Луч света в тёмном царстве

По отношению к Катерине из «Грозы» всегда можно очень чётко отследить общественный дискурс, а он у нас со времён девятнадцатого века не то чтобы стал сильно прогрессивнее там, где дело касается права женщины распоряжаться собой. Больше того, по отношению к Катерине можно понять, насколько российское общество дефицитарное, до какой степени люди читают не головой, а своими психзащитами и укоренённой в подкорке мизогинией. Отчасти в этом виновато всё то же самое преподавание по методичке, когда информация сгружается в мозг отчаянно сопротивляющихся учеников идеологическим блоком, отчасти — протест и желание школьников выпендриться и отстоять свою субъектность, отчасти — парадокс положительных героев. В русскоязычном культурном пространстве произвол и всевластие сильных принято принимать как должное и никак не осуждать, и проходит это под знаком жопы двуглавого орла, то есть, простите, стихийной силы. Чего ты хочешь от свекрови-самодурки? Положительные герои или пострадавшие — иное дело: от тех, кто потерял больше всех (и особенно часто от женщин или от персонажей, которые сюжетно и структурно стоят в позиции женщин) требуют рекордных надоев, то есть полной безупречности и умения видеть на сто шагов вперёд, и им же обычно предъявляется претензия, что недолюбили, недообслужили, не оценили. К женщинам или персонажам, которые структурно играют их роль, предъявляются завышенные и неподъёмные требования, в то время как мужскому персонажу достаточно быть красивеньким, крутым и уметь страдать, тогда читатели и/или зрители с лёгкостью простят абсолютно любое инфернальное свинолюбство. Нет, в самом деле, к женским персонажам до сих пор отношение, как к рабочим лошадям, которые должны безропотно вести груз и не обращать внимание на то, что их человеческое достоинство топчут, если у любимки шишечка встала. Сочувствие? Какое сочувствие, это дефицитный и штучный товар, его и на себя-то не хватает. Что и говорить, бедной Катериной за сто пятьдесят лет существования трагедии кто только не прикрывался. Критик Писарев считал её помешанной дурой, критик Добролюбов лепил из неё чуть ли не революционерку, хотя очень многие вещи в «Грозе» он понял верно. Это я к чему? Катерина — не знамя и не жупел, не сова, чтобы натягивать её на идеологический глобус. Давайте попробуем прочитать текст Островского своими глазами и увидеть главную героиню такой, какой она показана в тексте, а показана она живым человеком, иначе бы об неё не ломали копья. Первое, что мы увидим, если отбросим предубеждение и посмотрим на происходящее глазами Катерины — быть Катериной очень страшно, потому что тогда перед нами история не только о разложившейся и навернувшейся социальной нормы, но и история о том, как за сравнительно короткое время довести человека до самоубийства. Катерину часто упрекают в истеричности, взвинченности, экзальтированности, от неё требуют взвешенных поступков и ума кардинала Ришелье. На неё как на человека, который находится в до предела уязвимом и подчинённом положении, вешают ответственность за происходящее в семье Кабановых, в то время как власть и, стало быть, ответственность в руках у Тихона и его матери. Но это вообще очень характерное требование к тем, кто вывозит на себе всю тяжесть семейных и патриархальных отношений: чего вы хотите от мамы/папы/мужа/свекрови, они не изменятся, идите и меняйтесь сами. Только под «меняйтесь» здесь имеется в виду «приспосабливайтесь» и сами себя сервируйте. Но даже если так, то большая часть этих обвинений довольно легко разбивается, если мы слезем с кочки гуманистической морали современности и посмотрим на предлагаемые обстоятельства, которые сформировали характер героини, а заодно увидим и некоторое количество слепых пятен в собственных глазах. Итак, первое обвинение в необразованности и глупости. Мой внутренний левак хочет спросить: а что, устраивать семейный абьюз нельзя только умным и образованным? А если заткнуть внутреннего левака, то давайте посмотрим на реалии времени. В конце пятидесятых годов девятнадцатого века незамужние купеческие дочери, да ещё старообрядцев, как правило, жили затворницами до самого замужества. Это у барышни-дворянки были сначала гувернантка/институт благородных девиц/пансион, а потом балы и выезды в свет, а у некоторых особенно удачливых — фамильная библиотека. У купеческих дочерей картина другая: долгое время считалось, что им образование вовсе ни к чему, неприлично и вредно. Уже к конце века картина изменилась, и богатые фабриканты старались учить своих дочерей не только элементарной арифметике, чтению и письму, но и иностранным языкам и наукам. Пример такой вот неграмотной купеческой жены мы находим у раннего Островского в комедии «Свои люди — сочтёмся»: Аграфена Кондратьевна плохо образованна и невежественна. Возникает вопрос: а насколько образованна сама Катерина? Скорее всего, она умеет писать и читать, но вряд ли её образование продвинулось дальше церковных и богослужебных книг. Знаете, на что похожа речь Катерины, особенно когда она описывает жизнь до замужества? На духовные стихи