Против течения

Молочно-белый туман за окном как нельзя лучше соответствовал его мыслям. Андрей лежал на кровати, в изгибе его руки удобно устроилась спящая Аня. Он привычно поцеловал ее макушку, она завозилась, заворочалась и повернулась на другой бок. Андрей тихонько выбрался из кровати и пошел в душ. Вчера, пока они ели, обсуждали планы, пока он читал, а она рисовала, все было идиллически хорошо. То, что случилось в каморке, существовало отдельно, в параллельной реальности, и никак не касалось его настоящей жизни. Это было его — и только его — безумие, это не имело отношения к Ане и жизни с ней. Скорей всего — и именно сейчас, утром, он понимал это — вчера он просто был настолько сбит с толку тем, что случилось, что разум отказывался анализировать, а уж тем более расчетливо планировать. Выхода нет — так может, не надо его искать? По крайней мере сейчас, пока так остры воспоминания. Его удивило, что Аня ничего не заметила. Ему-то казалось, что у него все на лбу написано, что от него за версту пахнет похотью и другой женщиной. Он ждал Аниного вопроса, и когда она посмотрела на него внимательно из глубины квартиры, весь подобрался внутренне и был готов к сложному разговору… Точнее — готов не был. Он не представлял, что ответит, задай Аня прямой вопрос — где и с кем он был. Но она ничего не спросила. Не заметила? Он не знал, но старательно играл весь вечер в игру «счастливая семья» и сам не заметил, как втянулся. Все было замечательно, благословенно тихо. Этот вечер напоминал состояние после истерики, когда, мирясь с неизбежным, мудро решаешь наслаждаться тем, что есть у тебя сейчас. Вот так и он, с обреченностью приговоренного наслаждался этим вечером: каждым глотком крепкого и сладкого чая, ел мясо, смакуя каждый кусок, вдумчиво читал, удивляясь, как красиво некоторые писатели умеют говорить о прозаичных вещах. Он по-новому ощущал фактуру ткани подушки, на которую опирался, его слух ласкала приятная мелодия, и он слышал её сердцем — впитывал, запоминая каждую ноту. И Аня не вызывала раздражения, как бывало с Кирой, она тоже была частью прекрасного, совершенного тихого мира, зыбкого, как рисунок акварелью, попавший под дождь. Андрей позволил себе поверить, что этот вечер — один из череды, что будут еще такие. Позволил и верил до того момента, пока не лег в постель. Анна поцеловал его, прижалась к груди, стала легкими поцелуями дразнить. Он отвечал рассеяно. — Ты не хочешь? — спросила она тихо и как-то буднично. И он понял — не знает, что ответить. Эта сторона супружеской жизни как-то позабылась. Хочет ли он секса? Своевременный вопрос… А хочет ли заниматься любовью со своей женой? Он задумался, а она обняла его, уткнулась лицом в плечо. — Я устал, давай спать, ага? — Давай… Как в любой семье случались у них вечера, когда или он, или она не были расположены заниматься любовью, и это было так нормально. Она или он порой ссылались на головную боль или просто усталость. Это не обижало, не злило и не вызывало подозрений. Каждый принимал право другого не хотеть. Но сейчас Андрея кольнуло — как просто Аня восприняла его молчаливый отказ. И сразу вспомнилось, как однажды в один прекрасный момент он не смог лечь в постель с Кирой, точнее — смог исключительно лечь, о большем не было и речи. И дело было не в том, что он не мог возбудиться — он уже большой мальчик и знал, как привести партнершу к оргазму даже будучи евнухом. Он не хотел ее трогать, осязать, он не хотел чувствовать ее запах. Он не хотел быть с ней связанным. Думал ли он тогда, что не хочет изменять Кате? Нет, не думал. Но в какой-то момент ему перестало быть интересным связываться — во всех смыслах слова — с чужими женщинами. С Катей он впервые понял, что такое близость, а не связь, и уже не хотел размениваться ни на одноразовый секс, напоминающий еду из забегаловки за углом, ни на выматывающее отношения с Кирой, которые не давали ничего — ни ему, ни ей. Но сейчас все было по-другому. Аня была ему близким и родным человеком. Она была милой, славной, замечательной, но… страсти