***
Порой у Евы возникало совершенно детское желание забиться в угол, натянуть на голову одежду и, качаясь будто в припадке, не выходить оттуда. С каждым днём играть навязанную роль становилось всё тяжелее и тяжелее. Ева не была достойной правительницей, не была политиком или даже красивым приложением к Оптимусу. Она знала, что была обузой. Бельмом в глазах всех этих огромных металлических существ, живущих дольше, чем существует её цивилизация. И кто говорил, что пресловутое долго и счастливо — это реально «долго» и стереотипно «счастливо»? Нет, конечно, по меркам многих на Земле Ева вытянула счастливый билет в лучшую жизнь. Бессмертие, власть, защита, беспрекословная любовь к ней. Всё это было, да, но цена оказалась слишком высокой. Ева сходила с ума. Ева не видела смысла в жизни. Ева хотела… Хотела всё того же. Смерти. Оптимус Прайм продолжал душить её своей любовью, несвобода отравляла, а зоркие взгляды всех этих существ, ждущих её ошибки, пугали. Конечно, можно было бы пожаловаться Оптимусу. Сказать, что ей некомфортно: он наверняка бы что-нибудь придумал. Вышел бы из неприятного положения с минимумом потерь. И тем не менее, Еве очень чётко донесли, что язык лучше держать за зубами. Молчание — золото. Новые проблемы были ни к чему. — Прошу прошения, — верная стражница вошла в отсек. Она ничего не сказала о внешнем виде девушки. Во-первых, потому что странностям правителей не перечат; во-вторых, потому что странностям представителей других рас… Тоже не перечат. — Прайм ждёт вас. Ева вздохнула, медленно поднялась на ноги. Прайм ждёт. Ежедневное дежавю. Всегда так было: когда Оптимусу становилось скучно работать в одиночку, то он звал Еву. Иногда приходил сам, но это происходило на исходе рабочего дня. Тогда Прайм больше питал горячего желания к органическому телу, чем к Еве, как личности. — Я иду.***
Оптимус молча опустился на коленные сегменты перед Евой. Аккуратно взял её ладони в свои, едва-едва сжал мягкую человеческую кожу. — Моя Искра, — тихий шёпот на кибертронском нарушил тишину. По коже девушки пробежали мурашки, и так было каждый раз, когда Оптимус произносил эти слова таким тоном. — Как прошёл твой день? — Прайм не спешил подниматься на сервоприводы, будто коленопреклонённая поза была уместнее любой другой. Ева иногда думала о том, что Оптимус действительно был бы не прочь стать её рабом. — Также, как и любой другой, — скучный, серый, однообразный, но при этом наполненный смертельной опасностью. Страхом за жизнь, честь и свободу. — Ты выглядишь расстроенной, — Оптимус оставил нежный поцелуй на предплечье Евы, и ещё один, и ещё… — Скажи мне, что случилось. О, Ева слишком хорошо знала этот тон. Непреклонный, властный. Оптимус слишком хорошо умел читать Еву. По сравнению с ним она была лишь глупым и неразумным ребёнком, мысли которого спокойно читаются на лице. Сказать правду, полуправду, умолчать или вовсе соврать? Мысли в голове Евы текли лениво. Абсолютно неважно, что она выберет: важно то, что исход будет один. — Один поцелуй — и я всё тебе расскажу, — пожалуй, это был один из немногих по-настоящему действенных способов отвлечь Оптимуса Прайма. Стоило Еве хоть как-то перевести разговор в горизонтальную плоскость, как мех закрывал глаза на недомолвки Евы. Сама она редко шла к нему в объятья, а к теме можно вернуться в любой момент. Прайм поднимается рывком, подхватывая Еву под бёдра и прижимая к себе. От прежнего смирения не остаётся и следа. Мех превращается в того, кем и был всегда: в политика, в воина, в Прайма… в страстного любовника. И кто говорил, что Оптимус Прайм — это бесчувственная глыба с Матрицей в груди? Когда он таким мог быть? В минуты, когда взывал своё войско к победе? В долгих многочасовых переговорах с многочисленными правителями других миров? В те секунды, когда срывал с Евы одежду?.. — Не закрывайся от меня, — Оптимус молит, Прайм приказывает, а Ева послушно обхватывает его ногами, сильнее прижимаясь телом к корпусу. — Ты знаешь, что я всегда спасу тебя. Никто не представляет для тебя угрозы. Никто, кроме Оптимуса. Это не то, что он хотел бы закладывать в свои слова. Конечно, Прайм говорит совершенно искренне. Но понимает ли он, что истина совсем иная? Ева не боялась Оптимуса так, как боялась там, на Земле. Теперь страх преобразовался в нечто иное, проник глубже, стал незаметной частью её существования. На далёкой, но родной планете было, кому защитить Еву. Были пути для отступления. Теперь же, будучи в логове врага, выход был лишь один, да и тот вёл прямиком в могилу. — Я знаю, Оптимус, — Ева берёт Прайма за антенну, заставляя склонить шлем. Медленно ведёт вниз, едва залазя пальцами в стыки. Мотор меха рычит громче, а металл корпуса стремительно нагревается. Системы требуют немедленной перезагрузки, но мех не спешит. Каждый клик вместе с Евой — это нечто сродни Раю. — Но не от всего можно спастись. Оптимус вскидывает шлем, заставляя Еву отдёрнуть руку. Теперь настроение в отсеке меняется, а от прошлой страсти не остаётся и следа. Теперь Прайм предельно серьёзен. — Что случилось? — мех берёт Еву за подбородок, не давая отвернуть лицо в сторону. — Я не отпущу тебя до того момента, пока ты мне всё не расскажешь. Ева молчит. Всматривается в знакомые голубые окуляры, стремясь пробраться