семнадцатого-девятнадцатого века, которые она могла подцепить в родительском доме у странниц и богомолок. Почему я так акцентируюсь на чтении? У людей, которые любят и умеют читать, иными словами, у людей, которые обладают развитой читательской грамотностью, есть очень годный инструмент для рефлексии и осмысления себя через слово и логику. Рефлексии образованного человека мы в исполнении Катерины не видим, но мы видим иное осмысление себя в рамках, во-первых, религии и всего того пласта религиозной культуры, а во-вторых, через фольклор и фольклорные образы, и вот ими необыкновенно поэтичная речь Катерины насыщена до предела. Следующий вопрос: а с чего вообще Катерина влюбляется в Бориса, которого близко видела один раз в жизни и наверняка навесила на него чуть ли не самопожертвование во имя младшей сестры, а всё остальное время — в церкви или мельком на гулянии? И здесь мы должны вспомнить одну вещь: чем выше происхождение — тем больше возможности. У женщины девятнадцатого века, да ещё женщины купеческого сословия было не так уж много способов состояться как личность и получить индивидуально-личное, а не родовое бытие. Это дворянка могла быть хозяйкой литературного салона или «академиком в чепце», могла со второй половины девятнадцатого века ценой неимоверных плясок и фиктивных браков получить высшее образование. Могла быть классной дамой или хозяйкой благородного пансиона, хотя эта участь считалась ненамного лучше и выше судьбы гувернантки, которая уже не хозяйка дома, но ещё и не прислуга. Ещё знатная дама могла заниматься благотворительностью или уйти в монастырь. В России 19 века были женщины-писательницы, женщины-композиторы и женщины-художницы, но… но практически все они принадлежали к дворянскому сословию, а их занятия признавались в обществе дилетантским и салонным баловством. Из всего этого списка Катерине были доступны благотворительность, но для этого надо было иметь доступ к деньгам, купцы часто занимались благотворительностью и постройкой школ/храмов/больниц для поддержания репутации (и отмывания денег), и уход в монастырь, но… Но с монастырём такая штука, что замужних/женатых туда не брали. Более того, в истории русской церкви был период, когда императрица Анна Иоанновна вообще запретила семейным людям уходить в монастырь. Елизавета Петровна этот запрет частично сняла, но… но при пострижении в обитель полагалось сделать вклад, который был по карману не каждой. Дальше у меня противоречивые сведения: одни говорят, что для входа в монастырь требовалось разрешение мужа и туда гораздо охотнее принимали вдов и старых дев, другие вдруг утверждают, что в середине девятнадцатого века замужних женщин вразумляли и отговаривали, а вдобавок ещё и подняли возрастной ценз. АПД. Очень важное и ценное замечание от профессионального историка Vencejo: "да, Законы РИ четко проговаривают, что мужчины в монастырь могут уйти с 30 лет, а женщины - с 40 (ст. 410, том 9 "О состояниях"). Плюс, нужно получить разрешение, и все это проходит через губернатора. Женаты и замужние - только после развода, и только если нет малолетних детей и долгов. Вклад был необязателен вовсе. Женские монастыри в то время почти все были необщежитийными (и довольно сильно отличались от нашего представления о них), чаще всего женщины выкупали келью, но можно было найти монастырь, где жилье давалось просто так. Насчёт купеческого сословия среди монашествующих - что в первой половине 19 века, что в конце из было приблизительно 20% среди насельников. Интересно, что это соотношение не сильно меняется, хотя состав монастырей радикальное поменялся в остальном - из дворянского в большой степени (свыше 50%) он стал крестьянским". И здесь мне вспоминается история другого персонажа из совершенно другой культуры. В сериале «Покорение дворца Яньси» супруга Чунь утверждает, что любит императорского шурина Фучу Фухэна, но большой вопрос: а сколько в чувстве этой женщины собственно любви, а сколько истории о несчастной любви, построенной по утончённым книжным канонам? Ведь эта самая несчастная любовь и её заведомая недоступность давала супруге Чунь чувствовать свою незаурядность, отдельность и непохожесть на других. Казалось бы, где гаремная змеища и где бесхитростная и доверчивая Катерина, но… но один из самых популярных сюжетов народных песен середины девятнадцатого века — это сюжет о невзаимной любви лирической героини к заведомо недоступному герою. Её любовь может быть либо невзаимной, либо возлюбленный её забывает и предаёт, либо не сдерживает клятву. История Катерины и Бориса тоже похожа на такой вот городской романс, и возникает вопрос: а насколько намеренно автор это сделал, потому что тогда у нас получится тот же мотив, что с Татьяной у Пушкина и Софьей у Грибоедова: намечтанная по литературным традициям и канонам любовь как способ отстоять собственную субъектность и право быть той, кто принимает решения и создаёт, пишет собственную судьбу. Но даже если не так, то в чувстве к Борису очень много сопереживания, в том числе себе. С чего я делаю такие выводы? И Катерина, и Борис — чужаки в