она в нем не будила. Желание уберечь и защитить — да, но желание не выпускать ее никогда из своих объятий? Он не знал. Или просто упрямо не хотел признавать очевидное. Андрей вышел из душа, обернувшись полотенцем, и остановился — как витязь на распутье. Куда держать путь: в спальню, чтобы доказать себе, что он все еще может взять ситуацию под контроль, жить спокойной жизнью с Аней, или на кухню — сбежать и предаваться размышлениям по поводу смысла жизни. Он хмыкнул и повернул в спальню… Пусть им сейчас правит не страсть, но желание сделать близкому человеку приятное — тоже неплохой повод для секса. *** Всю ночь ее мучили кошмары. Они перетекали один в другой и сменялись, удерживая ее на краю сновидений, затягивали, не позволяя проснуться. Разбудил ее звонок будильника. Катерина поднялась, держась рукой за голову, которая просто нестерпимо раскалывалась от боли. Перед глазами плыли цветные круги. Очень хорошо. Просто замечательно, Пушкарева. Она нашарила на столе мобильный, позвонила Юлиане, попросила отгул. Виноградова даже не стала спрашивать — почему. Велела поправляться и тут же отключилась. Катерина вернулась на кровать, сжалась в комок и накрылась одеялом с головой. Минусов у ее состояния была куча: тошнило, все болело и хотелось умереть, но был один несомненный плюс — она была не в состоянии думать о том, что произошло вчера. Правда, справедливости ради надо заметить, что именно размышления до полночи и стали причиной такой дикой головной боли и ночных кошмаров. Вчера, приехав домой, отбыв все наряды, как-то ужин и чаепитие, она заперлась в своей комнате и стала старательно и скрупулезно складывать на воображаемые весы все «за» и «против». Это было глупо — и она понимала это лучше, чем кто-либо другой. Сделанного не воротишь — размышляй не размышляй, но жизнь идет дальше, и ее сегодняшнее сумасшествие аукнется — не так, так иначе. И вот она старательно собирала белые и черные камни, кидала их на чаши весов. — Я люблю его, — тихо говорило сердце. — Любила, люблю и буду любить… — Ничто не вечно, — резонно напоминал разум. — Не вечно, но на мой век — хватит, — отзывалась душа. — Легче-то не стало, — язвил ум. — А кто говорит, что должно быть легче? Но у меня были несколько минут счастья, разве этого мало? — спрашивало сердце. — Зато платить тебе за это годами тоски! — отрезвлял ум. — Да разве можно измерять счастье временем? — Да ты придумала себе это счастье! Оргазм, разрядка! Сколько времени без мужика! Получила того, кого хотела, вот и все — чистая биология! — бил наотмашь разум. — Я ни о чем не жалею. Ни о чем… — вздыхала душа. — Посмотрим, что ты скажешь потом! Что для тебя будет больнее — если он предложит тайно встречаться, а ты будешь знать, что каждый вечер он будет возвращаться к жене, или если не предложит ничего? — загнал сам себя в тупик ум. — Я не знаю, — сказала Катя вслух. Выхода не было — что бы они ни делали теперь, ничего хорошего не вырисовывалось. Обязательно будет пострадавший — как ни крути. Если даже на секунду позволить себе представить, что Андрей решит расстаться с Аней… Все будет против них. Конечно, в глазах всего общества она будет разлучницей, разрушительницей гнезда, а учитывая, что Андрей персона светская, то сколько на них прольется грязи — и представить страшно. Семья Андрея, его друзья, даже его враги — все будут на стороне жены Андрея. И она, Катя, не сможет их осуждать: если бы она была на месте той женщины, что чувствовала бы тогда? Катя тихонько заплакала — от невыносимой боли, от жалости к себе и к неизвестной женщине, которой она не желала зла, но причиняла его. В комнату тихо заглянула Елена, увидела вздрагивающий клубок одеяла, всплеснула руками, подбежала, разворошила комок, обняла дочку: — Катюш, что случилось? — Голова… болит… — всхлипывая, сказала Катя. — Сейчас, сейчас… — засуетилась мать. И через час Катя сидела на кухне, умытая, успокоившаяся, накормленная нужным лекарством. Голова уже не болела, от чашки в ее руках шел умопомрачительный аромат мяты и душицы. — Все