрею или провести несколько дней в Москве, скрываясь ото всех. Пообедали, и Андрей стал читать книгу, прихваченную с собой еще из Москвы: за эти дни он не добрался и до середины, Аня вытащила блокнот и карандаш. — Что там у тебя? — Андрей захлопнул книгу и заглянул в блокнот. — Ассоль без Грея. Нравится? — Можно? — он взял блокнот и стал рассматривать набросок. Девушка, глядящая на горизонт, вполоборота к зрителю, удивительно походила на… Катю? — А почему ты решила нарисовать… этот сюжет? — голос же звучит ровно, правда? — Я, когда приехала на показ, то несколько минут стояла у двери, — Аня забрала блокнот из рук Андрея и стал добавлять легкие штрихи, — а там девушка стояла. Она мне в душу запала почему-то. Она такая печальная была и смотрела в зал на кого-то так… словно уже нет надежды. Словно… я не знаю, как рассказать, мне легче нарисовать. — У тебя получилось прекрасно, — Андрей поцеловал жену в лоб, встал с кресла, потянулся, — я сейчас, — и ушел. Заперся в туалете, умылся холодной водой и уставился на свое мокрое лицо в зеркало. Очень захотелось завыть. Протяжно, дико, громко, так, чтобы самому испугаться своего звериного крика. Катя… На этом рисунке была Катя. Это она стояла там, за дверью, в тот вечер и смотрела в зал. На него? Без надежды… Почему Аня увидела это, почему именно она, с ее удивительной способностью сопереживать? Почему именно его жена показала ему, как страдает та, которая может стать причиной распада ее семьи. Почему? Что за злая ирония? А вместе с тем, если задуматься, были у этой девушки с наброска и Анины черты. И снова мысль, о чем-то важном… опять… и наконец вспыхнуло, обжигая: они похожи — Аня и Катя. Неуловимо, почти незаметно. Он, наверное, и искал такую, которая будет похожа на ту Катю — преданную и влюбленную девочку. Не внешностью — сутью. Он подсознательно строил свою жизнь с Катей, с той Катей, которая была до того момента, пока слова Малиновского и дела Жданова не размазали ее душу, не раскурочили ее любовь, превратив жизнь в кошмар. Он всегда думал, как бы жил с Катей, а Аня подошла под построенный им образ лучше всего: готовая выслушать, любящая и верящая. Да, она ему верила — и это было важнее всего. Он все это время доказывал себе, что ему можно верить — все еще можно, несмотря на все содеянное, и если он предаст сейчас Аню, то сам распишется в том, что и Кира, и Катя были правы — нет ему веры. Андрей трясущимися руками вернул очки на переносицу, пригладил волосы мокрыми руками, шумно выдохнул воздух сквозь стиснутые зубы. Все стало ясно, ясно до омерзения. Он все еще любит Катю. Он может пытаться делать вид, что это не так. Он может бегать от себя еще долго, но приговор уже вынесен: он любил и любит Катю. И будет любить — никуда ему не сбежать от этого. И сразу в сердце вернулся покой. Андрей усмехнулся. Как интересно складывается его жизнь. Он любит Катю, но она об этом знать не должна. Потому что он и Аню — любит. Не так — совершенно иначе, но любит. Более того, он за нее в ответе, а поэтому — останется с ней.