сквозь их невозмутимость. Девушка хочет видеть эмоции — человеческие — но видит только мерное сияние и сужение мелких сегментов в оптике. — Меня шантажируют, — Ева говорит тихо и на выдохе, и всё же отводит взгляд в сторону. — И я боюсь. Еве кажется, что из вокодера Прайма вырывается рык. Наконец, хватка меха ослабляется. — Кто посмел? — Важно не то, кто посмел, а почему рискнули, — Ева старается перевести диалог в нужное ей русло, отряхивая невидимые пылинки со своего обнажённого плеча. Нагота давно не смущала девушку. — Меня здесь не любят. Поэтому пытаются погубить. И я их не знаю. Могу тыкнуть пальцем, когда увижу наглые сенаторские морды, — теперь голос Евы становится лукавым. Прайм опускается на платформу, опирается на манипуляторы. Всматривается в любимое человеческое лицо. — И чем они же тебя шантажируют? — Предательством тебя, конечно же, — Ева приближается к Оптимусу, опускается ему на бедренные сочленения. — Я ведь так не похожа на стандартного кибертронца, воспевающего твоё величие и божественную сущность. — Ты что-то сделала, не так ли? — Оптимус перебирает волосы Евы, а в следующий клик едва сжимает, заставляя вскинуть голову, открывая шею. — Ева, мы об этом уже говорили. — Я? Ты знаешь, что я уже давно не желаю оставить тебя, — Ева чувствует, как паховая броня под ней уходит в пазы, а после коннектор Прайма упирается ей во внутреннюю часть бедра. — Но они-то этого не знают. Оптимус ничего не отвечает. Лишь сильнее сцепляет денты, когда Ева медленно опускается на него, полностью принимая. Несколько внутренних логов тут же предупреждают о возможном перегреве. Прайм осознаёт, что слишком сильно реагирует на Еву; что до смешного помешан на ней и подвергнут её влиянию. Это правда: стоит Еве указать на неугодных, как несколько корпусов окажутся в огне правилен правительственного дворца. Одно лишь слово, жест, взгляд… Но никто не видит того же, что видит Прайм. Никто не может даже примерно осознать, насколько прекрасна Ева. Само её существование делает мир лучше, светлее, правильнее. Никто не знает, что Прайм контролирует всё. Ева стонет, задавая приятный для себя темп. Хочется затеряться в животной страсти, потерять человеческое моральное обличье: так и остаться навсегда скреплённой с её Праймом. Сделать всё, чтобы не вернуться в недружественную реальность. Не встречать эти неприятные взгляды, живьём разделывающие слабое органическое тело. О, да. Кибертрон ненавидел Еву, а Ева презирала его взамен. Эта планета вместе со всеми её металлическими жителями могла бы пропасть пропадом — и пропадёт. Это вопрос времени, а Ева уже давно научилась выжидать нужный момент для атаки. Ева целует Прайма с отчаянием. Хочет — очень хочет — чтобы чужие дермы превратились в человеческие губы. Чтобы открыв глаза, под Евой не оказалось металлического титана. Но этого не происходит. И не произойдёт, покуда Ева самолично не изничтожит даже малейшую возможность иного исхода. Оптимус даёт Еве сегодня доминировать. Ему нравятся такие моменты. Моменты, когда инициатива принадлежит его Искре. Прайм не обманывается: знает, что его Искра не святая. Осознаёт, что Ева за его спиной что-то делает, как и всегда делала. Но с каждым днём её борьба из внешней превращается во внутреннюю. Это видит Оптимус и, конечно, видят его разведчики — лучшие из лучших. Те, кто во время войны увозили из тыла врага самые страшные секреты. Неужели Ева думает, что Автоботам трудно раскрыть пару-тройку грешков Бондмейта Прайма? Оптимусу нравятся интриги Евы. Он любит те моменты, когда она пытается играть с чужими активами. Именно такой и должна быть Ева, как его Бондмейт и второе лицо Кибертрона. Да, его Искра была ещё далека от опасного противника на политической арене; ещё дальше она была от опасности, как военачальник. Но Ева делала успехи — и Прайм за это обожал её ещё больше. Однажды Ева научится. В тот самый момент, когда осознает, что Оптимус всё это время направлял её. Улучшить отношения металлического и белкового мира? Казнить пару-тройку представителей функционалистов, переживших войну? Ева думает, что он это делает, потому что так хочет она; но Прайм делает то, что выгодно Кибертрону. То, что укрепляет его власть над ней. Нет, Прайм вовсе не хочет наказывать Еву за предательство и нескончаемые попытки дезактивировать его. В конце концов, он давно понял, что это часть природы Евы — противиться ему. Оптимус не сдерживает себя, когда берет Еву за бёдра и задаёт свой темп. Девушка уже давно привыкла к близости с ним и никакого дискомфорта не испытывала: по крайней мере, каждый из двоих убеждал себя в этом. Ева захлёбывается в стонах и совсем скоро обмякает. Оптимус скоро следует за ней: перегрузка вышибает Оптимуса на клик из онлайна. Мех позволил бы себе уйти во тьму на несколько джооров, но сейчас он хотел насладиться бриймами тишины наедине с Евой. Ева лежит на Прайме, тяжело дышит. В голове пусто, но по-приятному. Не хочется думать о новых интригах и попытках избежать завтрашнего дня. Ведь что бы сегодня ни случилось, завтра Ева откроет глаза, будучи на одной платформе с мехом. И всё же, Ева думает, что победила. Она не казнена, мозги ей не промыли, а относительная свобода всё ещё при ней. Оптимус Прайм знает, что давно выиграл: Ева всё ещё рядом с ним.