Protège-moi

Холодно. Рене поджала пальцы ног, не открывая глаз. Ощущение неприятной прохлады, заставившей её закутаться в тонкое одеяло, было непривычным и новым. С отоплением в интернате проблем не было – по крайней мере, до этого дня – и раздражающее её чувство холода лишь усиливалось по мере того, как она просыпалась. Она открыла глаза. Неяркий свет резанул по ним, заставив тихонько вскрикнуть и судорожно натянуть одеяло на голову. Вместе с болью мгновенно пришло понимание. Она не в спальной комнате интерната. Она в изоляторе. Память начала услужливо подсовывать странно-чужие картинки случившегося. Огонь. Вмиг вспыхнувшие, словно облитые бензином светлые волосы Поль. Крики – истошные, слишком громкие. Запах гари, оглушительный, бьющий в нос. Яркие всполохи, разрезающие ночь. Измученные глаза животного. «Кошка! Где кошка?!» Страх за спасённое животное сдвинул на миг в сторону все остальные неприятные ощущения, словно ненужные вещи в время уборки в старом книжном шкафу. Рене откинула одеяло. Её вновь передернуло накатившей волной холода. Кожа мгновенно покрылась мурашками. Она почувствовала сильное головокружение и тошноту – слишком быстро села. Почему так плохо? Точно. Базиль ей что-то вколол. Рене пока не могла понять, что она действительно чувствует. Тошнота, страх, боль в глазах и холод нивелировали все хоть как-то связанные с эмоциональными ощущениями мыслительные процессы. Хорошо это или плохо? Она пока и сама не знала. Не могла понять. Голова сильно кружилась, и она свернулась калачиком на постели. Затошнило сильнее. Рене сделала несколько глубоких вдохов и выдохов носом, как учили воспитатели, если укачивало. [...] Летний, радостно-солнечный, и оттого почти раздражающий день. Автобус мягко покачивается на рессорах, везя её и ещё восемнадцать воспитанников интерната на экскурсию в Нью-Пари. Рене, возможно, было бы интересно, если бы не тошнота, заставляющая сглатывать слюну буквально каждую минуту. Она прислонилась лбом к стеклу окна, морщась от яркого солнца. Прикрыла глаза. Базиль осторожно тронул её за плечо. Она с неохотой позволила солнечному свету пробраться под чуть приоткрытые веки. — Укачивает? — Ага. Сзади раздались смешки. Снова судорожное движение горлом. — Подыши. Глубоко вдохни носом и медленно выдохни. Повтори несколько раз. Мы совсем скоро будем на месте, но если станет совсем плохо, зови меня или Мари. Она молча кивнула. Ситуация была... унизительной. Если её вывернет перед всем автобусом, то от неё не отцепятся до конца учёбы. Поэтому Рене терпела. Она неплохо переносила боль. Уколов почти не боялась, а, если и случались нередкие для детей её возраста мелкие инциденты, вроде рассаженных локтей и коленок, плакала очень редко. «Это же просто тошнота. Надо сказать себе, что меня не тошнит, и всё будет нормально.» Работало плохо. Но, хвала Единому, вскоре автобус остановился и она услышала голос Мари, призывающей всех медленно, без толкотни и шума проходить к выходу, сейчас они замечательно проведут время и Рене медленно отлепилась от окна, прислушиваясь к себе. Вышла последней. У неё уже был неприятный опыт с подножкой и разбитым лбом. Поль ухмыльнулась, очевидно, без труда разгадав её намерения. Задержалась в проходе. Они смотрели друг на друга, наверное, секунд десять. — Ну что вы там копаетесь? Не заставляйте других ждать, все уже вышли! Рене, тебе всё ещё плохо? Она медленно покачала головой, поднялась, проведя рукой по пластиковому сиденью. Прохладное ощущение искусственного материала странным образом её успокоило. Впереди колыхались золотистые волосы Поль – предмет зависти многих девчонок в интернате. Да и её самой, чего уж тут говорить. Поль была красивой. Светлая кожа, глаза, точно морской прибой на картинах – голубые, оттенка морской глади в непогоду. Рене часто смотрела на неё во время классных занятий, любуясь и отмечая переливы света в волосах. Потом это стало предметом дополнительных насмешек. «Влюбилась?» «Фу! Ещё чего! Только сунется – сразу пришибу!» Рене не очень понимала, о чём они говорят. Ей просто нравилось смотреть на неё – словно на ожившую картинку из детской книжки про принцесс, которую ей привёз отец. Но больше она старалась не смотреть на Поль. И вообще – на других. Дурная привычка опускать глаза откровенно раздражала воспитателей. «Рене, ты знаешь, что человек не смотрит в глаза, когда врёт?» Нет. Она не знала. Знала только то, что некоторым людям, очевидно, не нравятся, когда на них смотрят. И, что ещё более странно, это может не нравится и людям вокруг того человека, что привлекает к себе внимание. Но в красоте же нет ничего плохого. Рене не знала, красивая она или нет. Этот вопрос её волновал, пусть она и не была уверена до конца, о чём себя спрашивает. Отец говорил, что очень. Самая красивая. Говорил, что некоторых детей любит Солнце, а некоторых – Луна. И они награждают их по-разному. Рене Луна подарила почти до синевы бледную кожу, на которой был виден любой синяк, любое пятнышко, любая царапина. Подарила большие – на её вкус, даже слишком, глаза, и почти белые, тонкие, похожие на лён, волосы. Рене изначально была не очень-то уверена, хорошие ли это подарки. А со временем её разубедили в этом совсем. Поль же, наверняка, одарило солнце, так приветливо светившее сегодня миру. Рене стало даже стыдно, что она так на него сердится, и она мысленно попросила у солнца прощения