Тень отбрасывает Тень

Когда я был маленький, я часто спрашивал у своего отца — любит ли он меня. Я спрашивал его об этом каждый день, вне зависимости от того, что происходило со мной или с нами. Я задавал этот вопрос на улице, дома, в машине, в парке, во дворе школы, в магазине, музее или библиотеке. Мне искренне важно было услышать его ответ. Время шло, папа постоянно отвечал с легкой улыбкой на лице:

      — Конечно, я люблю тебя, ты же мой ребенок. Мой младший сын. В один день спрашивать я перестал. Я не задал этот вопрос больше ни разу. Но я стал часто слышать этот вопрос в свой адрес. Слышал часто, отвечал, но мне задавали его снова и снова, будто не веря в искренность моих слов. Разве одного раза ответить было недостаточно? Наверное, одного раза всегда будет недостаточно. Спустя еще пару лет, после всего случившегося, слыша слова о любви в свой адрес — они начинают раздражать меня. Я не переношу их на дух. Я не перевариваю слова о любви, слова заботы или же выражения тоски обо мне. Знаете, что злит меня сильнее всего? Чувство неприязни и настоящего отвращения, это звучит так жалко и убого, и каждый раз, когда я слышу эти фразы, мне искренне хочется блевать. Я часто запинаюсь и не знаю, что мне ответить и как правильно мне ответить на сообщения и слова в свой адрес, которые касаются выражения каких-либо чувств ко мне. Не имеет значения, кто именно мне говорит о них, член семьи, друг, близкий — моя реакция всегда одна и та же. Я от чего-то начинаю слишком сильно раздражаться. Мне хочется отложить телефон в сторону, если об этом пишут, или скинуть разговор — если звонят, а когда мне говорят о них вживую — я просто молчу.

Единственное, что из себя я мог выдавить, это: 1) Понятно. А второе, на что я горазд… 2) Спасибо.

***

В о с п о м и н а н и я.

Сегодня его день рождения. Тобирама стоит, облокотившись спиной о грязную и немного липкую стену этого ночного бара. Если бы он не был настолько пьян, скорее всего, он бы с ярким отвращением отпрянул от стены и удалился бы в уборную, лишь бы поскорее водой отмыть от своей одежды следы остатков грязи, хотя это скорее всего безуспешно. Стоит в туалете и не может пошевелиться, не может выйти. Он бы дотянулся до дверной ручки, открыл дверь и вернулся к своим — если бы он не был настолько пьян. Компания, с которой он пришел в это место, давно прибавилась в своей громкости обсуждения какой-то очередной темы, они постоянно находили новую. Давило то, что из раза в раз, как только количество выпитого достигает нужной кондиции, снова всплывает этот разговор. Буквально двадцать минут назад он, не выдержав очередного укора в своей адрес, попытки его то ли отчитать, то ли обвинить, встал и удалился. Двадцатью пятью минутами ранее: Он не любил, когда его отчитывали, а еще больше не любил оправдываться, но больше всего терпеть не мог — пытаться объяснить вещи, которые он объяснить не мог себе сам.       — Я хотел вам первым рассказать об одной новости, — Тобирама прокашливается, привлекая тем самым к себе внимание друзей. — Я должен буду вернуться в родной город в скором времени. Мой брат предложил мне работу в своем участке, такая практика будет очень полезна для меня. Не знаю, на какое время я уеду — думаю, на год, посмотрим. До этого хотел бы попутешествовать малость, отдохнуть в одиночестве. — Тобирама решил сейчас оповестить всех об этой новости, и заранее знал, что из всех присутствующих здесь, вероятней всего, скандал закатит только один. Он сейчас находился в кругу психоаналитиков и психологов — таких же, как он сам. Исключением были только Хидан и Конан, с ним они познакомились совершенно при других обстоятельствах. Конан как раз с нежностью поглаживала его плечо. Подруга детства с одного города, оба в школу вместе ходили в начальных классах, приехали на учебу в Китай одновременно, только Конан училась на полицейского, чтобы в будущем работать в отделе по борьбе с экономическими и бизнес преступлениями. Хидан Зорге же был на несколько лет старше их, по итогу выбрал юридический. Конан Шульц — лучшая подруга, прекрасная женщина, верная и преданная. При любых обстоятельствах они были уверены, что ничего на их дружбу повлиять не сможет никогда. В сексуальном плане интереса не было.        — Твой брат всегда был прекрасным человеком! — первый новость комментирует Сарутоби. — …я бы тоже воспользовался такой возможностью! — он поднимает бокал, будто тост, и чокается с Шион, сидящей рядом. Сарутоби был детским патопсихологом, работал с аутистами. На данный момент обучался методу Мантесори и уже практиковал. С Тобирамой познакомился во время практики в неврологической больнице.        — Я думаю, это отличная идея! — Шион улыбается своему близкому другу, пока ее брат поменялся в лице. Они были двойняшками, родом из Австрии, оба кареглазые, только волосы у Шион были светлые, а характеры максимально разные. Шион выбрала для себя гештальт направление в психологии, ее брат — психоанализ. Тот раздраженно вытягивает губы в улыбку, смотря на свою сестру в упор. — Брат? Ты чего?        — И снова натворить дел? — он подает голос, отпивает глоток виски и резко проводит пальцами по взмокшим от пота волосам. — Снова?! Я его в прошлый раз еле нашел! натворить дел        — Данзо, это была твоя инициатива за Тобирамой бегать, как за собакой, по всей Европе и искать его, не наша и не его. — Хидан поднимает свою бровь, — смысл сейчас твоих упреков? Все резко замолчали. Потому что все знают эту историю отлично, произошедшую несколько лет назад. Данзо действительно был долго еще не в себе от бешенства, припоминал о той ситуации при каждом удобном случае. Он перенервничал настолько, что после из-за нервного срыва вроде как в клинику уехал на время.        — Хидан, ты бы… — губы Данзо дрогнули в улыбке, — заткнулся лучше! Тебя там не было. — Хидан фыркнул в ответ — эти постоянные разборки с ничего, порядком осточертели.        — Перестань упрекать его, это было давно! — Конан реагирует моментально. Они с Данзо встречаются взглядами карих глаз, и Шимура начинает чувствовать явное раздражение. Эта девчонка — она раздражает. Она мешает и ее слишком много. Он разговаривал не с ней.       — Это было два года назад, и я сейчас не с тобой разговаривал, Конан, — но отвечает он дружелюбно, будто и не взбесился вовсе. — Если мне не изменяет память, тебя тогда тоже не было рядом. Конан меняется в лице — ее взгляд темнеет, она сжимает губы — на лице читается раздражение. Когда Конан злилась ее лицо вытягивалось еще сильнее — выступали острые скулы.        — Данзо! Сегодня его праздник, успокойся! — наконец уже окрикнула его сестра, на что Данзо замер под ее упрекающим взглядом и столкнулся с Тобирамой. Он сидел молча, сегодня был его день, праздник, который Данзо попросту начал медленно спускать в очередной скандал и портить всем настроение. Он не сказал ни слова — он просто смотрел пристально, Данзо не отвел взгляда, он лишь раздраженно подметил, что сидел рядом не с ним, — он даже не реагировал. Наверное, во время работы с ним, Данзо действительно перестарался в выстраивании границ. А свои он похерил и смешал с дерьмом. Он был его аналитиком и он влюбился в своего пациента. Как тупо. Влюбиться в Тобираму Сенджу, который с виду напоминал неприступную статую и всячески пытался избежать любого проникновения глубже в него. Было ужасно тяжело первые полгода. Данзо хотел отказаться от него, но не мог в силу должности и договора. Продолжил и кинулся в бездну. Нарушил правила, и слава богу, об этом не узнал никто — у них был договор. Он его полюбил. Он его хотел. Он его ценил и уважал. Он хотел обладать любовью этого человека, хотел видеть его, слышать и быть рядом. И все кто был ему ближе него — попросту раздражали. Он, а не кто-то другой, вытащил Тобираму за три года из полнейшего дерьма. Никто ближе него у Тобирамы быть попросту не может и не должен.        — Скажешь, что я не прав? — Данзо задал вопрос первым. — Скажешь, что я преувеличиваю или вру, Тобирама? — Шимура и сам не понимал, отчего часто пытался его спровоцировать. Наверное, именно таким способом можно было заметить, что Тобирама живой.        — Нет. — Спокойно ответил ему Сенджу, — ты абсолютно прав. — Он допил свой виски залпом. — Только зачем поднимать эту тему снова?        — Потому что тебе нельзя возвращаться в свой ебанный родной город! — Данзо взбесился, ударил по столу кулаком, — я не для этого тебя вытаскивал, чтобы у тебя снова башню сорвало!       — Успокойся!!! — снова гаркает Конан. Ее раздражали любые упреки в адрес ее лучшего друга, она автоматически, как мать из царства зверей, хотела накинуться на обидчика и разорвать ему горло своими клыками в мясо.        — Я в порядке, — сухо отвечает Тобирама им обоим, сжимает ладонь Конан, оборачиваясь к Данзо следом. — Перестань вести себя, будто ты мне отец или мать! Это уже нездоровый контроль!        — Это забота и волнение! — огрызается Данзо, — ты мне не чужой человек и волноваться я буду всегда и везде, где бы ты ни был! Ты еще не здоров!        — Данзо! — снова дергает его Шион. Она перебралась ближе к брату и пыталась его сжать. — Угомонись! — шепчет на ухо, — Правда, брат… заканчивай, это не к месту сейчас.        — Мне давно не пятнадцать лет, я постоять за себя в состоянии. Твоя забота и волнение не нужно. — Тобирама начал заводиться. Хидану все это надоело, он отошел за выпивкой, Конан устало закатила глаза и раздраженно сверлила Данзо взглядом, пока Сарутоби уже тоже пытался отвести Данзо проветрить голову на улицу. — Спорт и работа творят чудеса — я справляюсь.        — Твои кошмары по ночам говорят об обратном, как и флэшбеки, ПТСР никуда не делись — это тяжелый диагноз, Тобирама. Я слишком хорошо тебя знаю. — Данзо стоит на своем, отпихивая друга и сестру. — Я не хочу, чтобы ты, как два года назад, на что-то подсел снова на фоне ретравматизации, и снова словил дереализацию. Это мы уже проходили — тогда ты тоже вот так вот сорвался и уехал хрен пойми куда во время нашей командировки в Италии, обещая, что все будет в порядке. А дальше ты и сам знаешь. Что тогда с тобой произошло одному Богу известно. До сих пор тебя не узнаю — ты мне так и не признался, куда тебя вообще носило, и главное — зачем. Искал я тебя два месяца, пока ты не попал в больницу. Тебя тогда уволить хотели. Я поеду с тобой! И если увижу, что ты там будешь в порядке, вернусь домой до окончания контракта — после ты вернешься домой! Ко мне. К нам. Я в ответе за тебя. Твоему брату я не доверяю! он мне не нравится Лицо Тобирамы приобрело красноватый оттенок. Парировать нечем — он накосячил. Проблема заключалась в том, что он и сам не помнит, зачем в эту Францию поехал и кого он там искал — просто сорвался и поехал, словил приступы и картины показали какое-то лицо, какие-то местности, которые ему надо было зачем-то срочно найти — голос в голове звал его громко, образ во снах постоянно тянул к нему руки и умолял посмотреть на него, поверить и дотронуться. Тобираме каждый раз так сильно хотелось до него дотянуться и увидеть, но мозг постоянно отчаянно блокировал образ лица этого человека — остался лишь голос. Врач объяснил ему, что психика так блокирует травматические воспоминания, защищает его. Пробивается лишь голос, от которого по телу расползаются мурашки — это не его голос, не его родителей, не его брата, он понятия не имеет, чей он. Искаженное воспоминание и воспоминания разной модальности возникают циклично — не галлюцинация, после всегда идет приступ. Да и он сначала думал, что чокнулся, как его пациенты на практике в больнице психиатрии, но нет. Просто травма. Обычно — дальше все как в тумане — нашел его какой-то парень на вокзале и, грубо говоря, спас — вызвал скорую и позвонил Данзо. Имени даже его не помнит, помнит внешность — темноволосым был. Смутно помнит, что тот вообще ему говорил, но от чего-то со своим патологическим недоверием ко всему живому, он поверил этому парню. Он даже психиатру ничего не сказал — некрасиво вышло. Увеличили дозировку медикаментов. А потом приехал Данзо. И стало все совсем не очень. Снова этот странный шум в ушах накрыл с головой. Этот крик звучит опять…        — Тобирама?! Ты слышишь меня? Это я! Посмотри на меня! Все хорошо! Это я! Тошнота подступает к горлу и Тобирама резко вскакивает. Снова это состояние. Руки начинают покалывать в пальцах, он что-то бубнит под нос и пытается пробраться в сторону уборной. Его окрикивают в замешательстве, он уже никого не слышит, потому что яркая картина предстает перед глазами.        — Это… ты что… сделал? — слышится знакомый голос рядом, наполненный ужасом. Человек задыхается. — ты… ты же… — запинается. — Ты его убил. Грудную клетку начинает сжимать словно в тиски — трудно дышать. Пульсация в голове вызывает приступ подступающей рвоты — его сейчас вырвет.        — Я…       — Господи, — говорящий присаживается на корточки, сжимает свою голову руками и в ужасе повторяет, смотря куда-то вниз. — Ты его убил! ТЫ ЕГО УБИЛ! ЭТО ТЫ! — раздается крик на всю местность. Говорящий толкает Тобираму в грудь и смотрит на него с примесью ужаса и ярости. Тобирама добегает до кабинки туалета, резко открывает дверь, падает на колени и рвотный позыв подступает к горлу. Стало слишком шумно — слишком. Адская боль скрутила тазобедренный сустав.       — Что бы ты сейчас ни сделал, — тошнотворный голос ликования снова звучит в голове, — ты окажешься убийцей — и ничем не будешь отличаться от меня. Ирония, да? Ты же у нас такой правильный, но по сути ты испорченный, кусок дерьма — мы с тобой ничем не отличаемся! Хочешь убить меня? Убей!       — Остановись! Не на…        — Я утяну тебя с собой на самое дно, Тобирама! — он смеется. Громко, сумасшедше. Стоит весь в крови прямо напротив него — буквально минуту назад он хотел его убить и намеревался это сделать. Тобирама задыхается и еле стоит на своих двоих, тут дует сильный ветер — впервые за долгое время темноты он наконец ощутил свежий и холодный воздух. В котором отчетливо ощущался запах свежей крови и какой-то… гнили? Будто он наткнулся на процесс разложения трупа.        — Если бы я вовремя послушал ее — ты бы уже был трупом!        — Не сопротивляйся! Я же так сильно тебя люблю! Я сделаю тебе приятно, — мерзкий голос касается его ушной раковины, язык скользит по мочке уха и его вжимают в кровать весом тела. — Люблю, — движение тела об его собственное — он ощущает запах пота и касание губ о свою ключицу — ее прикусывают. Стон перемешивается с криком.        — Ма-! — вскрик, его рот закрывают ладонью грубо.        — Заткнись! Я так сильно любил твои темные глаза и мягкие волосы — они были самым прекрасным явлением в моей жизни. Я мог смотреть в твои глаза часами — любоваться ими, твои ресницы всегда были такими длинными. Я даже часто ловил себя на мысли, что не слышу что ты говоришь — мне хотелось просто касаться твоего лица и понимать, насколько я счастлив просто любить тебя. Ты смотрел на меня всегда с такой нежностью и какой-то грустью, будто заранее зная — что ты рано или поздно уйдешь. Ты был часто грустен. Ты пах по-особенному для меня — твой запах был самым любимым из всех, который я в своей жизни встречал. Я любил твою улыбку — она была настолько прекрасной, что я часто ловил себя на чувстве ревности, понимая — что улыбаться можешь ты не только мне.        — Я тебя люблю. — он говорит это, смотря в глаза Тобирамы, сидя напротив него в том месте, они встречают рассвет. Замок из их пальцев подносится к губам говорящего, он целует пальцы Тобирамы и Сенджу улыбается в ответ. Красиво сегодня тут.        — Я люблю тебя, и всегда буду любить. — Слова совершенно искренние, он любит его всего. Он тихо изо дня в день благодарил судьбу за то, что в его жизни есть он. — Я хочу, чтобы ты знал и всегда помнил, — приближается ближе. Смотрит в любимые глаза, убирает темные волосы за ухо, тот смутился. Он всегда смущался от пристального зрительного контакта. — Что бы ни случилось, если нас разлучат по какой-то причине, — на этих словах в глазах слушающего снова отразилась грусть. — Я всегда тебя найду. Всегда буду рядом. — Тобирама искренне счастлив. Тобираму вырвало. Он сглатывает желчь, она ощущается на губах. Горьковатый привкус, снова порыв и рвота выходит алкоголем в унитаз. Вытирает губы туалетной бумагой, его лицо покраснело, на глазах выступили слезы от спазмов. Тело дрожит. Поднимается, пытается отпить воды из крана. Горечь во рту никуда не уходит. Горечь в голове и его душе засела червем давно. Он пытается отдышаться, облокачивается о грязную стену туалета и пытается ровно вдохнуть — глаза закрыты. Надо снова считать простые числа, так он быстрее успокоится. Вдох и выдох, сейчас все эти образы уйдут и…        — Тобирама?! ну вот — опять?        — Ты в порядке? — слышится крик в мужском туалете. Это не образы — это уже реальность. — Где ты?        — Тут. Сейчас выйду — не заходи. — С выдохом отвечает Сенджу, нажимая на кнопку слива и выходит. Конан стояла прямо внутри с обеспокоенным видом.        — Тебе плохо стало? — она сразу же подбегает ближе и Тобирама кивает.        — Да. Я... — кривится снова. — Тошнить начало, уже лучше.        — Тобирама?! — следом в туалет врывается Данзо, бросает взгляд на Конан, кивая ей, говорит, что сам разберется и они скоро вернутся назад, может идти, девушке стоять в мужском туалете клуба не лучшая идея.        — Я подожду с Шион на свежем воздухе — мы покурим. — Тобирама кивает ей. Что бы ни было между Данзо и Конан, в плане заботы о Тобираме они доверяли друг другу и могли ручаться. Данзо смотрит на Тобираму в упор — тот выглядит немного помятым, уставшим и лицо его сероватое. Под глазами ярко видны темные круги.       — Я… — Шимура начинает, делает шаг навстречу, но Тобирама грубо перебивает его.       — Ты уже все сказал, проехали. — Проходит мимо, моет руки в раковине, и пытается выйти из туалета, но его хватают за кисть руки. Опять зрительный контакт.       — Прости. — Почти тихо произносит Данзо. — Прости меня. Я переборщил, я просто... — приближается вплотную. Тобирама не дергается, наблюдает. — Я просто очень сильно беспокоюсь, я… — касается его лица пальцами, прижимается к груди и будто трется об него. Он похож на ласковое животное. — Тобирама, я… — закусывает губу и сразу же утыкается своими губами об его, целует с просьбой ответить. Ему не отвечают.        — Данзо. — Тобирама выдыхает, отталкивает его, — прекрати. — Выходит из туалета. Данзо злится, настигает его в проеме, хватает за руку и затаскивает в подсобку рядом, там почти темно — никого нет. — Данзо! Успокойся! Я сказал, все нормально!        — Нет! — он шепчет, судорожно водит своими руками по телу Тобирамы, голос садится от хрипоты. — Я виноват! Я вел себя, как мудак. Я прошу прощения! — он вжимает его тело в стену, стонет в губы, Тобирама все так же раздражен и Шимура ощущает это. — Я сейчас… сейчас! Он хватает Тобираму за ширинку, расстёгивает ремень. Сенджу все еще пьян и это очень хорошо — он не остановит. Данзо знает, как выпросить прощение. Он сжимает его член через брюки, на что слышит стон, не прерывая зрительного контакта. Взгляд Сенджу немного затуманен и каждый раз он в таком состоянии возбуждается быстро, глаза блестят. Он засовывает два пальца себе в рот и медленно спускается на колени.        — Данзо! Мы в общественном. — Тобирама шипит, но Данзо спускает с него трусы и целует головку члена, вызывая волну мурашек.        — Мне похуй, где мы. Я виноват. Тебе это нравится — я знаю. — В следующий момент он накрывает своим ртом головку, заглатывая глубже. Тобирама вжимает одну руку в стену, будто боится потерять опору, прокусывает себе губу, лишь бы не застонать. Язык медленно скользит по его члену и…        — Блядь! — рывок руки, он сжимает волосы Данзо в кулак и автоматически поглаживает их. Прислушивается к ощущениям, приятно, хорошо — горячо. Данзо сглатывает, вынимает член изо рта, усмехается и снова накрывает его целиком. — продолжай, да! — Тобирама смотрит на лицо Данзо, краснеет от возбуждения и прижимает его голову к своему паху. — Ааах, — снова пытается не стонать. Руки Данзо хватают его за ягодицы и он набирает темп, Тобирама ему помогает. Через семь минут он кончил. Данзо молча проглотил. Отдышался. Стоял подрагивая, пока Шимура поднялся с колен и вытер остатки спермы с губ, счастливо улыбнулся. Он привел все в первоначальный вид. Тобирама смотрел на него молча, пока Данзо не уткнулся в его губы своими и наконец-то не получил поцелуй в ответ. Его прижали к себе, и прикусили губу до крови. Они целовались около минуты. Пока не закончился воздух и наконец Тобирама не услышал на ухо:        — Я тебя люблю. Я хочу тебя. Я хочу быть твоим. Хочу с тобой семью. — Тобирама вздрагивает, начинает мутить. Снова. — Я люблю тебя настолько, что мне иногда кажется, что это болезнь. — Целует его в шею, целует в щеку. Шепчет: — Я тебя слишком сильно люблю. Я никого в жизни так не любил, как тебя. Я ради тебя переступил все грани и нарушил все обещания — ты даже не представляешь, насколько я тобой дорожу тобой, Тобирама… …И рано или поздно ты полюбишь меня так же. Я не тороплю — я жду. Все кто был рядом с тобой когда-то ушли, а я — остался. В этом и разница. …Пошли домой? Снова тянущая боль возвращает из сна в реальность. Ноги постоянно ужасно болят после сна. Внутри будто что-то выворачивается, начиная от поясницы, седалищных нервов — заканчивая ступнями. Боль последние пару лет встречает его каждый день с утра. Антидепрессанты ее блокируют — она возвращается снова. Психогенная боль. Судорога схватывает икру и Тобирама окончательно открывает глаза. Почему ему приснился именно этот момент? Он переводит взгляд на телефон — ему писал и звонил Данзо, он даже не слышал. Волнуется — он будет волноваться, ведь в итоге Тобирама уехал без него. В сообщении было написано:       — Я думаю, что скоро возьму билет следом — если моя тоска станет слишком значительной. Дома без тебя — пусто.        — Блядь! — шумно выдыхает, подносит руку к глазам, смотрит на время. — Шесть гребанных утра. — Возмущенно комментирует, сглатывает, пытается размят икру пальцами, жмет до боли и шикает, переворачивается на другой бок. Надо поспать еще хотя бы час или полтора. Потому что он хотел бы увидеть…

