Чему быть, того...

      Кормак МакГинли был типичным альфой. Точнее, первые двадцать семь лет своей жизни он пытался соответствовать типичности. У его отца был пунктик, каким должен быть настоящий альфа, и он планомерно, год за годом, ковал из сына свой идеал. Альфа должен быть сильным и выносливым и ни в коем случае ни при каких условиях не показывать, что ему больно, не говоря уже про слёзы. Альфа должен ходить в джинсе́ и футболках, слушать рок и пить пиво, а когда достигнет совершеннолетия, может переходить на виски.       Наивный семилетний Кормак не понял, почему отец разозлился, когда он победил в школьном конкурсе рисунков, и вместо того, чтобы записать его в художественный класс, отвел на бейсбол. Впрочем, тренироваться Кормаку нравилось почти так же, как и рисовать, тренер его хвалил, отчего отец важно раздувал грудь и трепал сына по волосам. И если папа поощрял разносторонние интересы Кормака, приговаривая «одно другому не мешает», то отец лишь хмурился, когда натыкался в доме на очередную папку с акварелями или получал счета за индивидуальные уроки по рисунку. Родители ругались, папа плакал, а Кормак старался прятать свои скетчбуки и наброски лучше, чтобы они лишний раз не попадались отцу на глаза.       Кормак рос, бейсбол занимал всё больше времени, вытесняя из его жизни возможность заниматься рисованием, и единственное, что ему оставалось — рисовать на полях тетрадей и учебников, краем уха слушая школьных учителей, которые пытались вбить в его голову необходимые знания. Легкомысленное отношение к учёбе не помешало ему получить спортивную стипендию в университете Коннектикута. Кормак с лёгкой душой перебрался в кампус, надеясь хотя бы там почувствовать относительную свободу от надзора отца. Пусть отчий дом и стал дальше, да только свободы, точнее, свободного времени от этого не прибавилось: помимо того, что тренировок и игр на выезде стало на порядок больше, а учёбу никто не отменял, так ещё и подрабатывать пришлось — отец старался контролировать каждый чих и требовал отчёта за каждый потраченный цент из тех денег, что переводил Кормаку ежемесячно на проживание. И Кормак, скорее всего, забросил бы рисование навсегда, если бы случай не свёл его с Марселем Жираром.       Омегу с броской внешностью и повадками дивы знал весь университет, несмотря на то, что Марсель был всего лишь таким же первокурсником, как и Кормак. Кормак смотрел на него с интересом, впрочем, так же он смотрел на любую красивую и необычную вещь или картину, наслаждаясь эстетической составляющей, но ажиотажа вокруг смазливого и избалованного вниманием омеги не понимал. Видимо, тем и привлёк — омега подошёл к нему первым.       Марсель преградил ему путь, когда Кормак, уткнувшись в экран своего телефона, брёл после тренировки через кампус в общежитие:       — Ты-то мне и нужен. Кстати, я — Марсель.       Кормак даже спросить ничего не успел, а его уже потащили куда-то, толком не объяснив, что от него требуется. Когда всё-таки он смог что-либо понять в бурном словесном потоке омеги, оказалось, что его «просят» побыть группой поддержки.       — Почему я? — спросил Кормак, как только ему удалось вставить слово.       — Ну а кто ещё? — Марсель искренне удивился его вопросу. — Я тут никого не знаю. Омеги меня на дух не переносят, бет я терпеть не могу. А альфы… — он отмахнулся, — себе дороже выйдет их просить.       — Не смущает, что я тоже — альфа? — возмутился Кормак.       Идущий сбоку Марсель развернулся и встал практически вплотную к нему:       — Хочешь меня?       Окутавший его плотным облаком аромат жасмина был настолько сильным, что у Кормака заслезились глаза. Он часто-часто заморгал, сморщил нос, стараясь не чихнуть омеге прямо в лицо и честно признался:       — Нет.       — Аналогично, — и протянул альфе свою руку, словно приглашал заключить соглашение. Кормак опасливо сжал узкую ладошку, стараясь не раздавить её в своей казавшейся в сравнении огромной лапище. — Тебе всего-то надо постоять рядом. Не уверен, что грохнусь в обморок, но сказали, что лучше прийти с сопровождением…       Так и началось их знакомство — с похода в тату-салон, где омега, решив поддаться запоздалому подростковому бунту набил себе… маленькое сердечко размером с горошину.       — И это всё? — искренне удивился Кормак, который битый час провозился с Марселем. Сначала они на пару с мастером убеждали омегу, что он не умрёт, потом успокаивали, потому что «всё-таки было чертовски больно». — Было бы из-за чего так надрываться…       — Что бы ты понимал! — возмутился Марсель, сквозь слёзы любуясь на воспалённое пятнышко на своём запястье.       — Если уж ты решился на такой шаг, тогда пусть это будет что-то только твоё, особенное и не примитивное. — Кормак вытащил из рюкзака первую попавшуюся тетрадь и ручку и буквально парой линий и штрихов нарисовал сердце, которое образовывали сплетённые между собой ветки плюща. — Смотри.       