будет хорошо, все будет хорошо, — повторяла про себя Катя, — я все равно буду счастливой. Все проходит, и это пройдет… И сама верила в это. *** Он открыл глаза, и ему не потребовалось и секунды, чтобы вспомнить, где он и с кем. Он и проснулся потому, что еще во сне вспомнил, что происходило на этой кровати несколько часов назад. Кира лежала на боку, подтянув ноги к животу, положив руки под голову, он своим телом повторял каждый изгиб ее, одной рукой обнимая, словно защищая от всех. Раскаянье… Да. Раскаянье мерзкое чувство — оно требует немедленных действий, оно требует невозможного — отмотать пленку жизни назад и все изменить. Алекс встал с кровати, обнаженным прошел на кухню, вытащил сигарету из пачки — сейчас не до медитаций с трубкой — и закурил. Жадной, голодной затяжкой сжег почти треть сигареты. Раскаянье. Такое холодное, тяжелое, страшное. Ужасное чувство. Сигарета от него не спасет. Лучше бы коньяк, но в доме ни капли спиртного — никакого. Даже одеколонов нет, все собственноручно заменил на спреи — на всякий случай. Он все же сделал это, перешел Рубикон. Что за дурацкое выражение? Словно ты перешел грань, а теперь можешь расслабиться и поваляться на травке. Нет, все только начинается с этого долбанного Рубикона! Вот теперь-то все и началось! Пока ты перемалываешь в себе свои чувства и желания, все еще ничего, но как только они становятся явью, вовлекается в эту грязь второй человек. И чем больше ты хочешь этому человек добра, тем большее количество грязи липнет к вам обоим. Он повелся. Повелся, как подросток в период гормональных бурь, не смог сдержать себя, позволил одержать победу инстинктам. А как гордился железной выдержкой! И-ди-от! Теперь твоя порочность уж точно не вызывает сомнений. — Что ты, как баба! — он закурил новую сигарету. — Можно подумать, ты будешь кричать об этом на каждом углу. Да, было. Все — больше не будет. Не будет? Устоять теперь, когда ты знаешь, как это может быть? Устоять, когда ты наконец-то получил то, что так долго желал? Выбор прост — моральные догмы, которые ты никогда не ценил, или безумное, дикое, шальное счастье, которое ты так хотел ощутить. Просто? Или ты пытаешься убедить себя в этом? — К черту, — он вдавил окурок в пепельницу. Он уже собрался пойти в душ, но на его плечи опустились ее руки, она прижалась к нему — тоже пришла без одежды. — Простудишься… — хрипло сказал он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее ладонь. — Согреешь? — Кир… ты понимаешь, что то, что мы делаем — не укладывается ни в какие… — Морально-этические рамки? Прекрасно понимаю. — И тебя это не смущает? — он невольно улыбнулся: стоят на кухне голые, обнимаются и ведут умные беседы… Бред! — Сейчас — нет. Сашка, меня нет, ты понимаешь? Я живу тут, мне никто не звонит, никого не вижу, если тебя не будет рядом, я решу, что я призрак. Ты не выпустишь меня, потому что боишься, что я опять примусь за старое. И ты, наверное, прав. Я твоя пленница, я твоя… всегда была твоей, что толку отрицать… — А как же безумная любовь к Жданову? — он намеренно хотел ее позлить, уж больно страшные, странные, но правильные вещи она говорила. — Давай о нем потом? Пойдем в спальню. — Мне надо в душ… — Мне тоже, мы же поместимся там вдвоем? Он вздохнул. Что там за решения он собирался принимать? Не вспомнить. К черту все, потом… Все потом. *** После фразы «Я так больше не могу», повторенной раз двадцать, как ни странно, понимаешь, что можешь — и жить, и дышать, и думать о чем-то еще, кроме своей проблемы. Так и Катя, помаявшись пару часов, собрала вещи и, успокоив маму, все же поехала на работу. Юлиана была удивлена — изогнула бровь, округлила глаза, при этом не переставая разговаривать по телефону и что-то искать в груде бумаг на столе. — Ну что, поправилась уже? — спросила она Катерину, когда разговор с клиентом был закончен. — Работы много. — Все всё равно не переделаешь. — Не хотела тебя бросать. Юль… — Катя поймала суетящуюся Юлиану за руку, — давай поговорим о будущем. — Давай, только что ты имеешь виду? — Еще чуть-чуть, и