С н ы

«Осторожно, двери закрываются» Поезд проносится мимо очередного жилого поселка и яркое солнце через окно светит настолько сильно, что будто на пару секунд ослепляет его своими лучами. Он пару раз моргает, щурясь, в глазах начинают появляться какие-то странные пятна, которые создают ощущения, будто ты ослеп на пару мгновений и видишь лишь тьму. Тень и ее тьму в образе пятен. Моргаешь пару раз, чтобы убрать эту помеху из глаз, но почему-то выходит далеко не сразу и начинаешь ерзать на сиденье, сжимая пальцами края ручки от страха беспомощности, который постепенно окутывает тебя с ног, отдавая холодком и покалыванием в конечностях. Страхом из далекого прошлого, которое ты так пытался забыть и никогда не вспоминать. Когда ты так же был беспомощен, не слыша ничего и не видя, когда тебе завязывали глаза и… сны… …Мадара видел часто насыщенные, полные эмоциональности, красок и действий. Он так хотел видеть их безликими, скучными и спокойными — но они у него были иными. Он толком никогда из-за этого не высыпался. Психиатры говорят — у людей с расшатанной психикой сны самые красочные. Они правы. Он будто оказывался каждый раз в параллельной реальности и проживал одну из своих жизней там. Или же проживал снова те моменты, от которых хотелось убежать. Которые воспоминать не было желания — он переживал их снова и снова, будто в замкнутом круге. Будто он оказывался во временной петле. Снова он там.       — На пол, отродье! — слышится крик под ухом. Только что со всей силы его ударил палкой надзиратель по лицу — рассек скулу, он упал. Сзади люди закопошились, кто-то от испуга вскрикнул.       — Отжался, дерьма кусок! — говорящий с омерзением в интонации сплевывает на пол прямо у его лица. — Пятьдесят раз, если упадешь на пол — получишь с ноги по ебальнику!       — Я из тебя всю дурь выбью, ублюдок! — следующий удар идет с ноги прямо в солнечное сплетение. — Поднимайся, сука! Он охает от сильного удара палкой прямо под дых, надзиратель бил всегда точно и больно. Мадара сжимает зубы, отхаркивает кровь на пол, его зубы окрасились в кровавый цвет. Нет времени даже поднести пальцы к лицу, рана саднит и щиплет, он ощущает, как по щеке стекает горячая струя.        — Отвечай на команду своему надзирателю! Не слышу ответа!        — Да. — Мадара сквозь стиснутые губы отвечает, — сэр. Он отжался на дрожащих руках, после замертво упал на пол. Он тогда еле отжимался вообще — его руки не были сильны, он подтянуться на перилах толком не мог — слабым был. Он никогда не занимался профессионально спортом, такие нагрузки были непривычны для него. В детстве отец отдал его в спортивную секцию — но это было так давно, что он и не помнит, каково это было.        — Дисциплина для вас станет здесь как Отче наш, уроды! Ваша жизнь теперь превратится в настоящий ад! — орет Ибики на заключенных. — Я из вас, скотов, отбросов общества, сделаю людей! Такие уроды, как вы, не заслужили другого отношения к себе! Мадара поднимается. Ему помог заключенный, стоящий рядом. Он поблагодарил его немым кивком, он недавно здесь оказался с прибывшими и был морально сломлен, физически слаб. Не мог осознать, где он находится, и главное почему он оказался именно здесь. Наступил обед. В столовой шумно. Мадара опустошенно смотрит на миску пайка перед собой — ему досталось почти ничего. На вид — слизистое дерьмо.        — Меня Забуза звать, а тебя, пацан? — спрашивает его мужчина крепкого телосложения, он его старше на лет десять-пятнадцать. — Эй! Пацан?! Мадара поднимает взгляд на говорящего, сразу опускает вниз, сначала и не понял, что кто-то обратился к нему. Не ударил, не толкнул, не орал. Просто спросил.        — Мадара, Мадара Учиха. Прошу прощения за поздний ответ. — Отвечает Учиха, смотря пустым взглядом на паек. Он уже минуту переворачивал ложкой бесформенную смесь, напоминающую рагу. До сих пор не мог осмыслить произошедшее с ним — он не дома, а в мать его, тюрьме. В рот кусок не лезет.        — Будем знакомы, Мадара, — Забуза оскалил зубы в улыбке. Он присаживается рядом, от его веса прогнулась скамья, откашливается и пододвигает свой поднос ближе к Мадаре. — Ты вроде с виду славный малый, ешь, а то на этом говне сдохнешь через месяц точно. Мадара недоверчиво покосился на него. Забуза расхохотался и смачно хлопнул его по плечу.        — Не боись, травить не буду. Я всегда беру на двоих. Мне не жалко. Ешь — пока предлагаю. Спорить не было желания.        — Малой, ты как в таком дерьмовом месте оказался-то? С виду — обычный парниша. Неужели грохнул кого-то? — Забуза изучает его, рассматривает. Мадара напряжен. Мадара замер с ложкой в руках. Он смотрел в одну точку и сглотнул… как же он тут оказался? Он… он же…        — Я не знаю. Не помню. Я ничего не сделал противозаконного. Меня, кажется, подставили. А вы? — только и может выдавить из себя Мадара.        — Наемником был. Гандонов убивал. Сдали свои же — так бывает. — Спокойно отвечает Забуза, поедая содержимое своего обеда. Как он может есть это безвкусное нечто? — Ты ешь, малой, иначе помрешь от истощения раньше времени. Не кривись. — Смотрит на Мадару с укором и тот меняется в лице. — Тут своя иерархия, если ты ослабнешь физически — духом ты ослаб уже — это видно, тебя просто сожрут и сделают нелюдем все эти твари, сидящие вокруг нас. И пустят по кругу. Мадара сжимает ложку до боли и пытается сдержать все свои эмоции внутри. Он не должен тут быть, он ничего не сделал, чтобы сесть в тюрьму в свои девятнадцать лет. Его жизнь в один день просто рухнула. Сначала умерли родители, он остался с братом один. После началось тяжелое время. Отец оставил ему бизнес, который он должен был унаследовать. Он должен был закончить юридический университет, он работал, он должен был сделать предложение на совершеннолетие тому, кого любил — они даже татуировки набили на пальцах в виде ебанного кольца. Он содержал юного племянника Обито, который остался без родителей — растил, как собственного сына или брата, со своих семнадцати лет. Обито остался теперь один и неизвестно, что с ним стало. Они должны были вместе уехать жить в другую страну и все… пошло по пизде. Он в армию даже не пошел, чтобы получить гребанное высшее образование. Не мог Обито оставить ни с кем. Все было распланировано и продумано. А потом… Потом случилось все это.        — Меня подставили и посадили за то, чего я не делал, — более уверенно повторяет Мадара, — я клянусь своим отцом и всеми, кто мне дорог — я не совершил ничего. — Злится, лицо его наливается краской — кажется, он может с этим мужиком поделиться. — Я не сделал ничего, а меня посадили на 8 гребанных лет. Без права досрочного освобождения. 8 ебанных лет        — За что? — тихо спрашивает Забуза, смотря в глаза Мадары — он почему-то верит пацану. Он разбирается в людях. Жизненный опыт научил понимать людей и узнавать лишь по одному взгляду. Тот о многом говорил.        — За похищение, удержание в плену и изнасилование человека… — ложка падает на стол и Мадара сжимает пальцами виски. Его голова обрита налысо, будь волосы на месте он бы сжал их, — ...которого я любил. Я хотел от него семью.       — Ты знаешь кто? — лишь один вопрос задает Забуза прохладным тоном. И Мадара отвечает ему.        — Меня подставил его… Этот… он же… улыбка встает перед глазами — такая счастливая, ликующая, взгляд карих глаз до сих пор в воспоминаниях светится тем ликом солнца — ликом победы и превосходства. В тот день его глаза приобрели от смешения цветов желтоватый оттенок. Ему было любопытно смотреть в глаза Мадары. Сукину сыну смешно было. Пока… …Племянник смотрит на него обеспокоенно, сидя напротив — Мадара сильно изменился за два месяца тюрьмы. Схуднул, лицо посерело. Он не высыпался — это было видно. Непривычно было видеть его без волос. Он стал слегка больше в плечах, лицо осунулось — стали четко выступать скулы, синяки под глазами превратились во впадины. Его взгляд изменился — Обито стало максимально не по себе от него.        — Я так рад видеть тебя, — тихо говорит Обито, смотря на Мадару, руки которого на свидании были закреплены наручниками. — Меня не пускали к тебе все это время. Прости, что раньше не пришел. Как ты?        — Я тебя тоже рад видеть. — Мадара смотрит на него пустым взглядом. — Я в порядке. — Тишина. — Наверное, в порядке — я не знаю.       — Мадара, — Обито поджимает губы, подступили слезы на глаза, — я вытащу тебя отсюда! Ты не виноват ни в чем! Слышишь меня? Мы со всем разберемся вдвоем. Тишина. Обито, смотря на Мадару, не понимал — он слышит вообще его или же таращиться в одну точку. Его тело сохраняло одну позу, он почти не моргал. Сначала одно горе, смерти. Теперь тюрьма — он бы точно сошел с ума на его месте.        — Не вытащишь. — Голос Мадары звучит тихо. — И мы оба это понимаем.        — Не говори так! — Обито всхлипывает, — слышишь! Я что-то придумаю!        — Что? — Мадара издал смешок. — Обито, ты несовершеннолетний. Кто теперь твой опекун? Даже Изуны больше нет. Никого больше нет. Обито побледнел. Сильно. Промолчал. Не нужно поднимать эту тему — точно не в его состоянии. Точно не сейчас. Мадара улыбается сидит — это уже выглядит страшно. Он говорит о смерти своего младшего брата и улыбается. Ему оказывали психиатрическую помощь? Психолог с ним разговаривал? Мадара ничего так и не успел ему рассказать тогда, когда он…        — Индра! Твой дед! — Обито запинается. — Он приехал и… Индра. Старик, наверное, в бешенстве и в полном шоке от всего — на старости лет привалило ему обязанностей, конечно. И смертей. Индра хоронил Изуну? Кто же еще. Его внук — обязан был. Мадара никогда не любил этого старика — они по линии матери все отбитые на всю голову напрочь. Поэтому и отказался от помощи — финансово, пожалуйста. Но лезть со своими маразматическими нравоучениями — он не выдержит.        — Сочувствую. — Мадара выдавил подобие улыбки. — Даже тут я тебя подставил знатно. — Он тяжело выдыхает и откидывает голову назад. — Вот дерьмо. Курить хочется.        — Перестань себя во всем винить, Мадара! — Обито взбесился. Он молодой, эмоциональный и так сильно волнуется за него. Мадара чувствует себя теперь рядом с ним дряхлым стариком. Спать хочется — глаз не сомкнуть. Он стал страдать бессонницей. Бессонница стала хронической. Каждую ночь он видит перед собой ту самую картину. Он просыпается посреди ночи. Вскрикивает в холодном поту. Пытается понять, где он. Пытается встать с койки и умыть лицо. Пытается не заорать в голос. Не разбудить сокамерника Сасори.       — Я принял решение, Обито. — Мадара говорит это так просто. — Важное решение.        — Какое? Мадара стал молиться. Как в детстве. Он уже запамятовал за столько лет — как правильно. Молиться ночью, перед сном. Сасори научил его. Они вместе ходили к батюшке в тюрьме — так сказать, отмаливать грехи. К нему много заключенных приходило — выпрашивали прощение за содеянное. Только Мадаре не за что было просить прощения. Тем не менее он встает вместе с Сасори на колени, подносит ладони к губам и в тишине церкви слышится: «Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.» Когда он был маленький, их с братом мать водила в церковь каждое воскресенье. Она молилась и учила молиться своих детей. С ними ходил и отец. Его семья хотела казаться верующей. Мадара, будучи ребенком, хотел стать священником даже в какой-то определенный период его взросления — вся та атмосфера казалась ему какой-то прекрасной и вселяющей надежду. Только с годами он разочаровался даже в этом. Сколько бы к Господу Богу он ни обращался — Господь его мольбы не слышал, или слышать не хотел. Мадара смотрит в окно. Сегодня льет дождь, тут часто лило. Звуки капель стучали по подоконнику. Слушать звук дождя было приятно. Напоминало дом.        — Ты меня слышишь? — повторяет Обито, замечая, что Мадара в который раз где-то не здесь. — Какое решение ты принял?        — Я поступлю здесь в армию. Чтобы не сойти с ума и не умереть в очередной потасовке. — Мадара говорит уверенно и тихо. — Пройду набор и подготовку для заключенных. Мне предложил мой друг. Обито замирает, таращится на своего дядю.        — Друг? Какой еще друг? Забуза предложил Мадаре напроситься в армию для заключенных, это было самым эффективным и быстрым способом натаскать себя для выживания в этих стенах для человека, который никогда не готовился к таким жизненным обстоятельствам.        — Время кончилось! — раздается крик надзирателя у стены. — Выходим! Живо — заключенные к стене! Встать!       — До встречи. Береги себя. — Обито уводят, тот пытается еще задержаться хоть на пару минут, но ему отказывают. Он смотрит в лицо Мадары, поджав губы, они так и не договорили. И Мадара провожает его взглядом. Обито на секунду замирает от осознания того, что у его дяди отсутствует тень. Мадара подмигивает ему, пытается выдавить из себя улыбку. Мальчик пару раз моргает и хочет крикнуть, но в итоге лишь отворачивается. Он каждый раз просыпается посреди ночи. Молча встает сразу, как в армии, по крику военачальника, просыпается раньше будильника, сколько себя помнит. Первое, что ему нужно сделать — умыть ледяной водой лицо. Не смотрит в зеркало. Стоит минуту, а то и две, сжимая пальцами раковину — и только после какого-то собственного, внутреннего разговора — отпускает ее края. Часто пережимает поверхность настолько сильно, если бы она был сделана из более хрупкого материала — давно бы рассыпалась. Он никогда не ложится после спать. Он никогда и не может уснуть, если единожды проснулся. Не получается — как бы ни старался. После всегда заваривает себе кофе и неважно, где бы жил: в доме, квартире, палатке, шалаше или ночевал в спальном мешке на улице. Заварной кофе, растворимый, порошковый — не имеет значения. Конечно же курит следом. Всегда курит, как пробудился. Привычка. В тюрьме табак был валютой и роскошью. Научился получать и его. Закурил там же — успокаивало, отделяло и расщепляло с реальностью хоть на пару секунд. Спасало. Он подносит к губам висящий на его шее католический крест, и, смотря в потолок пустым взглядом, повторяет выученную молитву снова: «…ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…» Эти слова его успокаивали. Он сам уже не помнил — почему. Он делает глубокий вдох перед тем как…