Калинове, приезжие. Борис — москвич, Катерина с высокими шансами из другого города. Опять же, откуда такие выводы: что говорит Варвара: «Молоду тебя замуж выдали, у тебя сердце в девках не уходилось. Любила ли ты кого?» Катерина отвечает, что только смеялась, но будь она уроженкой и жительницей Калинова, разве не знала бы Варвара этих обстоятельств? Могу предположить, что Катерину родители просто поставили перед фактом, что она выходит замуж, и она пошла, ну потому что это родители, они желают добра и все женятся/выходят замуж, а физическую сторону брака с Тихоном она воспринимала как свою повинность из серии «ну мужу же надо». Больше того, с учётом «замечательного» уровня секс-просвета с обеих сторон она должна была относится к этому как к унылой и неприятной обязанности, но Бог и старшие же велели. Однако в один прекрасный момент всё идёт не так. Мне встречались очень благочестивые, очень православные авторы учебников, полыхающие праведным гневом на то, что Островский посмел с симпатией изобразить, как бы это помягче сказать, женщину пониженной социальной ответственности и блудницу. Как же он мог-то? Чему он учит нашу молодежь? (Да как же вы задолбали, искусство — не учитель в государственной школе, чтобы вас учить). Что я могу на это ответить? У Островского, как бы это сказать, опытных и распутных дам, умеющих хороши подчищать хвосты своим похождениям, хватает. Он не стал бы давать такому персонажу имя, которое в переводе с греческого означает «чистая, непорочная», однокоренное греческое «катарсис» — очищение, освобождение сюда же. Обратим внимание на тот факт, что Островский использует народную форму имени, а не дворянскую. Беда Катерины в том, что она — честный человек, не желающий врать и понимать, что на вранье, насилии и лицемерии строится жизнь в доме Кабановых. Реплика на полях: как же семейные насильники и тираны любят врать ближним и манипулировать ими, и как же они ненавидят, когда дети, защищая себя, пусть и по-идиотски, лгут им самим! Что говорят о Катерине другие персонажи? Вот слова Бориса: «Ах, Кудряш, как она молится, кабы ты посмотрел! Какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится». Да и сам Кудряш, который, заметим, не отличается тонкой душевной организацией и впечатлительностью, мгновенно поймёт, что к чему: «Так это молодая Кабанова, что ль?» Выходит, Катерина и в самом деле другая, и правда она отличалась от других прихожан и богомольцев: «Маменька говорила, что все, бывало, смотрят на меня, что со мной делается!» Она сама рассказывает Варваре: «И до смерти я любила в церковь ходить! Точно, бывало, я в рай войду, и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится. Точно как всё это в одну секунду было… А знаешь: в солнечный день из купола такой светлый столб вниз идет, и в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют». Ага, привет, видения — жанр древнерусской литературы, из которого Островский, как и из духовных стихов, черпает промышленными неводами, давно я тебя не видела. Катерина рассказывает об этом искренне, безыскусно, как о величайшей радости в жизни, потому что церковь и Бог, чувство принадлежности, сопричастности им давали ей ощущение полноты личного бытия. И совершенно точно для неё религия и Бог, как и сострадание ближним — не формальности, не пустой звук. И вот на своём умении сопереживать и сострадать она и попалась в ловушку запретной для неё любви и последней отдушины. Катерина явно очень сопереживала Борису (а по факту себе), потому что он приехал в этот город, подчиняясь воле старших, и она вышла за Тихона по воле своих родителей. Борис терпит от Дикого ругань ради сестры и морального долга перед ней, она выслушивает от Кабанихи брань и упреки, потому что таков закон послушания старшим. Катерина старается видеть хорошее в людях — а Борис Григорьевич такой вежливый, такой воспитанный, добрый и деликатный, и от этого Дикой злится ещё больше, как злится Кабаниха от невестки, которая не даёт себя хулить и спокойно защищает своё достоинство. Обычно Катерину современные постановщики рисуют в этой сцене робкой, безответной жертвой, но это совершенно мимо текста. Катерина здесь возражает в рамках своего статуса младшей и невестки, в границах, очерченных домостровской моралью. Кабаниха невестку бранит, почти не стесняясь в выражениях, Катерина отвечает с огромным достоинством и самоуважением. И вот это достоинство, это самоуважение, это чувство собственной правоты, основанное на явном понимании того, что она права и страдает сейчас безвинно, должно действовать на Кабаниху, как красная тряпка на быка: «Кабанов. В чём же вы, маменька, это видите? Кабанова. Да во всём, мой друг! Мать чего глазами не увидит, так у неё сердце вещун, она сердцем может чувствовать. Аль жена тебя, что ли, отводит от меня, уж не знаю. Кабанов. Да нет, маменька! Что вы, помилуйте! Катерина. Для меня, маменька, все одно, что родная мать, что ты, да и Тихон тоже тебя любит. Кабанова. Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся, матушка, не обижу небось! Ведь он мне тоже сын; ты этого не забывай! Что ты выскочила в глазах-то поюлить! Чтобы видели, что ли, как ты мужа любишь? Так знаем, знаем, в глазах-то ты это всем доказываешь. Варвара (про себя). Нашла место наставления читать. Катерина. Ты про меня, маменька, напрасно это говоришь. Что при людях, что без людей, я всё одна, ничего я из себя не доказываю. Кабанова. Да я об тебе и говорить не хотела; а так, к слову пришлось. Катерина. Да хоть и к слову, за что ж ты меня обижаешь? Кабанова. Экая важная птица! Уж и обиделась сейчас. Катерина. Напраслину-то терпеть кому ж приятно! Кабанова. Знаю я, знаю, что вам не по нутру мои слова, да что ж делать-то, я вам не чужая, у меня об вас сердце болит. Я давно вижу, что вам воли хочется. Ну что ж, дождетесь, поживёте и на воле, когда меня не будет. Вот уж тогда делайте что хотите, не будет над вами старших. А может, и меня вспомянете». Этот диалог явно не первый в череде подобных. Что мы здесь видим: Катерина задаёт до безобразия прямые вопросы, не даёт сбить себя с толку и врать и честно проговаривает, что её такие слова вообще-то обидели. Невестка, на которой где сядешь — там и слезешь, привыкшая себя ценить и уважать, впрочем, семейные дрязги точат и её. Посмотрим дальше: поведение жертвы по Бёрну и до крайности инфантильное поведение здесь демонстрирует скорее Тихон. Катерина задаёт один единственный и опять же, предельно конкретный вопрос, дальше за неё говорит Варвара? Почему? Потому что считалось неприличным и недостойным, если высокая трагическая героиня вдруг начинает склочничать с мужем, прибавьте к этому ещё и нравы купечества, и семейную иерархию. Так что Варвара в этой сцене выступает в амплуа дорамной служанки, которая объясняет скандальной и недалёкой наложнице за мораль, этику и правила женского общежития. Лучи любви Варваре, что бы мы без неё делали. Катерина, к слову, невестке очень благодарна. «Варвара. Вот видишь ты, вот всегда мне за тебя достается от маменьки! Вот жизнь-то моя какая! Катерина. Чем же я-то виновата? Кабанов. Кто ж виноват, я уж не знаю». Но вообще Тихон всю дорогу себя по отношению к жене ведёт так, что невольно вспомнишь Гаврилу из «Горячего сердца» и его замечание: «Нет такого ничтожного, последнего мужичонки, который бы не считал бабу ниже себя». Ни разу Тихон не вступится за жену, он будет лишь смягчать слова Кабанихи, что, конечно, выглядит очень и очень жалко, а в пятом действии выдаст хрестоматийное: «маменька приказала, я побил её немножко». Об этом я ещё скажу. Другой пример того, что Катерина считает враньё ниже своего достоинства — это то, что она выходит на свидание к Борису в белом платке. О том, что это явный намек на обряд венчания и обретение подлинного брака (оказавшегося иллюзией) писали много, как и о том, что белый цвет отлично видно ночью. Я с этим согласна, но остаётся вопрос: а, собственно, когда происходит действие «Грозы»? Если в середине июля, то ночью уже достаточно темно и тогда да, всё отлично видно, а вот если в конце мая-начале июня где-нибудь в районе Костромы, то это время ещё очень светлые ночи. А кроме того, есть одно волшебное свойство белого шёлка с синеватым отливом: как бы ты до этого не переживала и не плакала (а у Катерины выдался неимоверно тяжёлый день), если умыться холодной водой и надеть белое у лица, то сразу посвежеешь и жить можно. Так что я бы этот несчастный платок трактовала не только как намёк на обряд венчания, нежелания врать и таится, но и как на гордость и развитое чувство собственного достоинства. Какой у нас дальше вопрос? Эмоциональная неустойчивость и истероидность? А у кого бы не сдали нервы от жизни в кабановском доме и от жутчайших эмоциональных качелей? Кроме всего прочего, Катерину уже некоторое время жрёт очень сильный внутренний конфликт, а для того, чтобы понять его суть, надо понять, как видит мир религиозный человек, который, вдобавок, никогда не будет достаточно хорош для своего Бога, потому что идеал Христа в принципе недостижим. Для религиозного человека жизнь — это постоянное богоприсутствие по принципу двойной линзы, тебе постоянно оценивает и судит Высший Взгляд. Глаза Всевышнего видят каждое твоё действие и поступок во вне, Его глаза видят и знают все твои помыслы изнутри. Имя этим глазам — вечность, и вот глаза этой самой вечности знают всю степень твоего падения и твоей грешности. «Варвара. Я и не знала, что ты так грозы боишься. Я вот не боюсь. Катерина. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьёт тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! Страшно вымолвить!» Здесь мне делается очень грустно. Как я уже писала, Варвара очень любит Катерину, по мере сил старается ей помочь, но… по итогам её помощь оказалась скорее услугой врача, который говорит женщине с лотосовой ножкой, что надо чаще менять бинты и вот хорошее благовоние, отбивающее гнилостный запах. Оно понятно, почему: Островский пишет своих героинь живыми людьми, они не могут думать в духе современных SJW и некоторых радикальных феминисток третьей волны со всеми этими монологами про ужасы патриархата, сексуальную эсклуатацию и семейное насилие и изнасилование в браке. Нет, и Катерина, и Варвара думают, как женщины своего сословия в понятных им категориях. И часть внутреннего конфликта Катерины лежит не только на её зреющем чувстве протеста и на том, что происходящее измучило её до невозможности, но и на том, что она не может примирить собственную проснувшуюся чувственность и желание быть хорошей христианкой и женой, заповедь «не прелюбодействуй», равно как и наказание за супружескую измену. Вольно или невольно, Варвара отберёт у невестки одну из её последних опор — чувство своей правоты и невиновности в глазах Божьих, потому что когда супружеская измена всё же произойдёт, с точки зрения формальной праведности и буквы закона Тихон и Кабаниха будут не просто правы «от» и «до», нет, они будут в своём праве. Катерина честно пытается выполнять свои обязанности жены и невестки — младшей по статусу и положению, но невозможно примирить своё очень понятное желание простой человеческой любви и принятия со строгими религиозными правилами и законами, равно как и переносить то, что тебя дома фактически едят заживо. Катерина пытается держаться, но, несмотря на всё её чувство собственного достоинства, ей чем дальше, тем тяжелее переносить происходящее, и всё это заполировывается тем, что она не хозяйка дома, ей нечем себя занять, Кабаниха не даёт ей никакой подходящей её положению работы, а потом будет жаловаться Тихону на безделье невестки: «Деток-то у меня нет: всё бы я и сидела с ними да забавляла их. <…> А вот что сделаю: я начну работу какую-нибудь по обещанию; пойду в гостиный двор, куплю холста, да и буду шить бельё, а потом раздам бедным. Они за меня Богу помолят. Вот и засядем шить с Варварой, и не увидим, как время пройдёт». Катерина мучительно переживает свою греховность даже в мыслях, и вот этот её монолог, конечно, похож на раскручивающуюся воронку, которая радостно шарахнет в четвёртом действии, здесь, мне кажется, очень показательна сцена самоуговоров над ключом, когда и очень хочется, и мучительно страшно: «Да какой же в этом грех, если я взгляну на него раз, хоть издали-то! Да хоть и поговорю-то, так всё не беда! А как же я мужу-то!.. Да ведь он сам не захотел. Да может, такого и случая-то её во всю жизнь не выйдет. Тогда и плачься на себя: был случай, да не умела пользоваться. Да что я говорю-то, что я себя обманываю? Мне хоть умереть, да увидеть его. Перед кем я притворяюсь-то!.. Бросить ключ! Нет, ни за что на свете! Он мой теперь… Будь что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее!» Вторая половина её внутреннего конфликта состоит в том, что Катерина уже осознала свою отдельность и отдельность своей личной воли от воли патриархальной и коллективной, она одновременно и боится её (потому что прежде знала жизнь в блаженном слиянии своей воли и воли родительской, а сейчас она знает тёмную сторону этого слияния — это пожирание и семейный абьюз), и хочет её, потому что так жить невозможно, и прибавьте к этому желание защитить себя и свои границы. Сцену встречи с Борисом я анализировать не буду, лучше давайте посмотрим на четвёртое действие и сцену покаяния, которая многим современным читателям, далёким от православия и социального контекста тех времён, кажется поведением не то лицемерки, не то до предела экзальтированного истероида. (Зачёркнуто: надо больше читать хороших книг и помнить, что у разных эпох — разное отношение к миру, месту женщины в нём, а ещё помнить о такой штуке как приметы времени). К слову об эмоциональности и экзальтированности. Люди девятнадцатого века в самом деле в этом плане отличались от нас, потому что мы дети другой коммуникативной культуры, для нас одни вещи допустимы, а другие — нет. И, пардон, наша коммуникативная культура очень часто зависит от того, что мы пьём и едим. Всё помнят романы плаща и шпаги? Сдаётся мне, обычай кланяться перед французским королем с помощью широкополой шляпы, как и привычка носить её вырастает из желания, чтобы его величество не видел утром помятые после пьянки лица королевских мушкетёров, как и шрамы на них. Я не раз упоминала, что Катерине не больше семнадцати-девятнадцати лет, она очень юна, и это отягощается тем, что по рождению она принадлежит к купеческому сословию. Нет, здесь дело не только в патриархальных установках, но в том, что волжское старообрядческое купечество очень, вот просто очень сурово постилось, а суровые посты в период, когда организм ещё не достиг зрелости, та дам, вызывают очень сильный гормональный дисбаланс и эмоциональную взвинченность. То есть что мы имеем: очень юная женщина со здоровой, заметим, основой попадает в абьюзивную семью, где ей постоянно устраивают эмоциональные качели без возможности выбраться, и к этому добавляется отягощающий фактор суровых старообрядческих постов. Вот честное слово, здесь бы расшаталась и самая здоровая кукуха, Катерина при всём её внутреннем смятении действует по крайней мере логично внутри собственной головы и логики верующего и религиозного человека. Что говорит эта логика? Что Бог знает все твои грехи, намерения и поступки, что Бог даёт тебе выбор, что грех ведёт к отпаданию от Бога, гибели, смерти