мы перестанем справляться. Мы и так завалены работой. Мы с тобой да Эля, которая лишний раз не хочет пошевелиться — этого мало с теми объемами, которые есть. — Согласна, но мы так загружены, что заниматься поиском кого-то еще… Когда? — У меня есть предложение — ты берешь на себя все внешние связи, а я замыкаю на себя всю работу в офисе. И найдем по помощнику. Бухгалтера тоже надо брать своего, пусть на удаленке, а то пользоваться услугами той фирмы становится накладно. — Угу, резонно, — Юлиана задумалась. — Я согласна. Только скажи мне на милость, почему я сама себе напоминаю медведя из сказки, который получил вершки вместо корешков? Корыстный мотив мы не будем рассматривать, значит — что-то личное? — Юль, тебе никто не говорил, что на поприще частного сыска ты тоже смогла бы сделать неплохую карьеру? — Не говорил, — рассмеялась Юля, — я сама это знаю. Значит, ты не хочешь общаться… — Я ни с кем не хочу общаться. Я хочу спокойно сидеть тут и работать — делать то, что я умею. — Катюш, ты умеешь все, не принижай себя. — Юль… Я устала, я не хочу никого видеть. — Так уж и никого? Может, кого-то вполне конкретного? Катя пожала плечами, перекладывая с места на место бумаги. — Ладно, хорошо. Поскольку мы с тобой партнеры, то так тому и быть. У тебя есть на примете кто-нибудь на роль помощника? — Пока нет, но я подумаю. — Работа — это замечательно, — Юлиана просматривала рекламные материалы клиентов и говорила как бы между прочим: — Хорошо, что ты не решила бежать на Северный полюс, хотя… — Я знаю, знаю. От себя не убежишь, но мне надо как-то забыться. — Опять же — лучше работа, чем виски, — Юля посмотрела Кате в глаза и, несмотря на то, что она мягко улыбалась, Кате показалось, что Виноградова отнюдь не одобряет ее решений. — Юль… а что я могу сделать? — У вас уже что-то было? Катя не ответила. — Значит… Не важно. Кать, ты знаешь, благие намерения — это худшее, что может быть. Надо бороться за свое счастье, даже если кому-то будет больно. Понимаешь? — Нет, Юль. Я не понимаю, как можно бороться за счастье. Это так же, как бороться за мир. Это противоречит одно другому: борьба — мир, война — счастье. — Хорошо, скажу по-другому: иногда надо побыть эгоистом. Не думать о других, а только о себе. Удивительно, но так счастливыми можно сделать значительно большее количество людей. — Вешаться на шею? — спросила Катя с ухмылкой. — Зачем? Можно вызвать ревность… — Не хочу. Юль, я не хочу играть и думать о том, что все это… подстроено. — Ты хочешь, чтобы он влез к тебе в окно с букетом роз и признался в любви по собственной воле? — Я хочу… — Катя задумалась. А собственно, чего она хотела? Она уже давно не мечтала. Хотела увидеть его — увидела и перестала мечтать, сосредоточившись на том, чтобы не пустить боль глубже в сердце. Латала дыры души, не замечая, что боль уже давно на своем месте — свернулась змейкой и наблюдает, блестя черными глазами-бусинками. Не решалась даже мечтать, не собиралась даже хотеть. Правильно — так разочарований меньше. — Так что ты хочешь? Катя моргнула, удивлено глядя на Юлю. — Вот так-так. Кать, пора становится смелее в своих желаниях! — Нет, не надо, — Катя обхватила себя руками. — Ничего не хочу. Я тебе уже говорила — не у каждой сказки счастливый конец, не для каждой Золушки есть принц. Ничего, я и с котлами, — она взяла несколько папок и потрясла ими в воздухе, — неплохо себя чувствую. — Ты неисправима, — нахмурилась Юлиана. *** Александр сидел на рабочем месте, уныло созерцая длинный полированный стол. В Министерстве было еще тихо — он приехал одним из первых. Даже верная Марина серой тенью не просквозила на рабочее место. Сейчас Сашка набивал трубку — сосредоточено, стараясь сконцентрироваться, но получалось из рук вон плохо. Конечно же он не пошел в душ вместе с Кирой. Не смог. Он мучительно хотел оказаться в одиночестве — чтобы подумать, разложить все по полочкам и принять осмысленное решение. То, что они делали ночью, при сером свете беспощадного утра выглядело совсем иначе. Когда они плавились в объятьях