…открыть глаза…

Тобирама проснулся. Тень упала на стену, как только он поднялся с кровати. Он сидел безмолвно еще минут пять. Тень медленно сползла за ним, как только он опустил ноги на пол. Там и осталась. С самого утра в доме царила напряженная атмосфера, которая ярко контрастировала с привычной. Мито собирала детей в школу, пока Хаширама сидел в напряженной позе у своего рабочего макбука и параллельно разговаривал по телефону. Голос был его сух, немного груб, и в глазах проскальзывал какой-то нездоровый блеск. Он напрочь игнорировал слова детей в свой адрес и даже не попрощался с ними. Итама подбежал к отцу, на прощание поцеловал того в щеку, на что Хаширама раздраженно отодвинулся, будто потеряв лицо, но сразу же натянуто улыбнулся одному из близнецов. Тобирама в том момент спускался с лестницы второго этажа и не мог не заметить напряжение в воздухе. Мито бросила на него быстрый взгляд, поздоровалась и Сенджу младший произнес в ответ:        — Доброе утро. Что-то случилось? Женщина лишь коротко мотнула головой, но он успел увидеть в ее глазах что-то наподобие подступающих слез, удивленно поднял брови, но спрашивать больше ничего не стал. Перевел взгляд на старшего брата, пока дети бегали туда сюда по дому, видимо забыли положить в свои рюкзаки что-то важное. Хаширама был не в настроении с самого утра, эти перепады в настроении Тобирама лучше, чем кто-либо другой, замечал сразу. Его брат становился резко молчаливым, его лицо накрывалось, будто неким сероватым полотном, выражение приобретало угрюмое, и он часто сжимал руки в замок, механическими движениями часто закладывал волосы за ухо. Он ничего в эти моменты не замечал перед собой, был сфокусирован на возникшей проблеме. Он даже не обратил внимание на него, пока Тобирама окончательно не спустился на первый этаж и не подошел намного ближе. Хаширама будто в прострации, поднял свой совершенно пустой и немного пугающий взгляд, которым осматривал всех членов семьи и как только взгляд остановился на младшем брате — переменился. Ожил. Хаширама будто за секунду стал самим собой.        — Милый мой, доброе утро, — голос повеселел и приобрел нотки мягкости. — Как тебе спалось? — Хаширама улыбнулся Тобираме, приблизился ближе, протянул свою руку через весь стол, лишь бы дотронуться до Тобирамы и подозвать его к себе ближе. — Выспался? Мито отвернулась резко, поджала губы, сжав руку в кулак, не говоря ничего. Дети выбежали первыми, она следом удалилась из дома в сторону машины, закрыв за собой дверь, сжимая зубы от обиды. Ее муж всегда менялся в лице и становился самим собой в любой ситуации только при виде своего брата, он никогда не повышал на него голос, не срывался на него — никогда, как бы Тобирама к нему ни относился и что бы ни говорил. Ни она, ни дети такого отношения не заслужили за столько лет, и это вызывало обиду. Она не могла понять такую реакцию собственного мужа на его брата — ни тогда, когда они только познакомились, ни спустя столько лет. Когда они только познакомились, Мито еще тогда заметила этот феномен, он ее обижал и она во время очередного скандала, услышала от Хаширамы одну лишь фразу:        — Для меня никто не станет дороже и любимее моего младшего брата, он всегда будет на первом месте. Не стоит пытаться это изменить. Ты это или принимаешь, или нет. Повторять не буду. Не устраивает вторая позиция — выход найдешь сама. И она промолчала, смирилась, хоть и до последнего надеялась, что со временем Хаширама переосмыслит сказанное, но чем дольше жила с ним под одной крышей, тем больше теряла веру в свое желание. Потому что неоднократно убеждалась в обратном.       — Я спал хорошо, а ты? — Тобирама наливает себе горячий кофе из кофейника, поворачивается к брату и отпивает глоток.        — Лучше, чем за последние пару лет. — Хаширама улыбается, — каждый раз, когда засыпаю с тобой рядом — сплю как убитый. В детстве было так же. Тобирама замер, посмотрел на брата внимательно, c прищуром.        — Ты спал со мной?        — Да. — Хаширама отвечает автоматом, — ты не чувствовал? Я обнимал тебя — ты весь дрожал и стонал во сне, мне пришлось прийти. Я подумал, что тебе плохо. Но, видимо, тебе снился очередной кошмар. Что ж, ты успокоился как только я полежал с тобой минут десять. Не надо сейчас устраивать лекцию о том, как тебе важно личное пространство — тебя успокаивало это всегда. — Хаширама рассматривает лицо брата, поджимает губы и отводит взгляд в сторону. Снова смотрит на экран и хмурится. Тобирама промолчал. Тень упала на его лицо. Он проигнорировал его — снова. Так просто. Хах. Хаширама пытается подавить раздражение в своей улыбке. Он всегда так маскирует свое раздражение — улыбается. Сейчас Тобирама переведет тему.        — Что случилось? — спрашивает младший, он видит, что что-то произошло. Ну вот — перевел. Хаширама усмехается. Хорошо, будем играть по твоим правилам. Его уголок губ дергается и наконец он произносит, растирая переносицу:        — С утра труп нашли. Смерть наступила 2 дня назад, соседи вызвали полицию и скорую, нашли несчастного на кухне собственного дома. Мы сейчас поедем в участок. Убийство. — Хаширама поднимается со стула, берет в руки свою рабочую сумку и добавляет. — Я познакомлю тебя с отделом, но с практикой придётся немного подождать, Какаши мне пока не сказал ничего — нужно явиться и решать проблему на месте. В морг поедем. Тобирама медленно кивнул, вышел из дома следом. Хаширама ехал молча, пока Тобирама не задал вопрос, нарушая тишину.        — Часто у вас… так?        — Давно не было. Так, мелкие кражи, изнасилования, бытовое насилие, криминал в основном происходит на окраинах города — в бедных районах. Там много черных. Все не проконтролируешь, иммигранты часто наводят беспорядок в силу невоспитанности и неуважения к нации. Но о таком давно не слышал — район спокойный и мне отлично знакомый. И тебе тоже. Это и удивительно.        — Что ты имеешь в виду? — Тобирама хмурится, — знакомый район?        — Наш, — хмуро отвечает его брат. Они подъехали наконец к участку. Тобирама не встречался с этим огромным зданием лицом к лицу прилично давно. Последний раз, когда он тут был — он еще не достиг совершеннолетия. Он даже не помнил, как оно выглядит изнутри, не знал скорее всего ни одного человека здесь работающего — но вот его заочно все знали прекрасно. Первым человеком, кто подбежал к Хашираме, был Шикамару. Он что-то быстро говорил брату, Тобирама толком даже не вслушивался. Следом подошли еще двое, он следовал за старшим, пребывал в своих мыслях, пока не заметил странную вещь. На него все смотрят. Остановился, всмотрелся — один из сидящих у окна юношей смотрел на него особо внимательно. Он так похож на этого Саске… будто дальние родственники, это не его брат случайно, которого он ищет?        — Кагами! — крикнула девушка, — отправь мне файл Д3. Нет. Не он, этого Кагами зовут, видимо Тобирама просто привлекает к себе внимание — все-таки с начальником рядом идет, поэтому.        — Нам надо выезжать сегодня в… — Тобирама резко сталкивается с говорящим человеком, он даже не заметил, как он перед ним оказался, что-то передавая его брату при этом.        — Осторожно!!! — Хаширама вскрикивает, Тобирама не слышит и ударяется прямо в его плечо. Пошатнулся и резко поднимает взгляд с преградой.        — Господи, извини его! — Хаширама тараторит, — Он немного сонный с утра еще. Преградой оказался мужчина лет до тридцати, в очках, и со спокойным видом смотрящим на него.        — Все в порядке, — отмахивается мужчина, — Тобирама, мы тебя уже заждались. — преграду звали Какаши Хатаке, один из главных помощников его брата. Протягивает ему руку, — Много о тебе наслышан. Ждал тебя! Тобирама пытается выдавить из себя улыбку, кивает и жмет руку в ответ.        — Прошу прощения.        — Забудь. — Какаши приветлив с ним, сжимает его руку и улыбается мужчине, — у нас сегодня все не с той ноги встали, узнав о новостях, я и вовсе еще не ложился. — Тобирама понимающе улыбается ему в ответ. Хаширама присоединяется к их разговору. Его рука опускается на плечо брата и он радостно произносит:       — Тобирама, именно с этим человеком я и хотел познакомить тебя! Зовут этого человека… Какаши смотрит в глаза Тобирамы, усмехается сквозь оправу очков взглядом и протягивает руку Сенджу младшему в качестве приветствия. Он всматривается в каждую эмоцию на лице Тобирамы, и в какой-то момент на его губах появляется улыбка умиротворения что ли, какой-то ликующей радости. Торжества. Он сидит, полностью погруженный в свои мысли, лицо его мрачно и хмуро, рассматривает множество фотографий, разложенных перед собой на полу, поджимает ладонью щеку, и наконец произносит сухо.        — Ты должен заполучить его к себе в подопечные, Какаши. Семь лет было достаточно, чтобы ты идеально подошел на эту должность. У нас другого шанса не будет — времени недостаточно. Какаши стоит позади него, он только недавно вернулся домой, и в который раз наблюдал за этой картиной — иногда ему становилось не по себе. Он подходит к нему со спины и, присаживаясь на корточки, обнимает, прижимая к себе.        — Я сделаю все, что от меня потребуется. Хаширама доверяет мне больше всех в отделе.        — Я знаю, — голос в ответ звучит раздраженно, — я лишь хочу, чтобы этот момент не затянулся, — Обито поворачивается к нему со спины, ослабляя объятия, — если Сенджу выберет еще кого-то на эту должность, он может подкинуть свинью в любой момент — ты должен сделать все, чтобы избавиться от конкурента, Какаши. Любыми путями. Не важно какими. Ты понимаешь, о чем я говорю сейчас? Да. Я сделаю все возможное, чтобы нам никто не мешал.        — Хатаке Какаши, я эксперт по криминалистике, приятно с тобой познакомиться! Твой брат выбрал меня в качестве твоего руководителя и отныне ты мой подопечный, я с радостью буду тебя погружать в нашу профессию!        — Приятно познакомиться, мое имя Тобирама Сенджу, — Тобирама кивает ему снова, сжимает руку в ответ, и слышит голос брата.        — Я выбирал лучших из лучших, — Хаширама гордо произносит. — Какаши и наш бывший сотрудник Ирука подходили больше всего для того, чтобы я тебя им доверил. Больше никому. Какаши резко помрачнел после произнесенного нового имени, незнакомого для Тобирамы. Опустил голову — смотрел в пол.        — Ужасно, что так вышло в итоге. — Хаширама и сам меняется в лице сразу же. Тобирама непонимающе наблюдает за изменившейся атмосферой во время разговора.        — Что-то случилось? — ради приличия уточняет у них двоих, на его вопрос отвечает подошедший Шикамару.        — Ирука умер полгода назад, его пристрелили на вызове. Тридцать лет было. — он встречается взглядом с Какаши, тот отводит его. Шикамару выдыхает и, хлопая по плечу, уходит в сторону своего кабинета. Шикамару кажется самым чудаковатым из всех в отделе — он то появляется в поле зрения, то так же незаметно пропадает, не задерживаясь в кругу людей — в своих мыслях пребывает. Тобирама замирает на этих словах. Они говорят о таком вроде так просто, но в то же время видно, насколько неприятна для них тема смерти своих людей в этом отделе.        — Ладно, я оставлю вас, — Хаширама прощается, — нужно разобраться с этим делом. Мы с Кагами выезжаем скоро на дело, оставляю брата на тебя — покажи ему сегодня заключенных и ознакомь с процедурами экспертизы. Карин уже на месте — она будет тебя обучать в случае надобности. Увидимся вечером. Тобирама остается с Какаши наедине.        — Добро пожаловать в первый расследовательский отдел Бремена, мы нормальные ребята, хоть и странные немного — со временем привыкнешь. — Какаши пытается говорить бодро, — сейчас мы с тобой спустимся в архив. Думаю, тебе понравится там. Скучно не будет точно. А после мы съездим с тобой в тюрьму. Ты там был когда-нибудь? Тобирама?        — Я… Когда я был… — Тобирама прокашливается и хочет поделиться с Какаши чем-то важным, но от чего-то чувство тошноты снова сжимает его горло. Как обычно — внезапно. Голова начинает кружиться, не хватает воздуха, его будто резко выбили из грудной клетки, он забывает моментально, что хотел сказать. Какаши на него смотрит безразлично, будто он ждет от него какого-то одного ответа. Когда? Я был? Когда… …я был маленьким, я был уверен в том, что моя семья всегда останется неизменной в своем составе, всегда останется самым важным друг у друга, самым любимым. Кроме них мне никто не нужен был. Я был искренне счастлив. Моя семья была полноценной. Мои родители любили друг друга — так я помню. Отец был всегда закрыт в себе, спокоен и концентрирован на своей работе — он служил мне примером для подражания, я хотел вырасти и стать таким, как он, — заниматься тем же самым, чем он. Моя мать была нежной, мягкой женщиной. Я никогда не слышал, чтобы она повышала голос, никогда не ругала ни меня, ни брата. Она спокойным голосом, смотря в наши глаза своими зеленоватыми — объясняла, что в этой жизни правильно, а что нет. Всегда одевалась женственно, волосы ее были постоянно распущены. Ее любили все соседи в округе, она была отзывчива и дружелюбна ко всем. Хотела помочь всем. Она была светлым человеком, добрым человеком, и очень любила нашего отца. Любила нас. Она никогда не поднимала на нас руку, как и наш отец. Моя мать была домохозяйкой, никогда не работала, занималась садом и любила выращивать цветы. Когда отец возвращался с очередного вызова по убийству, дома всегда царил запах вкусного ужина или обеда. Дома было уютно. Она забирала нас с братом с детского сада, отвозила в школу и водила по кружкам — она отлично водила машину, я всегда ощущал себя в безопастности рядом с ней. Мой отец нежно целовал нашу мать в лоб, она часто тянулась к нему, хотела близости, но мой отец периодически отказывал ей из-за усталости. Она понимала и принимала это. Конечно, у них случались конфликты, но редко. Не важно какие разлады в их отношениях случались — ни один человек не стоил того, чтобы их брак рухнул по той или иной причине. Я верил в это, как и моя мать.       — Брак — это святое, — так говорила мне мама. — Брак — это самое важное. Брак с любимым человеком и ваши дети. На все можно закрыть глаза, лишь бы сохранить семью. Твой отец прекрасный и любящий человек. Он любит и вас, дорогие мои, и меня. Я за свой брак костями лягу, дорогой. У меня самые прекрасные дети на свете! — женщина вытирает губы ребенка салфеткой и нежно целует его в лоб после этого, — иди, дорогой, поиграй с младшим братом, наверное, он уже проснулся после дневного сна. Береги его всегда — оберегай и никогда не отпускай! Он у нас очень замкнутый и нелюдимый. Когда… ...