и Аду, но! Если грешник кается, то его надо простить, помочь ему исправиться, потому что люби грешника и ненавидь его грех. Что же происходит в четвёртом действии? Раньше времени, всего через десять дней возвращается Тихон, и Катерина, которая должна чувствовать себя и счастливой, и преступницей, начинает морально заканчиваться. Варвара так охарактеризует состояние невестки: «Дрожит вся, точно её лихорадка бьет; бледная такая, мечется по дому, точно чего ищет. Глаза как у помешанной!.. На мужа не смеет глаз поднять. Маменька замечать это стала, ходит да всё на неё косится, так змеёй и смотрит; а она от этого ещё хуже». Варвара очень боится признания невестки, что она «бухнет мужу в ноги, да и расскажет всё». Катерина молчит, но явно не из-за себя, мы все помним, что она не умеет прилично врать. Нет, Катерина молчит, потому что рассказать правду означает навлечь неприятности на Варвару, на Бориса. Она всеми силами старается пересилить себя, и… тем страшнее эффект от публичного покаяния, потому что никто не собирается её прощать. Что же толкает Катерину к признанию, которое в прежние времена могло бы во всех смыслах её закопать? Ответ лежит в композиции четвёртого действия, которое развивается по нарастающей, на фоне настоящей грозы. Появлению Кабановых предшествует диалог-экспозиция про геену огненную и упавшую с неба Литву, дальше будет очень громкая ссора Кулигина и Дикого, и наконец вот такое практически чеховское ружьё: «1-й. Должно быть, бабочка-то очень боится, что так торопится спрятаться. Женщина. Да уж как ни прячься! Коли кому на роду написано, так никуда не уйдешь. Катерина (вбегая). Ах! Варвара! (Хватает её за руку и держит крепко.) Варвара. Полно, что ты! Катерина. Смерть моя! Варвара. Да ты одумайся! Соберись с мыслями! Катерина. Нет! Не могу. Ничего не могу. У меня уж очень сердце болит. Кабанова (входя). То-то вот, надо жить-то так, чтобы всегда быть готовой ко всему; страху-то бы такого не было». Не то чтобы нудеж Кабанихи как-то отличался от её обычного мозгоедства, но здесь мы видим в чистом виде работу пословицы: «Знает кошка, чьё мясо съела». Звучат они в очень нужный, а главное, страшный для Катерины момент. Как всегда, попытки Тихона защитить жену из-за своей половинчатости всё делают только хуже: «Да какие ж, маменька, у неё грехи такие могут быть особенные?.. Уж разве без меня что-нибудь, а при мне, кажись, ничего не было». Что здесь скажешь? Мужик, ты невольно поработал пророком. Дальше у нас идут повороты от плохого к худшему, потому что из толпы выходит Борис, хотя Варвара ему говорила не попадаться на глаза, а то Катерина совсем растеряется. Кулигин, конечно, разбавляет до предела накалённую атмосферу, которая тут же по кочкам несётся после его ухода обратно: «Уж ты помяни моё слово, что эта гроза даром не пройдёт. Верно тебе говорю: потому знаю. Либо уж убьёт кого-нибудь, либо дом сгорит; вот увидишь: потому, смотри! Какой цвет необнакновенный!» Эти разговоры не добавляют Катерине душевного равновесия чуть более, чем никак, её сносит в эмоциональный штопор, она не слышит ни Тихона, ни Варвару: «Меня убьёт. Молитесь тогда за меня». Ещё один гвоздь в крышку гроба — явление сумасшедшей барыни. Она и в обычное время городское огородное пугало, Варвара, правда, считает, что у старухи у самой рыльце в пушку, но сейчас её слова бьют по испуганной Катерине, как кнут: «Куда прячешься, глупая! От Бога-то не уйдёшь!» И, наконец, последним камушков, спустившем лавину, становится совет Варвары: «Что ты мучаешься-то, в самом деле! Стань в сторонке да помолись: легче будет». Катерина опускается на колени… и что же она видит: полеустёршиеся и от того ещё более страшные сцены с адскими муками и пытками, тот самый плач, стон и скрежет зубов в геенне огненной, тот самый «огонь неугасимый», которым только что пугала её сумасшедшая старуха, хорошо чуящая чужие страхи. Надо иметь железную психику и выдержку, чтобы сохранять в такой ситуации спокойствие, но Катерине до спокойствия как до Луны. Она чувствует себя загнанной в угол, её трясёт, ей кажется, что каждый из присутствующих знает, сколь мерзкий и отвратительный (в её глазах, заметим) грех она совершила. Надо ли удивляться тому, что в сцене кульминации Катерину несёт, а из её уст вырывается признание? Это не лицемерие, это ужас человека, уверенного в собственной глубокой порочности и в том, что он сам себя погубил. Лицемерка бы продолжила жить с Тихоном, как ни в чём ни бывало, а потом нашла себе нового любовника. Возможно, даже не одного. «Катерина (подходит к стене и опускается на колени, потом быстро вскакивает). Ах! Ад! Ад! Геенна огненная! Кабанова, Кабанов и Варвара окружают её. Всё сердце изорвалось! Не могу я больше терпеть! Матушка! Тихон! Грешна я перед богом и перед вами! Не я ли клялась тебе, что не взгляну ни на кого без тебя! Помнишь, помнишь! А знаешь ли, что я, беспутная, без тебя делала? В первую же ночь я ушла из дому… Кабанов (растерявшись, в слезах дергает её за рукав). Не надо, не надо! Не говори! Что ты! Матушка здесь! Кабанова (строго). Ну, ну, говори, коли уж начала. Катерина. И