друг друга, можно было плюнуть на весь мир и принять на веру, что все само собой решится, но утром… Он галантно пропустил Киру в душ первой, она не стал настаивать на его присутствии и, почувствовав его напряженность, сделала вид, что вообще ничего не было. Она вышла из ванны — чистая, свежая, смывшая с себя все грехи, он обнял ее взглядом, но даже подходить не стал, ушел в ванну. Пока вода смывала с его кожи ее запах, он, уперевшись руками в стенку и покаянно склонив голову, думал о том, как вести себя ему теперь? Как будет вести себя Кира? Как им смотреть друг на друга, какой будет их жизнь за пределами кровати? У нормальных людей таких вопросов не возникает, и близость является органичным продолжением отношений. Возможно, после секса отношения приобретают дополнительный оттенок — нежности, доверия, знания, но не в их случае… У них все не так, все извращенно… Он фактически сбежал из дома, сославшись на то, что у него совещание, и привел в замешательство вахтера на входе, заявившись на работу раньше всех. Ему было наплевать. Ему было нужна тишина, спокойствие, а еще — чтобы рядом не было Киры, потому что одним своим присутствием она с легкостью путала его мысли, разбивала его убеждения. Он возвращался мыслями к своей (к их — поправлял он себя) проблеме в течение всего рабочего дня. Он приходил к самым разным выводам и решениям. Он измучился и устал. Как бег по кругу в темноте — ты знаешь, что границы есть, но где они? И что за ними — бездна или забор из кольев. Страшно, страшно. Страшно! Ближе к вечеру раздался звонок. Договорившись о встрече, за весь день Алекс впервые улыбнулся. Звонила Анна, а он не стал спрашивать — зачем. Они просто договорились встретиться завтра — отобедать в «Ришелье». И сразу стала складываться мозаика. Для кого-то узор показался бы ужасающим, отталкивающим, но Александр знал — это единственно правильный вариант. Все шло так, как он и предполагал, а значит — он был прав в своих выводах. Похоже, Богу надоело покровительствовать Андрею. Воропаев всегда считал, что успехи и счастье Жданова ничем не заслужены. Он чуть не развалил компанию, он обидел Киру, он вел себя недостойно с другими женщинами, он плевал на мораль — и все сошло ему с рук. И вот он снова президент, счастливый семьянин. А Кира? Два года — только в книгах два года умещается в два слова. В жизни — это много дней и ночей, это часы и минуты. И каждый миг этих лет был наполнен для Алекса ужасными, выматывающими чувствами: страх за сестру, невозможность вытянуть ее из омута выпивки, надежда, разбивающаяся раз за разом и вспыхивающая вновь только для того, чтобы в следующий раз было больнее. Всё это время он не знал покоя — никогда, он был словно сомкнутая пружина, готовая к выстрелу. И вот он получил шанс отмстить. Отмстить? Нет — восстановить справедливость. Ведь если бы не Жданов, то Кира была бы сейчас замужем, может, уже беременная, счастливая и довольная и не помышляла бы о своем брате. Не пила бы. Нет, надо же было появиться этой Пушкаревой, надо Жданову все разрушить ради нее! Говорят, он страдал? Недолго, недолго. Разве женился бы и был бы счастлив, если бы любил? Невозможно! Кому, как не ему, Александру, знать об этом. Любил бы сильно — ждал бы, скулил на луну, но ждал бы. Так какого рожна он так жестоко поступил с Кирой?! Алекс решил: он не будет ничего делать. Он просто расскажет Ане правду — всё ту правду, о которой Жданов умолчал. Вот и посмотрим, чего стоит его счастье. Если он его заслужил, то ничего не случится, а если нет, тогда он — Алекс — просто проводник воли высших сил. Как там? «Аз воздам…». В свете этого как-то само собой пришло решение, что он готов стать для Киры тайным любовником. Плевать ему на весь мир. Если это поможет Кире не пить, если это сделает ее счастливой, если это вернет румянец ее щекам и блеск ее глазам — то пусть так и будет. Общество? Внутренние запреты? К черту все! Они имеют право быть счастливыми — так же, как Жданов, а может даже больше. А значит — они будут вдвоем. Все устроится. Обязательно.