я был маленьким, мать всегда была более внимательна ко мне, она будто ощущала со мной большую связь, чем с моим братом, наверное от того, что мы были с ней похожи. Все говорили вокруг: «Ваш младший сын пошел в мать, вы с ним прям как две капли воды!» Мы и правда были очень похожи и внешне, и внутренне. Мать понимала меня с полуслова и улыбалась своей улыбкой в ответ на мою. Острые скулы часто придавали ее лицу немного болезненный вид, как и худоба. Ее глаза всегда были холодны и прекрасны, темны как ночь, в которых сложно было разглядеть зрачок, касания рук осторожны и аккуратны. Она была красивой женщиной, наверное, самой красивой из всех, которых я встречал в своей жизни. Она была хрупкой и утонченной. Ее волосы всегда были собраны в пучок на затылке, я крайне редко видел мать с распущенными волосами — но знаю точно, они были у нее длинными, плотными и темными как смоль. Ее корни никогда не окрашивала седина. Она следила за собой и всегда пахла дорогим парфюмом с примесью мяты. Я помню, как мама часто принимала какие-то медикаменты, лежащие на ее тумбочке, а мне всегда было интересно — для чего. Она часто закрывалась в своей комнате отдохнуть от всех вечерами, но от чего-то пускала лишь меня к себе, даже в периоды отдыха. Мы могли разговаривать часами, она показывала мне свои картины, они всегда для меня казались самыми прекрасными. В картинах присутствовало много красного и черного цвета, в основном изображения были хаотично-размазанными. После, когда я подрос немного, мать впервые показала мне свои дневники, она посчитала нужным мне многое донести, рассказать и объяснить в том возрасте. Моя мать всегда говорила:       — Твой старший брат — всегда будет с тобой, даже когда меня не станет. Ты должен любить его больше, чем меня, он принадлежит тебе и всегда будет. Ты самое ценное и любимое, что у него есть и должно быть. А он — твое. Он всегда защитит и выберет тебя. Ты всегда должен следовать за ним и поддерживать во всем. Вы никогда не должны бросать друг друга и расставаться. Запомни это, вы — одно целое и ни один человек в вашей жизни не должен нарушить этот баланс. Твой старший брат прирожденный лидер. Когда... …я был маленьким, мы с отцом часто ходили на рыбалку. Рыбалка успокаивала моего отца и служила ему в качестве хобби, в свободное от работы время. Мне всегда нравилось смотреть на красивые яркие блесна — они переливались в его руках. Мы выходили почти ночью из дома и уезжали за город. Папа всегда рассказывал мне интересные истории из своей жизни, своего рода сказки, которые часто граничили с реальностью и выдумкой. Мне было интересно его слушать, он умел заинтересовать ребенка. Мы с отцом всегда были ближе друг к другу в семье, не знаю даже, почему так получилось, может от того, что я был младшим ребенком. Мой отец никогда не настаивал на том, чтобы я пошел по его стопам, он лишь слушал меня, направлял, если я нуждался в этом, но никогда не пытался меня переделать под какие-то свои нормы и желания, за что я ему благодарен даже после его смерти. Он верил в меня и поддерживал в интересах и желаниях. Он был спокойным и рассудительным человеком, таким, по которому сложно точно сказать, какие эмоции он испытывает на данный момент и о чем конкретно думает. Можно сказать — закрытым в себе человеком, что в принципе было неудивительно, учитывая его род деятельности. Я очень любил своего отца и восхищался им до конца его дней, несмотря на все, что случилось накануне. Не осуждал. Мы были с ним похожи — оба неэмоциональны настолько, насколько требовали наши близкие, но это не отменяло факта эмоциональной полноценности внутри.        — Я так рад, что ты пошел в меня, сынок, — папа произносит эти слова своим слегка хриплым голосом, его большая ладонь опускается на макушку сына, и он теребит ласково его волосы на макушке. — Мне с тобой всегда так спокойно, ты меня понимаешь с полуслова, притворяться не нужно. Мы можем с тобой в тишине просто комфортно молчать. Ты когда подрастешь, поймешь — какой это подарок, встретить в своей жизни такого человека, c которым тебе будет комфортно рядом даже молчать. — Отец улыбается и указывает своим пальцем в сторону поплавка.       — Смотри! Рыбка наша клюет! Теперь аккуратно тяни на себя! Когда… …я был маленьким, я рос достаточно одиноким ребенком, несмотря на тот факт, что моя семья состояла еще из трех членов семьи, я не мог сказать, что был привязан к кому-то по-особенному сильно. Для меня привязанность была чем-то непонятным. Я был старшим ребенком в семье и мать часто твердила мне о том, что я должен всегда быть рядом со своим младшим братом и оберегать его. Мне было непонятно — зачем. Я пытался с ним сблизиться в детстве, несмотря на нашу разницу в возрасте в три года — но мне не было особо интересно с ним рядом. Он был привязан к матери, ходил за ней хвостом — я всегда смотрел на них, будто со стороны. Мать своими переменами в настроении меня часто то раздражала, то по-настоящему пугала. Я никогда не мог предугадать ее настроение или же действия — безопасней было держаться от нее подальше. Отец мой был строг, требователен и вечно занят работой. Я понимаю его, с его рода деятельностью другим человеком он стать и не мог бы. Когда я немного подрос, мы с ним сблизились сильнее, чем с остальными членами семьи. Он меня часто брал на охоту с собой в лес с восьмилетнего возраста — это было его любым времяпровождением. Что удивительно, я никогда не видел, чтобы его коллеги по работе или друзья присоединялись к нам. Может, отец не любил смешивать работу с личной жизнью, а может — друзей у него и не было вовсе. Но я и рад этому, потому что благодаря нашим походам в лес я понял, что вся эмоциональность моего отца выходила наружу именно во время его хобби. Он будто накапливал за неделю в себе весь стресс на работе, резерв его эмоционального диапазона, и выплескивал при мне во время очередного удачного выстрела. По крайней мере, я видел его искреннюю улыбку на лице, и слышал его искренний смех, когда очередная дикая птица, взмахнув своими крыльями, срывалась с ветки дерева, напугав нас, сидевших в засаде, до чертиков, и спугнув тем самым очередную дичь. Мы часто разводили в походе костер у палатки и пытались согреться в ночи. Треск от огня — успокаивал и убаюкивал меня, я часто начинал клевать носом и отец разрешал мне опуститься к нему на колени головой — и я чувствовал прилив его нежности ко мне, когда он целовал меня в щеку и нежно гладил мои отросшие до плеч волосы. Мне было уютно, тепло и спокойно рядом с ним в такие моменты. Папа для меня был олицетворением безопасности в любой ситуации.        — Я бы очень хотел и был бы искренне рад, если когда ты вырастешь — ты продолжишь мое хобби, собирая свои трофеи на стене своего или нашего дома. С тебя вышел бы отличный охотник, сынок. Для охотника всегда важно сохранять чистый ум и спокойный дух. А когда требуется решительность — непоколебимость нажать на курок. Слышишь меня, Мадара? Или ты уже… — Уснул? Труп лежит с закрытыми глазами. Синевато-бледный. Фиолетово-тусклого окраса вены еле просвечиваются под бледной кожей. Хаширама кривится от вида трупа, лежащего прямо перед ним на кушетке патологоанатома Сая. Из-за несвоевременного нахождения потерпевшего — труп приобрел уродские пятна на лице и других частях тела. Сай до этого дал им сухое описание фактов, сейчас же молча стоял и слушал вопросы. Хаширама бы поднес к своему носу кулак, но запах гнили отсутствовал уже давно — лишь собственное отвращение от представшей перед ним картины вызывало рвотный рефлекс. Сколько бы лет ни прошло — зрелище каждый раз представлялось не из приятных. Он переводит взгляда на Сая — тот пристально смотрит на него. Что ж… снова он смотрит на него этим взглядом. Если ему есть что сказать — пусть говорит прямо. Только Сай каждый раз говорит с ним исключительно по работе — всё остальное предпочитает отмалчивать. Это раздражает.        — Кстати, Сай, — Хаширама не прерывает зрительного контакта, в ожидании одного лишь выражения лица, решает поднять себе настроение. — У меня новость для тебя, мой младший брат в город вернулся, посчитал нужным тебе сообщить о такой радостной новости! Сай поменялся в лице, как он того и ожидал. Открыл рот, хотел что-то сказать, но Сенджу его опередил.       — Он как раз спрашивал о тебе, думаю, зайдет в гости точно. — Хашираме стало наконец-то весело. Он закуривает сигарету прямо в помещении и улыбается шире, — ты же не против? Думаю, ты тоже будешь рад видеть своего близкого друга! Вы так близки были раньше! Теперь он побледнел, отступил на шаг. Он больше не смотрит на него этим взглядом, который так сильно раздражал. Теперь ему страшно — правильно, пусть боится. Кроме них двоих в этом помещении никто даже и не понял, что сейчас случилось и не поймет никогда. Кагами безлико наблюдал за этой сценой, и случайно столкнулся взглядом с Саем — тот поспешно отвернулся и начал резко спрашивать о чем-то Шикамару. Эта реакция. Он будто сейчас чуть в обморок не упал? Он так на брата Хаширамы реагирует? Но почему? Он нахмурился, перевел взгляд на Хашираму — тот пожал плечами, будто совершенно не понимая такой реакции на свои слова, и подмигнув ему, потерял интерес снова к происходящему — уткнулся в свой телефон.        — Убийца душил мужика сзади веревкой, — Сай указывает своим бледным пальцем на посиневшие, кровавые пятна в области шеи, — ногти все сорвал, собрали на анализ, сопротивлялся в попытках ухватиться о пол. Больше никаких следов насилия.        — Меня больше волнует другой вопрос, — Шикамару озадаченно перебирает фотографии дома с места происшествия, — каким образом нападавший попал в его дом, когда никаких попыток взлома обнаружено не было. Что там по камерам дома? Улицы?        — В тот вечер электричество вырубалось у половины района — не работали. — раздраженно комментирует Хаширама, теребя пачку сигарет. — Одним словом ни хрена. Взлома нет по двум причинам — или дверь была открыта, или наш покойник убийцу впустил в дом сам .        — Родственники? Друзья? Коллеги? — Кагами выдыхает.        — У друзей и коллег алиби — в баре были все до утра, проверили. Родственники давно померли. — Шикамару хохотнул, — ну кроме Хаширамы. Ты же помнишь его? Он в том деле свидетелем выступал твоим. Вы вроде и не общались даже толком пару лет точно. Кагами вопросительно поднял брови. Хаширама отмахнулся, скривился и вышел покурить на свежий воздух. Шикамару что-то прошептал Кагами на ухо, тот дернулся и отвел взгляд в сторону.        — Накрывай, Сай, спасибо за теплый прием, — дал указания Шикамару медику, — вскрытие не показало ничего, кроме алкогольного опьянения — больше нам он уже ничего не покажет и не расскажет точно. Молчит. Хаширама стоял прямо у входа в похоронное бюро, курил, смотря в одну точку и на лице можно было прочесть ярко-выраженное раздражение. Он сжимал папку с делом в руке, и чем сильнее сжимал, тем сильнее менялось его непроницаемое выражение лица до настоящей злости. Тень за его спиной колебалась от переливов лучей солнца. То возрастала, то сужалась и становилась меньше — будто реагируя на его настроение. Он прекрасно знал этого человека, мог предположить, кто мог убить его спустя столько лет, и у кого был бы на то прямой мотив. Только вот одна нестыковка не давала покоя. Что первый человек, у которого были на то все основания, что второй — померли уже. Хотя насчет второго он сомневался до сих пор — без вести пропавшим числился по сей день. Тело-то так и не нашли. Но, с такими ранениями и ударом со столь огромной высоты — спасти его могло только чудо Господне. Этот мелкий сукин сын не мог выжить никак.       — Ты как? — Хаширама чувствует ладонь напарника на своем плече. Шикамару закурил следом. Вздрогнул от неожиданности — его коллега словно подкрался со спины бесшумно.        — В норме.        — Ты тоже подумал об этом подонке? — Шикамару уточнил на всякий случай, мало ли, он не достаточно хорошо знал своего близкого друга и начальника.        — Он в тюрьме сдох от несчастного случая два года назад, я сам тело видел, лично в сраную Францию явился, чтобы удостовериться. — Хаширама пытается улыбнуться, как можно более уверенней. Я его заказал сам и что-то мне подсказывает, что это совершенно другой человек сделал. Я это уже видел единожды. Он специально мне оставил такую наглую подсказку? Он мне угрожает?        — Ты своему брату сказал об этом? Хаширама замирает, тушит сигарету об асфальт, и поворачивается к другу, смеряя его взглядом.        — А надо было ему напоминать об этом ужасе, который с ним случился и из-за которого он почти в дурдоме оказался? Зачем?! — он повышает голос, звучит явный укор. — Он ни разу не спрашивал об этой семейке с того самого момента, зачем мне травмировать его еще больше? Я молю Бога, чтобы он никогда и не вспомнил о том, что пережил столько лет назад. Я его и так почти потерял! Мой брат стал другим человеком с того момента, я его периодически не узнаю. Странные увлечения и интересы стали у него проявляться с годами все больше и больше — его теперь к пизданутым маньякам тянет, как мух на дерьмо! До сих пор дергается от прикосновений и хрен знает о чем думает периодически, — Хаширама пытается успокоиться, раскраснелся от злости, — Я часто замечал за ним, знаешь что, Шикамару? Тот слушал внимательно — он действительно волновался за брата своего начальника.       — Тобирама… он будто замирает, меняется в лице, и в следующий момент, я смотрю уже в глаза совершенно чужого мне человека. Избегает звонков и общения, что я только уже ни пытался предпринять для того, чтобы вернуть своего прежнего брата — без толку. Он стал другим — неразговорчивым, постоянно себе на уме, и будто безликим. Я не вижу эмоциональной вовлеченности в нем нигде, кроме тех случаев, когда он встречается с больными на голову людьми — вот тогда, он будто оживает. Его лицо розовеет, взгляд приобретает осмысленность. Это страшное зрелище. Я не уверен, что он психически здоров. А если он не здоров — то грамотно это скрывает. Потому что ведет себя как нормальный — не докопаться даже.        — Я не думаю, что он забыл. — Шикамару понимает его, но и врать не хотелось ни другу, ни себе. — О таком пиздеце забыть даже при желании, мне кажется, невозможно попросту. Я бы не смог. Остаться на голову здоровым — тоже.        — Даже самые страшные вещи в жизни люди забывали, чтобы не сойти с ума. — Не соглашается с ним Хаширама. — Как страшный сон, или что хуже. Нет, не сказал я ему, спросит — скажу. Не считаю нужным без повода напоминать ни о чем. — Откашлялся. — Поехали в отдел. Может, скоро новый труп прилетит, тогда будем заводить серию — пока по делу мы не имеем ни хрена. Работы и так пруд пруди. Куда там Кагами делся? Снова застрял? Кагами выходит слегка побледневший, мотает головой на вопрос, все ли с ним в порядке, кивает, и смерив взглядом напарников, едет вместе с ними в отдел. Ехали молча.       — Хаширама? — тихо зовет его Кагами.        — М? — тот курит, смотря в окно, Шикамару ведет их участковую машину под монотонный голос диктора новостей.        — Представь меня своему брату, я хочу познакомиться с ним поближе. — Внезапно выдает Кагами для всех. Кагами особо никогда не проявлял желания с кем-либо подружиться и держался в стороне от всех, по непонятным для всех причинам. А тут — проявил. Ну точнее как непонятных — в отделе его немного избегали, из-за странного сходства с одним родом, который порядком потрепал нервы всему отделу, и не только этому. Кагами сначала обижался на такое отношение к себе, после бесился, в итоге — смирился. Не его вина, что он похож на одного из самых известных преступников и убийцу города Бремен. Со спины можно было заметить, как Хашимара на долю мгновений напрягся, его взгляд остался незаметным для всех. Он поворачивается к Кагами, и с улыбкой спрашивает:        — Понравился мой брат? Он сложный человек — подружиться с ним что-то вроде фантастики.        — Мы подружимся, я думаю, ему потребуется моя помощь, ведь на него смотрят так же криво, как и на меня в свое время. Это заметно, как его шарахаются и он даже не поймет почему, а ты знаешь причину. — Кагами смотрит в глаза своему начальнику без смущения. — Или ты не согласен со мной? Я буду за ним присматривать и помогать социализироваться. Он хороший парень, ему тяжело будет первое время работать в отделе, где на него смотрят волком и побаиваются, думая, что он совершил нечто ужасное — чего, как мы знаем, он никогда не совершал. Я позабочусь о нем, пока тебя рядом не будет. Ты же этого хочешь. Кагами умел подбирать правильные и нужные слова — жизнь научила. Ради своей выгоды.       — Спасибо за помощь. — Хаширама меняется в лице, кивает и пожимает своему напарнику руку. — Присмотри за моим братом — вы ровесники, по крайней мере. Может, он откроется хотя бы тебе. Со мной он молчит, как рыба. Если тебе откроется — может он придёт в себя хоть немного. Сам знаешь… эти братские отношения. Такие сложные порой. Они проезжают мимо людной улицы, не обращая внимания на стоящих людей у пешеходного перехода. Юноша с темными волосами пристально следит за их машиной, а после поворачивает голову в сторону больницы, в которой и располагался тот самый морг. Щурится от солнца, прикрывает глаза рукой — улыбается широко. Его тело тень не отбрасывает — она струится потоком черной массы в его ногах.       — Я тебя нашел, — тихо бубнит он себе под нос, — я так рад. Я тебя нашел. — Он в прекрасном расположении духа делает шаг навстречу зеленому свету и вместе со всеми обитателями города переходит улицу. Направляется в сторону государственного университета Бремен.