Эскиз Марселя не особо впечатлил — рисунок больше, бить, а значит, и терпеть боль дольше, — зато заинтересовал мастера тату.       — Неплохой эскиз. Ты художник?       — Брал пару уроков, — Кормак зарделся, неожиданно засмущавшись от чужой похвалы.       — А можешь нарисовать ещё что-нибудь. Гравюру например или акварель?       Так и получилось, что в один день у него появились друг и работа.       Говард, тату-мастер и владелец салона в одном лице, и сам отлично рисовал. Только он традиционно специализировался на стилях, больше подходящих альфам: чикано, треш-полька, дотворк, этника и т.д. Нет, Кормак стать тату-мастером и не стремился, потому на роль ученика не подходил, да и в силу занятости не мог выделить много времени на подработку. Зато с обязанностями администратора он вполне мог справиться. К тому же Говард всячески поощрял стремление своего нового работника рисовать: после отработанной смены он тщательно просматривал все наброски и зарисовки Кормака и накидывал деньжат за особо удачные.       Кормак зажил припеваючи. Вернувшаяся возможность рисовать окрыляла и воодушевляла его и, как это ни странно, давала силы и для бейсбола — три года подряд Кормак МакГинли становился самым ценным игроком сезона, был назначен капитаном, а несколько профессиональных команд Национальной Лиги уже начали готовить контракты, надеясь заманить такого ценного игрока к себе, как только он получит университетский диплом. Марсель же взял на себя обязанности скрашивать его и без того редкие вечера отдыха: таскал Кормака по барам и клубам, реже по кино и магазинам, отчего весь университет считал их парочкой. Выигрывали от сплетни оба: Марсель получил оберег от назойливых ухажёров и телохранителя в одном лице, а Кормака перестали доставать и подкалывать парни из команды и не преследовали чирлидеры и фанатки. Единственный, кто позволял выпады в сторону альфы, которого не заинтересовал пока ни один омега, был Марсель.       — Сколько ты ещё намерен полировать ладонью свой девственный уд? Мне бы очень хотелось увидеть того, для кого ты себя бережёшь, и желательно в этой жизни. На шпильки такого рода Кормак уже привык не реагировать и попросту отмалчивался. Порой ему и самому казалось странным, что до сих пор ни один омега не вызвал в нём такого отклика, чтобы сподвигнуть зайти дальше поцелуев. Кормак, пытаясь разобраться в себе, стал присматриваться к бетам — не прокатило, а, празднуя очередную победу команды и напившись вдрызг, попробовал потискаться с альфой, но его попросту вывернуло. Хотя не факт, что это случилось из-за излишне слюнявых лобызаний с альфой, а не из-за количества выпитого алкоголя, но продолжить экспериментировать дальше у Кормака желания не возникало.       Ему оставалось отработать всего полчаса в последней смене — команда Кормака уезжала сегодня на летние сборы, а вернуться они должны будут только перед самым началом пятого курса, — когда дверь в салон распахнулась. Посетитель, юный омега, который едва ли успел окончить школу, всем своим видом навевал мысль об оленёнке Бемби — нескладная юношеская худоба, огромные, чуть раскосые глаза-маслины и пышная шапка чёрных как смоль немного вьющихся волос. Он был настолько мил в своей решительности, что невольно заставил Кормака улыбнуться. Омега очень старался держать себя свободно и общаться по-взрослому, но, стоило ему услышать стандартный вопрос «Что колоть будешь?», тут же растерял уверенность, зарделся, а его глаза стали ещё больше.       — Не знаю… Может, птицу?..       Ну не чудо ли? Кормак поспешно прикусил губу, чтобы не разулыбаться шире, взял скетчбук и принялся рисовать то, что первым пришло в голову — он всегда доверял интуиции, когда клиенту нужно было помочь определиться с выбором. Он так увлёкся прорисовыванием деталей, что не сразу понял, кто источник окутавшего его аромата, ненавязчиво-сладкого, с лёгкой ноткой терпкой горечи. Но когда Кормак вдохнул глубже, стараясь распробовать запах, все его рецепторы будто взбесились, требуя ещё. Слюна стала вязкой, носовые пазухи защекотало, а нёбо зачесалось. Он замер, медленно поднял взгляд и утонул в тёмно-шоколадной радужке омежьих глаз, что находились сейчас на расстоянии ладони от него. Кормак видел, как жадно подрагивают крылья точёного носика, как влажно блестят приоткрывшиеся губы, и его обуял дикий голод: схватить, впиться заострившимися клыками в нежную шею, забрать себе, присвоить, подмять… Он чувствовал, как омежку затапливает страхом, через который яркой нитью новой порции феромонов проступала природная готовность уступить, и от этого внутренний зверь Кормака лишь сильнее распалился.       Едва совладав с собой, Кормак постыдно сбежал — если бы провёл хотя бы ещё одну минуту рядом с тем омегой, с вероятностью 98% он разложил бы парнишку прямо на диванчике в комнате ожидания. Но главное, Кормак был уверен, что этот невинный оленёнок Бемби вряд ли бы оказал ему сопротивление.       