все-то десять ночей я гуляла… (Рыдает). Кабанов хочет обнять её. Кабанова. Брось её! С кем? Варвара. Врёт она, она сама не знает, что говорит. Кабанова. Молчи ты! Вот оно что! Ну, с кем же? Катерина. С Борисом Григорьевичем. Удар грома. Ах! (Падает без чувств на руки мужа.) Кабанова. Что, сынок! Куда воля-то ведёт! Говорила я, так ты слушать не хотел. Вот и дождался!» Честно говоря, после того скорбеца вся дальнейшая трагедия была лишь вопросом не самого дальнего времени. Я уже рассматривала пятое действие относительно поступков Бориса, а сегодня мне бы хотелось подумать над словами Катерины: «То ласков, то сердится, да пьёт всё. Да постыл он мне, постыл, ласка-то его мне хуже побоев» и над словами Тихона: «А я её люблю, мне её жаль пальцем тронуть. Побил немножко, да и то маменька приказала». Совершенно точно, что Катерину к обрыву толкает осознание полной безнадёжности своего положения — раз, издевательства свекрови, которая сейчас, получив законный повод отрываться, ни в чём не знает ни удержу, ни меры — два, трусость Бориса — три, понимание, что всё, она больше так не может, металл устал, а чувство собственного достоинства говорит, что в петлю, в омут, в могилу лучше, чем здесь. Безусловно, Катеринин разговор с собой — это уже психоз, но сейчас я совершу грех лишней психологизации, от которого предостерегаю своих учеников и учениц. Дорогие читатели, дальнейшие рассуждения —это домыслы, не подкрепленные текстом. Это в чистом виде достраивание случившегося по двум предложениям, упражнение для ума, фанфик, чёрт побери. Если вы учитесь на филфаке — не вздумайте нести эту ересь своим преподавателям, мягко скажем, вас не поймут. Вчера мы обсуждали «Грозу» с подругой, и подруга высказала мысль, что я могу этого не учитывать, но как любовник Тихон был сильно так себе, особенно учитывая время, дискурс, где о любви говорят либо предельно высоко и туманно, либо препохабно, и косную среду. Я этого не учитывала и никто этого не учитывал, потому что не интересует Островского вопрос, насколько хороший Тихон любовник. Но тут я задумалась, а насколько в произведениях, где есть сюжет о супружеской измене, мы не обращаем внимания на чувства женщин, которым приходится спать с нелюбимыми и нежеланными мужьями (то есть пускать в себя, в свое тело и границы человека, к которому ты в лучшем случае равнодушна, а порой испытываешь брезгливость и отвращение на всех уровнях, смотри мем «уши Каренина»), либо считает такой секс крайне неприятной частью жизни героинь, либо вовсе обесцениванием из серии «ну а чо такого, все так живут». Катерина долгое время могла считать секс — ну вот такой барщиной, не особенно приятной лично ей. А тут изменились обстоятельства: она любит Бориса. Неизвестно, было ли что-то между ними, я думаю, что нет, они элементарно не успели, но! Но Катерина увидела, насколько разным может быть отношение к ней, увидела эмпатию и сочувствие с другой стороны в формате «бедные мы, бедные», увидела, что для другой стороны она человек, а не гимнастическое бревно. И здесь мне вспоминается дорама «Легенда о Жуи». В конце сериала есть эпизод — доведение героини до ручки. Есть рыцарственно влюблённый в неё стражник, которому просто в радость служить своей госпоже и защищать её, есть — муж император Цяньлун, который то люблю, то не люблю, и вообще абьюзер и мудак. Муж узнаёт о нежных чувствах стражника, страшно ревнует, что кто-то посмел посмотреть на его вещь, состряпывает обвинение в государственной измене и стражника запытывают до смерти. Дальше Цяньлун приходит в постель к своей жене, ложится к ней и нам намекается, что дальше было принуждение и изнасилование. В новелле, по мотивам котором снята дорама, сцена изнасилования проговорена в полный голос. Какие выводы здесь делаю я? Всю дорогу я доказывала читателям, что Катерина — не жертва в игре по Бёрну, она всю дорогу из этих отношений и этой семьи стремится сбежать. Не похожа она на человека, которого раз в неделю по старой недоброй домостровской норме били смертным боем. У Островского её заедает чёрная тоска и безнадежность, дальнейшее — мои спекуляции. Я предполагаю, что Катерину первый раз не просто за всю супружескую жизнь, а первый раз в жизни вообще побили. Отдельно прекрасно здесь выглядит пункт «маменька сказала». А дальше Тихон как человек слабый и не умеющий выдерживать свой гнев в состоянии праведного и такого законного гнева мог не только побить жену, но и наказать её иным способом, с попутными причитаниями: «Я тебя, змея подколодная, так люблю, а ты меня до чего довела». И вот в этом месте у Катерины могло с грохотом закончится последнее терпение и остаться мысль, что даже в могиле лучше, а с ней так нельзя. Прежде чем говорить о Роскомнадзоре, скажу ещё одну вещь. Как же у скрепных товарищей пригорает и пригорало от мысли, что женщина может распоряжаться своей жизнью и телом! Внутри патриархальной парадигмы тело мужчины принадлежит самому мужчины или корпорации мужчин, не суть важно, сословию или государству, а вот тело женщины не существует как субъект действия. Это объект, плодородная утроба для