***

Архив Первого Муниципального Участка Секретных Дел. Минус 2 этаж.

З а п и с и.

Хлопок глухого удара. Тобирама случайно задел папки с документами, лежащие на столе в отсеке архивов документов по делам гражданских, те упали на пыльный пол, разлетелись во все стороны, из некоторых выпали листы. Какаши поспешил сразу к нему, Сенджу пробормотал под нос извинения за свою неаккуратность. Они спустились в архив, чтобы выбрать более интересные и подходящие дела для ознакомления. Хаширама велел подобрать для своего брата интересные случаи для тестирования. Лучших заключенных — живых. Спорить никто не стал.       — Не извиняйся. Помещение давно требует генеральную уборку, освещение скудное. Какаши был чертовски прав, создавалось ощущение, будто никто не протирал пыль с полок лет двадцать. Лампочки мигали и периодически создавали помехи, куда идти дальше. Будто находишься в каких-то трущобах подземных городов.        — Я думал, в Германии превыше всего чистота. — Сенджу произносит иронично, — а по факту срам такой, какой и везде. Какаши посмотрел на него многозначно и даже хохотнул.        — Как видишь, заключенные и их дела — вроде отбросы общества. Если ты совершил нечто ужасное, уголовно наказуемое по высшей мере, даже твои папки с делом будут считаться дерьмом. — Какаши закурил сигарету, лениво затянулся дымом и смерил взглядом брата Хаширамы из-под очков. — Возьми эти два дела, пройдем вглубь, там есть читальный зал для своих. Архивный отдел напоминал лабиринт. Много входов и выходов, целый подземный город под участком. Чем дальше они проходили — тем чище становилось. Несколько работников встретились по пути, стоя у стендов с папками. Большинство проходили мимо них в полном молчании. Какаши удалился на минут пятнадцать и вернулся обратно с готовым пропуском Тобираме с его инициалами, кодом и фотографией. Протянул бейджик на ленте и попросил хранить до конца практики или же трудоустройства.       — Обычно мы не даем такое практикантам, но так как ты брат Хаширамы, у тебя особые привилегии. С этой картой ты сможешь попасть куда хочешь. — Он просматривает какое-то скучное дело, сидя рядом с Сенджу, — ну почти куда угодно. Тобирама слегка нахмурился — виду не подал. Внезапно зазвонил телефон и Хатаке, ответив, резко переходит на совершенно другой язык. Смеряет взглядом Тобираму, будто проверяя, понимает ли его Сенджу — но тот безучастно рассматривает стены перед собой. Интересно-то как. Русский язык. Какаши поскорее хочет закончить разговор, видно, что несмотря на полную уверенность в том, что его не понимают сейчас, — он не чувствует себя в безопасности. Он с кем-то разговаривает и не на немецком совершенно.        — Извини, по работе звонили, — кладет трубку, — это было срочно. У него хороший русский — где он учился, или кто его учил ему?        — Не извиняйся, — отмахивается Сенджу, — ты на меня свое время не обязан был изначально тратить в принципе. Я свалился на тебя, как снег на голову. Я не хочу создавать тебе неудобства. Тобирама получает улыбку благодарности в ответ.       — А там что? — Тобирама вопросительно поднимает бровь, указывает рукой на дальнюю дверь на цифровом замке. — Выглядит многообещающе. — Он задевает плечом стопку книг на столе и те падают. Глухим ударом об пол… Тобирама… …дернулся от резкого шума прямо позади него, переведя взгляд в сторону звука, сжав в руке желтоватый сверток бумаги, во второй же руке он сжал фонарь сильнее, стену озарил яркий свет фонаря — никого. Мадара пристально рассматривает темные стены. В доме кроме него не было никого, лишь толстый слой пыли, частички которой теперь разглядеть от яркого света можно было слишком четко. Он не был в родном доме слишком долго, начал забывать, как тут все выглядело. Столько лет прошло — все так и осталось стоять на своих местах. Обито не переставлял ничего. Наверное, Индра его так и не пускал сюда после случившегося. Он потягивает рукой шею. Прикрывает глаза, выдыхает от пыли, морщится — чихает. Снова звук отдается эхом во всем доме, будто оживляя помещение. На ремне его штанин висело ружье — он рефлекторно сжал его пальцами. Забуза сам занялся его подготовкой к армии. Каждый день лично тренировался с ним во дворе — заставляя выполнять круговые тренировки с усилителями. Сначала Мадара думал, что от такой сильной нагрузки его тело не выдержит — он порвет себе мышцы или сухожилия. Тело оказалось выносливей. Стресс играл на пользу. Отгонял все ненужные мысли из головы — он валился с ног каждый вечер и засыпал как убитый. Утром ждали тюремные работы — мойка сортира, стен, спермы с кафельного пола душевой, кровь с краев ручек дверей. Первое время хотелось выблевать на пол туда же все съеденное утром. Сжимал зубы и терпел. В тюрьме другие законы — чтобы дойти до вершины, ты пройдешь все круги ада. И если выдержишь — сдвинешься с места. Обито больше его не навещал — неудивительно, кто подростка будет пускать в такого рода места. На четвертый месяц пребывания здесь, Забуза заставил готовиться к теоретическому экзамену. Читал ему лекции сам за помощь в своем секторе. Мадаре оставалось лишь записывать, книги в тюрьме были высшей степенью удовольствия и стоили денег. А деньги нужно было тут заработать трудом — драить что скажут, держать кого скажут. Самому отбиваться и периодически лежать лицом на полу — пока тебя в очередной раз пытаются отпинать за непослушание. На пятый месяц стал давать сдачи — бил в правильные места. Сломал ребра, руки, ноги троим. Те больше его не трогали. Когда Мадара зубами в очередной потасовку вцепился в ухо одному заключенному и оторвал кусок, раздробил кадык намертво очередному отбросу — он принял ранг. Поднялся на две ступени выше. Сортиры больше не мыл. В тюрьме своя ранговая система. Он периодически до сих пор ощущает во рту вкус крови того несчастного, безухого пацана, который в последствии открывал ему двери по итогу. Он учился тогда как проклятый — ему нужно было запомнить все ответы на вопросы. Иначе он загнется в этой конуре раньше времени. Так он думал тогда. Сейчас он спокойно проходит по лестнице своего когда-то дома лишь безучастно исследует висящие картины. Протягивает руку в черной перчатке, чтобы смахнуть пыль с их семейного портрета. На него смотрят четыре пары глаз. Его когда-то семья. Мадара хмыкает, снимает картину со стены и, сжимая ее в руках, спускается ниже. Комнаты родителей надо бы проверить — он точно тут был. Но вряд ли забрал то, что нужно именно ему. Удивительно, но под строгим надзором их учили даже стрелять — отобрали самых психически устойчивых по тестам. Не опасных для общества и наоборот самых отбитых, и стали перекраивать их на корню. Под себя. Мадара сдал экзамены с первого раза. Его приняли в армию. Начался новый этап жизни. Подъем в 4 утра, пробежка, тренировка на улице в холод, дождь, снег, ветер. Завтрак. Тюремные работы — чистка сортиров, мыть пол, отдирать от стен плесень, смывка крови с раковин и блевотины с камер. Опять. Будто вернулся на два ранга ниже. Ирония. Образовательная лекция, стрельба, спарринг, унижение от надзирателя, спарринг, тренировка на полигоне у тюрьмы, лекция по анатомии. Их главным был Ямато — отличный мужик, они сдружились с Мадарой. Ямато отличался от других надзирателей — он был человечным. И часто Мадару поддерживал, пару раз они даже выходили на прогулку на территории тюрьмы. А после он встретил Кисаме. Познакомились в Армии. Они уже давно сидели — старше были его самого. Он там познакомился на первый взгляд с совершенно отбитыми людьми, к которым в привычной жизни даже бы не подошел — но оказалось, они появились в жизни Мадары чертовски вовремя. По крайней мере, он мог назвать их в настоящем времени настоящими друзьями. Сасори приняли в армию так же — пошел по стопам Мадары. Хотел стать по итогу военным врачом — как выйдет отсюда. И снова тренировки, выезды, полигон, комнаты, поляна. Он слышит, как перезаряжается ружье, как слышны крики боли его напарников — он теперь слышит и видит эту картину перед собой практически все время. Два года заняла армия. Два года ему снились кошмары изо дня в день, независимо от степени изможденности и усталости. Два года просыпался в холодном поту. Два года молился ночами. Два года отдергивал себя в очередной раз, когда ему что-то привиделось из прошлого. Два года шептал себе под нос — он нормальный. Два года эпизодами сжимал пальцами свою подушку и зубы с такой силой, что думал — сломает. Два года безмолвно кричал в нее же. Два года хранил фотографии в кармане формы. Два года светил фонарем на них по ночам и хотелось выть. Два года перезаряжал ружье, сначала неуверенно, после собранно, последующее время — уже на автомате. Два года целился в мишень перед собой, и из раза в раз видел лишь одно лицо. Два года попадал в цель, только никакого удовольствия это не приносило. Два года ждал, что его навестит в этом аду один лишь человек. Два года он его не навещал. Два года проклинал себя, уходил в лес полигона и орал в голос. Два года падал на сырую землю в снег, дождь, вьюгу и отжимался как одержимый, смотря перед собой — прямо. Два года стирал, смахивал с лица град пота. Два года читал книги взахлеб. Два года посвятил изучению нового языка — французского. Два года забивал свое тело тюремными татуировками на живую. Два года его тело сушилось, выстраивалось в крепкий рельеф. Два года — пресс стал каменным. Два года с криком атаковал напарника в спаррингах и отдергивал себя, когда перед глазами застилалась пелена ярости и боли, хотелось убить. Два года изменили его через боль, пот и крик. Два года тут сделали из него совершенно другого человека. Два года пролетели незаметно и одновременно мучительно долго. Обито в следующий раз он увидел только тогда. Мадара, оказавшись в спальне родителей, с отвращением посмотрел на их кровать. Она до сих пор вызывала лишь рвотный рефлекс. Он прошел мимо, дошел до шкафа, сдвинул его в сторону — легко, открыл сейф за ним, и, крутя замок то вправо, то влево — прислушиваясь к тому, как щелкает механизм, наконец услышал характерный щелчок. Открылось. То, что ему нужно было — было внутри, это вызвало даже радость. Отец оставил ему шифр, значит его так никто и не узнал, особенно его брат — это к лучшему. Он закинул в свою сумку все содержимое, и поспешил в свою когда-то спальню. Если повезет — его карточки остались там, если их полиция не изъяла как улику. Дневники Обито успел забрать, сохранил. Карточки, пожелтевшие от времени, так и лежали на дне его тумбы. Он вставил свой замок туда. Повернул ключ. Забрал и их. Забрал и фотографии, что лежали ниже — в двойном дне, он их спрятал тогда. Обрадовался — осталось хоть что-то с того времени, которое он так сильно хотел помнить. Вышел через черной выход из дома — прикрыл за собой скрипучую дверь, посмотрел на свой старый дом и больше не захотел возвращаться.        — Я все забрал, — без приветствия начал он разговор по телефону с Обито, — повезло, меня ждало все, что я хотел вернуть.       — Я рад, — судя по голосу, действительно был рад.       — Есть новости? Обито встретился со своим дядей наконец-то. Мадара за два года сильно изменился. Он возмужал, стал шире в плечах, в спине, его накачанные руки теперь обнимали себя же в закрытой позе. Ноги больше стали — все его тело стало мощнее в два раза. Руки забиты татуировками, Мадара забил даже пальцы. Волосы отросли — теперь они были до плеч, завязаны в пучок на затылке. Он стал носить очки — видимо зрение село. Он заинтересованно рассматривал Обито сквозь прозрачные стекла своим черным взглядом, от которого Обито становилось не по себе. Его взгляд приобрел то самое отличие, по которому можно было судить — человек видел в жизни, скорее всего, уже все. Его лицо было бесстрастно теперь. Ровное, бледное, неживое почти. Сколько людей он убил там? Обито изменился за эти два с половиной года. Его волосы так же отросли, теперь достигали плеч, ровным счетом, как и у него. Он окреп, вытянулся — переходный возраст закончился и сформировал из него настоящего мужчину. А еще скорее всего влияние Индры так сказалось на нем — Обито стал более угрюмым, спокойным и каким-то задумчивым. Пропала та детская наивность и максимализм, который отображался в его глазах ярким блеском и румянцем. Он двигаться стал более плавно, но раздражение каким-то фоном отображалось в его статике. Он стал больше походить на самого Мадару, чем тот мог себе представить когда-то. Но все еще — недостаточно.        — Я рад тебя видеть! — Обито обнимает Мадару крепко, тот обнимает в ответ и хлопает юнца по спине. — Искренне рад. Я ждал, когда ты вернешься.        — Я тоже рад тебя видеть, Оби. У нас не так много времени, садись. — Мадара отстраняется и переводит взгляд на часы, — думаю полчаса дали. Как дома?        — Мы переехали в Мюнхен. — Обито прокашлялся, — Бремен мне нравился больше. Индра продал всю твою недвижимость и забрал деньги на мое обучение. Он хотел, чтобы я в Америке получил высшее образование — я поступил.        — Это хорошие новости, — Мадара даже бровью не повел. — Какую специальность выбрал? Обито ждал этого вопроса, он выбирал вдумчиво — он ждал Мадару домой.        — Высшее юридическое. Я стану адвокатом и докажу твою невиновность, верну все, что у тебя забрали, рано или поздно. — Обито говорил не эмоционально, он был собран и решителен. — Я дождусь тебя и я хочу, чтобы все получили то, что заслужили по итогу. Я пошел изучать параллельно языки на курсы — это пригодится в моей работе. Мадара улыбнулся с нежностью, некой благодарностью, и кивнул. Обито любил его — он знал это, он был верным малым.        — Хорошо, Обито. Очень хорошо. Сложно дается учеба?        — Нет понятия сложно, есть понятие — сколько времени и сил ты в это вкладываешь. Мне нравится, я познакомился с одним человеком, мы стали близкими друзьями, у нас что-то типа соревнования даже — кто лучше. Ты знаешь, я всегда хотел иметь такого друга.        — Как звать? — усмехнулся Мадара, поправляя очки на переносице.        — Хатаке…        — Какаши? Хатаке отвлекся от своих записей и перевел взгляд на Тобираму, который звал его с док-отдела. Поднялся и подошел, сверился со временем, скоро уже пора заканчивать на сегодня — они и так просидели тут до вечера. Хаширама отписал по поводу данного дела, а еще домой хотелось успеть и заехать на встречу.       — Что такое? Тобирама стоял около определенных файлов, Какаши хмыкнул — это было предсказуемо, что Тобираму потянет именно туда. Если он не помнит ничего — это вдвойне иронично. А если помнит, то интересно будет посмотреть на его реакцию.       — Можно я ознакомлюсь с делом? — он указывает на черные папки в переплете.       — Так они же старые и закрытые, тебе зачем? — Какаши удивленно поднимает бровь.       — У этой папки такая же фамилия, как у того парня, что с моим братом работает в вашем отделе, — спокойно отвечает Тобирама. — Учиха, я на табличке видел. Они родственники? Какаши цокнул языком и про себя улыбнулся — очень хорошо, Тобирама. Ты воистину психолог.        — Дальние. Кагами не имеет к этой семье никакого отношения. — Какаши перенимает папку в руки и протягивает ее Тобираме. — Бери, изучай сколько влезет, только брату своему про это не говори. Это будет нашим с тобой маленьким секретом. — Подмигивает, сжимает плечо Тобирамы и смотрит на него многоговоряще.       — Почему мой брат не разрешает эту папку забирать?       — Потому что… — Какаши наклоняет голову набок, задумывается и отвечает просто, — эта семья знатно потрепала нервов твоему отцу, твоей семьей, что явно твоего брата не радует. Там вся семейка как на подбор. — Секундная пауза. — Ты точно хочешь ознакомиться с этим делом? Тобирама молча кивает и удаляется в сторону читального зала. Какаши следует за ним. Ему искренне интересно, что Тобирама дальше сделает.        — На сегодня все, мы достаточно с тобой отсидели тут, завтра продолжим. Я домой. Ты со мной? Твой брат уже давно вернулся в участок, тебя отвезти к нему?        — Нет. Я устал и лучше тоже сразу вернусь в дом.        — Как скажешь. Бери сумку и пошли на выход. Кстати, — будто вспоминая по дороге, мужчина добавляет, — c тобой Кагами хотел нормально познакомиться и поговорить, приглянулся ты ему — советую сдружиться с ним, он умный парень, думаю, вам вдвоем будет не скучно точно.        — С радостью. — Тобирама даже улыбнулся. — С такой фамилией и репутацией, думаю скучно мне с ним не будет точно. Какаши хохотнул. Обито был прав — он интересный человек. С ним скучно не будет. Кагами ждал Тобираму у выхода, куда его и довел Какаши. Тот махнул рукой на прощание и поспешно удалился в сторону своей машины. Тобирама, сжимая сумку, в свой первый день стажировки поднял уставшие глаза и посмотрел сквозь очки в лицо Кагами, ожидая что тот ему скажет. Кагами на него смотрел внимательно, его тень накрывала половину тела из-за падающего света фонаря. Он волновался немного, это было заметно, только почему-то казалось из-за чего-то своего.        — Я Кагами Учиха, — он протягивает руку в знак приветствия, — мы толком и не познакомились с тобой. Приятно познакомиться, Тобирама Сенджу… Он смотрит в эти черные глаза напротив. У его собеседника длинные волосы в хвосте. Он постоянно улыбался во все зубы в детстве. Он все время прикрывал глаза, что в первый день их знакомства, что после, скрывая свой взгляд от Тобирамы. Тобирама видит, как маленькая рука тянется к нему в тот день. Он только что представился ему. Тобирама замечает за спиной мальчика его брата — тот такой же, они похожи.       — Теперь мы с тобой достаточно времени будем проводить вместе. Хотелось бы подружиться с тобой, что скажешь? Будешь со мной дружить? — он улыбается резко, искренне и прикрывает глаза. Тобирама на секунду замирает. Он похож на Саске. Очень чем-то напоминает. Отчего-то внутри появляется ощутима грусть. Он слабо улыбается, протягивает руку в ответ.        — Рад знакомству, Кагами Учиха, я с радостью стану твоим другом. Правда, — он сжимает руку сильнее и смотрит пристально в глаза Учихи, — если честно, друг я не очень. Его рука сжимает маленькую руку в ответ. К ним сразу поспешил старший брат этого мальчика, пока их матери уже на кухне что-то обсуждали. Отцы их были компаньонами. Сегодня первый день, когда их дети встретились лично. Хаширама подходит со спины к Тобираме, и по-собственнически опускает свою руку на плечо младшего брата, прижимая его к себе.       — Так здорово, что они тоже братья, да? Тобирама?       — Мой старший брат самый лучший на свете! Самый сильный, умный и смелый! А еще самый-самый красивый мужчина! — мальчик с хохотом тянет на себя своего брата, сжимая крепко его руку и старший виновато улыбается Тобираме. — Дара, пошли к маме, она попросила помочь ей.        — Подожди! Я не представился, — старший тормозит и поворачивается к Тобираме, пока Хаширама наблюдает за этой картиной. — Прости моего младшего брата, он очень ревнивый, — хохочет парень и протягивает руку в знак знакомства. — Меня Мадара зовут. Мадара Учиха. — Тобирама смущенно кивнул, помотал головой, и тянет в ответ руку, открывает рот, чтобы представиться. — А ты — Тобирама, я знаю. — Мадара улыбается ласково. — Приятно с тобой познакомиться, Тобирама, мы теперь ваши соседи из дома напротив. Тобирама вернулся в дом через час. В тот самый, в котором он решил жить, пока будет обитать в своем родном городе. С Кагами они обменялись телефонами и договорились посидеть завтра в баре после работы — пропустить по стаканчику пива. Сегодня не было уже сил с кем-то разговаривать. Он принял душ, поужинал — разогрел полуфабрикаты в микроволновке, аппетита не было как обычно, выпил свои медикаменты, просмотрел почту от ребят. Проигнорировал возмущения брата о том, что он не попрощался с ним и намеренно не поехал в купленную ему квартиру. Не нужно было быть гением, чтобы понимать, что квартира в любом случае участвовала в слежке за ним. Отписался Данзо о том, что жив и здоров, коротко по телефону рассказал о своем первом дне на родине, и наконец положил трубку. Данзо не был в восторге от новых знакомств Тобирамы — хотя он и не был бы Данзо, если бы был. Наконец, он может побыть с самим собой. Сначала нужно расписать в дневнике еще один день, досконально. Он открывает ту самую папку, смотрит на нее. Он... …моргает. Мадара сидит на подоконнике у окна. На дворе темнота, окно его апартаментов открыто, тускло горит фонарь. Он снял целый дом. Тут намного спокойней. Ему нужно много пространства — после стольких лет, когда ему приходилось жить в конуре. Затягивается сигаретой снова, вдыхает ноздрями примесь свежего, после дождя, воздуха и дыма. Ноги поджал к груди, сидит в одних спортивных штанах— ему практически всегда жарко, тело само по себе горит. Слишком много он мерз в тюрьме — тело привыкло к холоду. Губы чуть дрогнули в улыбке — он давно хочет бросить это гиблое дело, но лишь сжимает в ладони пачку сигарет. И наблюдает в окно. Он видит, как… …Тобирама сидит прямо у окна, за которым виднеются лишь темные окна соседних домов напротив, в этом районе пусто — нет соседей. Поворачивает ближе к себе светильник, вчитывается внимательно в название папки, открывает ее и читает фамилию в сворованном из архива деле: «Дело Учиха» Мадара наклоняет голову, на губах появляется немного грустная улыбка. Он рассматривает силуэт в доме напротив. Курит пятую по счету сигарету и с особой внимательностью рассматривает каждую деталь перед собой сквозь очки. Снял бы их — но севшее в тюрьме зрение на нервной почве, не дало бы фокуса картины. Он… …не изменился по сути — остался таким же, только возмужал и подрос на пару дюймов. Такой же бледный, во всем мрачном — скрывает свое тело под одеждой от посторонних глаз, скорее всего не терпит физического контакта. Даже освещение лампы не придает красок его почти бледному лицу. Носит такие же очки — в золотой оправе, уже тогда носил. Брови сведены к переносице, губы поджаты, скулы острые. Орлиный нос — острый, всегда таким аккуратным был. О чем-то думает, что-то читает. Давно же они не виделись. Мадара тушит свою… …сигарету прямо о дно пепельницы. Он держит в руках папку — ту самую. Пальцы в напряжении подрагивают, он не улыбается. Он замер. Внимательно всматривается в фотографию перед собой. На ней изображен юноша лет семнадцати. Даты рождения, описание и дальше, перелистывая страницу, рассматривает следующие пару фото. Там он намного моложе.        — Что ты только что сказал? — спрашивает еще сильнее повзрослевший Обито Мадару через телефонную трубку. Мадара смотрит на него через плотное стекло, сидя напротив. Его руки закованы в наручники. Он снова почти не спал — выглядит уставшим сильнее, чем в прошлый раз.        — Что я верну все на свои места. Меня вывели из себя, дорогой племянник, исковеркали жизнь и сделали тем, кем я стал — я верну пятикратно в ответ всем, кто был к этому причастен.        — Но это же опасно! — вскрикивает Обито. Он беспокоится, злится — но понимает его. Он просто волнуется. — Ты можешь пострадать! Я против! Тебе надо дождаться освобождения и конца срока!        — Я пострадал пять лет назад. Сильнее я пострадаю вряд ли. — Мадара фыркнул, мог бы — харкнул прямо на пол.        — Это другое! — гаркнул Обито. — То, что ты собираешься сделать — безумие чистой воды, Мадара!        — И ты мне в этом поможешь, — Мадара от раздражения сжимает трубку сильнее. — Меня живым отсюда не выпустят, Обито, а если и выпустят — завалят сразу, как выйду.        — Это паранойя!        — Нет, Обито, — отрицательно качает головой Мадара. — Это бдительность и анализ. Меня пытались отравить здесь дважды. Хорошо, что Сасори разбирается в этом дерьме. Иначе я бы уже откинулся. Обито замолчал. Мадара ему никогда не врал. Надзирателям тут глубоко насрать, что творится в тюрьме — большинство покупные. Пронести можно что угодно — вопрос цены.       — Я впервые в жизни настолько жажду сожрать всех заживо и выплюнуть, и я обещаю тебе — я сделаю это. Всему свое время. — Мадара тушит сигарету, встает, говорит севшим, тихим голосом. — Я выйду отсюда, Обито. И я обещаю тебе — все заплатят сполна. Ты или со мной, или против меня.        — Я волнуюсь за тебя! И я… Я всегда с тобой. — Обито устало выдыхает. Спорить с Мадарой было бессмысленно — он это знал. Только нервы зря потратит. Они и так ни к черту уже, учитывая аферу, которую они заварили втроем. — Но это не отменяет того, что мне нихуя твоя затея не нравится! Слышишь меня? И я уверен, что Какаши точно все это дерьмо не понравится!        — Слышу, — отвечает мужчина и пытается улыбнуться племяннику. — Не волнуйся, я знаю это и так, — он закурил, ему разрешали курить на свидании, он задумывается и наконец добавляет, — но это не отменяет того факта, — он хмурится и безразлично прислушивается к тишине. — Кстати, о Какаши. Его помощь мне потребуется тоже. — Мадара поднимает брови. — Жду его на свиданке, только не ревнуй. Обито фыркнул.