Он не помнил, как добрался до общежития. Внутри него всё скрутилось в узел, голова сделалась тяжёлой и пустой одновременно, словно из неё выкачали весь мозг, оставив только его подкорковую часть. И надо было именно в тот момент попасться ему на пути одному из омег-чирлидеров. То, что этот омега тёк по нему, Кормаку не сказал только ленивый.       — Хай, Корми! — стрельнул тот своими блестящими серыми глазками в сторону альфы, накручивая локон осветлённых в платину волос на палец. — Какой-то ты… Договорить ему Кормак не дал, сгрёб в охапку блондинчика, чьё имя он так и не удосужился узнать, и без лишних слов затащил в свою комнату. Произошедшее далее едва ли длилось дольше пяти минут.       Вот Кормак стягивает с омеги лосины вместе с трусами — тот возмущённо попискивает, но даже не думает оказывать настоящего сопротивления, наоборот, призывнее прогибается, похабно выставляя зад. Кормак умудряется не повредить презерватив, когда рвёт фольгированную упаковку зубами, выпускает нитку слюны на маячившую, будто мишень, дырку и загоняет в неё член сразу до половины.       Чем сильнее Кормак вколачивался в омежью задницу, тем больше становилась чёрное пятно сожаления внутри него. Он поддался сиюминутному порыву альфьего инстинкта, утратил контроль, превратившись в животное. Но, когда одурманивающий туман рассеялся, Кормак понял, что натворил, сорвавшись. Механические движения, которые и удовлетворения-то не могли принести, окончательно испортили настроение и выкрутили на максимум угрызение совести: секс со случайным омегой был слабой попыткой обмануть влечение к тому глазастому омежке из тату-салона и обернулся полным провалом. Нет, блондин от его члена всё же умудрился кончить, пусть Кормак и не прилагал для этого усилий, отчего вся комната утонула в запахе сирени, а альфу замутило по-настоящему.       Слух по общежитию разнёсся моментально, и от разборок с разъярённым Марселем, который воспринял выходку альфы не иначе, как личное оскорбление, его спасло лишь то, что омега не успел найти Кормака до отъезда автобуса команды на сборы — осознав, что он наделал, альфа попросту сбежал от друга, стыдясь встретиться с ним с глазу на глаз. Марсель не сдавался, закидывая его голосовыми сообщениями, сначала требовал, а потом просил объяснить, что с ним случилось — по голосу было слышно, что он переживает. Но Кормаку и без того было хреново, да ещё и сокомандники улюлюкали и отпускали сальные шуточки, так что он не нашёл ничего лучше, чем отключить телефон, забиться в дальний угол салона автобуса и сделать вид, что спит. Когда он, поборов наконец замешательство и набравшись смелости, всё-таки решился вернуться в сеть и связаться с другом, то наткнулся на глухую стену — Марсель психанул и занёс его в ЧС во всех соцсетях и мессенджерах.       То лето побило все рекорды по количеству неправильных решений в жизни Кормака, и одним из них стало подписание контракта с командой «Бостон Рэд Сокс». Его заманили не шестизначной суммой — неслыханная щедрость для новичка, а тем, что универ разрешил Кормаку последний год доучиться на дистанционке — он малодушно не хотел возвращаться ни кампус, ни в Хартфорд, которые стали напоминанием его ошибок. Осознание, что потеряет единственную зацепку — доступ в тату-салон Говарда, — которая помогла бы отыскать того омежку, ничего не изменило. Кормак считал, что после своей дикой выходки не достоин нежного существа, каким ему запомнился омежка с запахом изюма. Оставалось лишь надеяться, что парень всё-таки сделал выбор в пользу эскиза колибри, от всего сердца нарисованного для него Кормаком — вдруг это поможет встретиться им вновь.       К тому же агент «Рэд Сокс» пошёл на хитрость, уведомив о контракте отца Кормака, который начал одолевать сына ежедневными лекциями по телефону, продавливая своё видение «светлого будущего».       — Это твой реальный шанс добиться хоть чего-то в жизни, — раз за разом повторял отец. Будто Кормак до этого ничего не делал.       И он сломался, подчиняясь, стал одержим тренировками, выматывался до состояния нестояния, наивно полагая, что получится компенсировать тем самым душевную пустоту и разочарование в себе. Он, будто черепашка, прятал под панцирем собственные надежды и мечты, отыгрывая на публику успешного спортсмена. Чем больше Кормак получал наград и достигал высот, тем больше терял себя, вкус побед и успеха отдавал затхлой пылью иллюзорного благополучия и пустотой. Пока в один прекрасный момент не понял, что пора остановиться.       Когда новость, что Кормак МакГинли не стал продлевать контракт и ушёл из спорта, поменяв славу и перспективы на заброшенное ранчо, дошла до Марселя, после стольких лет молчания омега неожиданно связался с ним сам:       — Не вздумай сказать, что ты смертельно болен и тебе осталось жить считаные дни, — вместо приветствия услышал Кормак в трубке своего телефона. — Это слишком пошло и избито. Рассказывай всё.       Кормак с облегчением рассмеялся, кажется, впервые с момента их последней встречи чувствуя себя живым.