производства новых солдат, принадлежащая либо мужчине, либо обществу. Есть такая книжка «История меланхолии», и там высказывалась мысль, что английский сплин, он же хандра, он же разочарованность был привилегией правящих и обеспеченных классов, у которых было время и деньги грустить. Женская депрессия искусством и обществом либо не отображалась, либо признавалась следствием изнеженного, неразвитого женского тела и мозга, который вдруг оттягивал кровь от матки. И в этом разрезе, конечно, отдельно убойно смотрится то, насколько по-разному общество относилось к самоубийцам в гендерном плане. Мужчина пустил себе пулю в лоб: ах, бедняжка, это всё несчастная любовь, долг чести или чёрная тоска! Женщина повесилась, отравилась или утопилась: слабовольная, истеричная, безответственная дура, на кого она бросила детей и семью! Отчаяние? Какое отчаяние? Не бывает у баб отчаяния, они для этого слишком глупые, для отчаяния мозг нужен, а у них матка! Я не считаю самоубийство Катерины слабостью. Никто не обязан быть суперменом-превозмогатором и пересиливать себя, когда жить настолько плохо и невыносимо, развод невозможен, а до изобретения работающих АД ещё десятилетия. Более того, для меня совершенно очевидно, что этот поступок Катерины — протест и реализация её последнего права распорядиться собой и своим телом, которое по закону и обычаю ей вообще не принадлежит. Никто не обязан терпеть насилие и моральные издевательства. Что мы точно знаем о произошедшем после покаяния? О том, что Кабаниха вспоминала о старинной казни неверных жён, которых полагалось по шею закопать в землю, и несчастная умирала от многочасового, исключительно мучительного удушья. «Мучает меня, запирает. Всем говорит и мужу говорит: “Не верьте ей, она хитрая”. Все и ходят за мной целый день и смеются мне прямо в глаза. На каждом слове всё тобой попрекают», — это её слова Борису в их последнем разговоре, когда Катерина уже все решила и просит на каждой остановке подавать милостыню нищим, чтобы те молились за неё. В примечаниях к ремарке Островский отметит следующее: «Весь монолог и все следующие сцены говорит, растягивая и повторяя слова, задумчиво и как будто в забытьи». То есть вот она, последняя черта, человек одной ногой уже не здесь, это такой своеобразный и очень психологически точный момент перехода и того, что в голове у самоубийцы, что саму жуть берёт. В первом действии Катерина мечтала о свободе, воле и счастье, в пятом — об избавлении и от смерти. И эта мечта о смерти прозвучит в её словах ещё до последней встречи с Борисом: «Ночи, ночи мне тяжелы! Все пойдут спать, и я пойду; всем ничего, а мне как в могилу… Зачем они так смотрят на меня? Отчего это нынче не убивают? Зачем так сделали? Прежде, говорят, убивали. Взяли бы да и бросили меня в Волгу; я бы рада была. “Казнить-то тебя, говорят, так с тебя грех снимется, а ты живи да мучайся своим грехом”». А это, дамы, господа и небинарные котики, уже полноценная травля и садизм под личиной благочестия, старинных обычаев и христианской веры, круто замешанные на таком сладостном чувстве собственной праведности и исключительности! Встреча с Борисом и его малодушие Катерину только добивают. И никаких нравственно приемлемых выходов у неё не остаётся, вернее, их изначально не было. Помните, в первом действии она вспоминала про то, как её обидели чем-то, а она села в лодку? Это очень старый фольклорный мотив, по сути, Катерина обращается к Волге как к матери-защитнице, и вот сейчас на наших глазах время будто оборачивается вспять, а Катерина идёт и выполняет обещание, данное Варваре ещё в первом действии. Вывод, к которому приходит Катерина, страшен и логичен в своей безжалостности: «Всё равно, что смерть придёт, что сама… а жить нельзя!» Дальше Островского явно укусила та муза, которая потом будет летать к Прусту, он практически вплотную подошёл к потоку сознания. Несчастный воспалённый разум Катерины мечется… и не находит хороших решений: «Грех! Молиться не будут? Кто любит, тот будет молиться… Руки крест-накрест складывают… в гробу!» Можно сказать, что Катерине наплевать на Бога, но в том-то и дело, что нет! Сложенные крестом руки покойного — символ его веры в Бога. (И как здесь не вспомнить самоубийство Кроткой у Достоевского и то, как она шагнула из окна). Катерина всё ещё верит в Бога, но жить вот так уже не может, потому что это не жизнь, это бесконечное кормление вечно голодного вампира живой собой: «Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу — всё равно. Да, что домой, что в могилу!.. что в могилу! В могиле лучше…» Наконец Катерина понимает, что дальше ей некуда бежать. И здесь её душевная боль и отчаяние доходят до высшей точки. До понимания, что в Аду, среди вечных, непрощаемых страданий и мук ей вряд ли будет сильно хуже, чем в мире живых, потому что, если судить по самых строгим религиозным канонам (а как же прощение Божье, а?), свою бессмертную душу она уже погубила изменой и тем обречена к вечной погибели. И вот это в «Грозе», не считая того, с какой будничной лёгкостью человека доводят до самоубийства, и есть самое страшное.