***

З а с е к р е ч е н ы е_м а т е р и а л ы.

К документам приложены выписки, записки и вырезки из газет. Страницы из личного дневника. Тобирама вчитывается в содержимое. «Я пишу это и мои руки дрожат. Я пишу это в спешке, спрятавшись в углу своей комнаты на втором этаже, господи, пожалуйста, если кто-нибудь найдет эти записи, пожалуйста, знайте, он пугает нас. Спасите нас. Прошу, спасите. Я опять слышу шаги где-то на лестнице, но каждый раз прислушиваясь, затихая настолько, насколько могу, слыша только свое биение сердца, меня окатывает липкий ужас. Мне иногда кажется, будто эти шаги, они всего лишь в моей голове, их на самом деле не существует. Но, когда я смотрю в щель под дверью, я слышу как шаги становятся ближе и вижу эту тень. Она всегда там. Она пугает меня, она пугает всех нас. Он очень нас со старшим братиком пугает. Этот монстр, с тех пор как пришёл в наш дом, он пугает и меня, и брата. Опять этот стук в дверь и мои руки дрожат, (почерк становится быстрым) господи, он уже близко.» Мадара спокойно прикрывает свои глаза на долю мгновений, и, снимая очки, протирает их пальцами. Стоило закапать глаза на ночь каплями. Мадара усмехается. Тобирама продолжает читать. «Он нас точно убьет. Пожалуйста, кто-нибудь, помогите нам, пожалуйста, наш папа очень болен, он не понимает этого, но он сумасшедший. Он ненормальный. Мы всего лишь дети и нам никто не поверит, но он убил нашу маму, потому что у мамы была слишком, по его словам, светлая тень. Она просто ушла и не вернулась, он точно ее убил, я видел, как они часто ругались, пока мой старший брат закрывал мне уши руками и прижимал к себе, я утыкался в его домашнюю кофту, которая так всегда висела на нем, в которой можно было утонуть, и слышал крики мамы о том, что папа выпивает. Наш папа очень много пьет, он приходит домой и начинает пить что-то из бутылки, от чего наша мамочка каждый раз ее отбирает, и я сразу убегаю в комнату, потому что знаю, что будет дальше. Вы не подумайте, так было не всегда, у нас была хорошая семья, пока я был младше, по крайней мере, мне так казалось, но потом что-то случилось и папа стал пить вот это вот и однажды схватил меня за руку и стал кричать, что мы все ненормальные, что мы не его дети, что он убьет нас и закопает, что у нас не наши лица. Это тот дядя ему сказал так — я знаю. Он пугает меня сильнее. Он часто приходит к нам в дом. Моему брату он тоже не нравится — он пугает одним своим взглядом. Он сильно похож на нас. Мой папа ударил меня, когда я пытался уговорить его больше этого дядю не пускать в наш дом. Он схватил меня за волосы, я отпирался и плакал, а братик пытался нас разнять, пока мама сидела и плакала в углу, на ее лице была кровь. Я тогда так испугался, мой брат получил тоже, папа ударил его локтем в живот, пока тот отпихивал его от меня, и дальше мы всю ночь просидели в кладовке, мы прятались, потому что были уверены, что если мы выйдем, он нас убьет. Мы слышали, как по телевизору передавали какой-то футбольный матч, и папа громко смеялся и причмокивал. Я не знаю, где была моя мама, но на утро, когда все это началось, он опять был нормальный. Он не помнил всего этого, а мы же... Мы боялись к нему подойти. Мой папа улыбался и говорил, что нам приснился дурной сон, а мама просто поскользнулась на улице и упала. Мой брат даже пытался убедить меня, что это правда, но я знаю, что ему страшно тоже. А потом этот дядя снова пришел в наш дом — он каждый раз так улыбается, когда видит меня. Сегодня он погладил меня по волосам и сказал, что всегда хотел такого сына — как я.» Тобирама замирает, создается ощущение, будто за ним сейчас пристально кто-то следит. Резко оборачивается назад — никого. Поворачивается к окну, захлопывает папку. Подходит ближе, рассматривает улицу и соседний дом — никого. Нет же соседей. Рассматривает каждое окно внимательно и взгляд останавливается на одном — параллельном. Пусто? Странно, ему точно показалось — кто-то наблюдал за ним. Мадара стоит у стены — вовремя спрыгнул. Удивительно. Сенджу его заметил, что ли? Он резко поднялся, подошел к окну и всматривался в его окна около минуты. Мадара от чего-то улыбнулся. У них была связь — неудивительно, что он должен был ощутить. Хотя, наверное, он сам себя пытался убедить в этом. Тобирама не навестил его ни разу. Резко Мадара приходит в бешенство от одной лишь мысли, злость, вперемешку с обидой, дает стимул отойти от окна, удалиться и лечь спать. Перед этим выйти и подышать свежим воздухом. Он обязательно узнает — почему он не пришел. Не навестил его ни одного ебанного раза. Пока не может — хотя очень хотелось сейчас спуститься, прийти в его дом и спросить прямо. Хотя до сих пор есть вероятность — что Тобирама его не помнит. Ситуация вышла бы комичной. Зная Тобираму — тем более. Скорее всего, он бы послал его на три буквы и закрыл бы дверь за собой — он может. Никогда особо не отличался приветливостью, разве что в детстве, до всего этого дерьма. Скорее всего, они бы набили друг другу рожи. Мадара и себя хорошо знал — такая реакция его бы выбесила вдвойне. А бить рожу пока было рано. А вот подышать воздухом — в самый раз. Тобирама возвращается к папке. Интересно дочитать. Сверяется со временем. Пора уже ложиться в кровать — покурить перед сном и лечь. «Я опять смотрю на дверь, пока держу в руке фонарик, и вижу, что тень исчезла, я не знаю, где мой братик сегодня, но, скорее всего, он еще не пришел домой, я не знаю, я боюсь пойти и проверить. Папа будет очень ругаться, что братика еще нет дома. Я очень люблю своего старшего брата и боюсь, боюсь, что папа его убьет. Когда моего брата нет дома, с папой что-то творится и он смотрит на меня так странно. Мне кажется — это не наш отец. Наш куда-то пропал. Он выглядит немного иначе.» Мадара стоит под моросью на улице. Воздух приятно пропитан озоном. Завтра будет лить — он научился определять погоду с ночи. Даже курить перехотелось. Просто стоять и слушать тишину. Где-то вдали едут машины. Район погрузился в сон. «Он меня ненавидит и плачет, кричит, что это я ненормальный, а не он, что я такой же, как и моя мама, потому что мы похожи и оба ненормальны. Так он кричал ей тогда. А потом моя мама пропала, и никто не нашел ее, никто не искал. Я так скучаю по своей маме и так боюсь, что он заберет еще моего брата. Когда братика нет дома, папа становится еще большим монстром. Улыбается мне и говорит, что я тень своей матери и я закончу так же, как и она, поэтому я так его боюсь. Я не понимаю, что он мне говорит, но после он хватает меня за руки до синяков, которые у меня уже по всему телу, что в детском садике я старательно пытаюсь скрыть их за кофтой, хотя моя воспитательница уже заметила, что мои руки желтоватые. Он тащит меня в нашу старенькую ванну на ножках, на второй этаж, и пока я плачу и отпираюсь, насильно пихает меня в ванну и включает ледяную воду. Он говорит, что отмоет меня, что смоет все это и я стану таким же, как мой брат, я трясусь, мне так холодно и хочется плакать. Я скучаю по своей мамочке и, стоя полностью голый, пока мое тело трясет, плачу, глотая слезы, когда он до боли дерет меня мочалкой и моет мои волосы вонючим хозяйственным мылом. Братика обычно в это время нет дома, он бы меня защитил. Он самый лучший у меня. Когда вырасту — я убью своего отца за все, что он делает. Плачу и жду, когда папа, от которого несет чем-то таким от чего слезятся глаза, хватает меня снова и вышвыривает на ледяной пол в ванне и бросает в меня полотенце. Мне так одиноко и хочется плакать каждый раз, потому что я не понимаю, за что именно он меня так ненавидит, он же мой отец, разве он не должен меня любить? Я ничего плохого не сделал никому. Я всего лишь маленький мальчик, который каждый день ждет брата домой, пока он придёт, запираясь в своей комнате. Мне спокойно только сидя у батареи около окна с фонариком, ибо только так я могу следить за всеми тенями в доме. И жду маму. Папа кажется ее боится. Она меня всегда может защитить. Пока я пишу это. Боже, эта тень пролазит через дверь.» Тобирама резко поднимает папку в руки, оттуда выпадает очередная фотография.       — Что за…? — брови Тобирамы почти сомкнулись в одну линию. Он ничего не понимает — текст будто написан разными людьми. Запись прерывается на этом моменте. Он перелистывает дело — ничего больше. Он тянется к фотографии на полу и после — резко отпрянул, вскрикнул, снова примкнул к фото и пододвинул свет лампы. На него смотрит…       — Блядь! — он громко проговаривает, — что это за… На него смотрит Саске. Собственной персоной. Саске, которого он встретил в автобусе.       — …хрень? — шумно. …выдыхает. Мадара снова укладывается спать. Закрывает глаза, и с мыслью о Тобираме в доме по соседству засыпает с надеждой на то, что хотя бы сегодня он не проснется от очередного кошмара. Ему часто снились кошмары прямиком из детства.