за своё дурное настроение. «Свети и дальше, хорошо? Ты ведь не виновато, что сегодня такой дурацкий день.» Оно не обижалось, преломляясь лучами света в огромных зеркальных окнах многочисленных зданий Центра Нью-Пари. Сверстники с любопытством разглядывали торжественную громаду Нового Лувра – музея, посвященному послештормовому искусству. Старый всё ещё восстанавливали – Рене казалось, на протяжении всей её жизни. Она пока плохо соотносила краткость своего пребывания в мире с общей глобальностью пространственно-временного континуума. Рене больше нравились картины Старого Времени. Особенно те, на которых были изображены люди. Они далеко не всегда были красивыми – по крайней мере, если принимать во внимание то, что казалось красивым лично ей – но отец объяснял ей, что в разные времена люди видели понятие внешней красоты по-разному. Ей это казалось логичным. Новый Мир, в конце концов, был не всегда. Рене это понимала, хоть и не видела никакого другого. А вот бабушка ещё застала то самое, доштормовое, Старое Время – когда мир не был ограничен выжженной полосой периметра и несколькими разрозненными кусочками цивилизации, где человечеству удалось сберечь жизнь. Она много рассказывала ей об удивительном и далёком тогда. Тогда были восемь миллиардов людей, в чьём распоряжении была вся планета и даже больше. Тогда на Луну, загадочный белый сияющий диск на ночном небе, можно было долететь. Тогда люди говорили на огромном количестве языков, а у Единого было три лица, три ипостаси. Тогда не было псиоников. Этот факт казался ей каким-то неправдоподобным, мифическим. Порядок мироустройства, в котором она выросла, казался столь же незыблемым, что и земля у неё под ногами, на которую она с преувеличенным интересом смотрела, шагая вместе с остальными к величественному зданию музея. Рене любила Нью-Пари, но такого щенячьего восторга от вида Центра уже давно не испытывала. Её интересовало одно, конкретное здание. Стараясь не привлекать к себе внимания – привычное её занятие – она осторожно оглянулась через плечо на большой, в человеческий рост, монумент совершенного человека, красовавшийся на фасаде изящного многоэтажного строения неподалёку, смутно виднеющегося за территорией парка Тюильри. Солнце сливалось золотом с очертаниями мужчины и женщины, образующих изящную, словно парящую фигуру, вписанную в окружность. Ей всегда казалось, что они смотрели в бесконечность – точно видели то, что никому из людей – неважно, чистым ли, или нестабильным – так и не суждено было постичь. Отчего-то это вселяло в её маленькое сердце неприятную, беспокойную тревогу, смешанную с отчаянным желанием увидеть то, на что они смотрели так отстранённо и мудро. Словно величественные сфинксы, хранящие в себе сокровенную тайну. Шумной толпой вошли в массивные двери, заботливо поддерживаемые двумя минималистичными колоннами. Прохладный холл Нового Лувра был выложен бежево-золотистым мрамором, сверкающим от чистоты. Это, впрочем, не впечатлило пару-тройку младших, которые, очевидно, восприняли его как подобие импровизированного катка и теперь нарезали круги вокруг, улюлюкая и раздражающе скрипя обувью. Мари прикрикнула на них: — Как вы себя ведёте?! Если выставят сейчас отсюда – сутки будете сидеть в изоляторе! Без телевизора. Понятно, Жан? Жан, темноволосый, невысокий крепыш, угрюмо кивнул и, старательно шаркая ногами, побрёл к основной группе. Базиль что-то недовольно высказывал остальным, педантично и монотонно призывая к порядку. Рене, замершая у входа, воспользовалась суматохой и тихо выскользнула наружу, молясь про себя, чтобы её не заметили и не поймали сразу. Как будут пересчитывать – хватятся, конечно. Но это будет потом. Лёгкой, юркой птичкой Рене пересекла площадь Тюильри, лишь на секунду остановившись у фонтана. Пробежалась пальцами по прохладной воде, будто обещая вернуться, и побежала дальше. Она замедлилась лишь тогда, когда до светлого, изящного фасада здания Инквизиции Церкви оставались считанные метры. На неё вдруг всей тяжестью воспоминаний обрушилась страшная, щемящая тоска. Сколько раз она ждала отца в огромном холле этого здания, подпрыгивая от нетерпения и предвкушая очередную прогулку по парку, фисташковое мороженое и новую книгу... Рене замерла, словно в грудь холодом вошло что-то тонкое и острое. Сердце колотилось, судорожно, больно ударяясь о рёбра – слишком, слишком много это было для маленькой девочки, недавно потерявшей отца. Она сделала ещё несколько шагов по направлению к входу. Рене хорошо помнила, что на входе сразу охрана, строгий контроль посещаемости – дальше её не пропустят. Она знала это ещё тогда, когда сбегала. Но другой памяти об отце у неё не было. Несколько недель после его смерти она с каким-то горьким, тяжёлым, недетским упорством просила воспитателей привезти хотя бы что-нибудь из его вещей. Мари сначала отмахивалась от неё, говоря, что сейчас не до этого, и никто не поедет в их дом, находящийся достаточно далеко от Лаграса, чтобы завезти маленькой надоедливой девчонке какой-то шарф или книгу. Потом просто поджимала губы, отрицательно качая головой на её очередную попытку получить желаемое. Спустя месяц Рене сдалась. Равнодушие взрослых к тому, что в одночасье разрушило её мир, стало хорошим уроком на будущее. Медленно поднявшись по широким, светлым ступеням, остановилась перед входом на мгновение. И, сделав глубокий вдох, потянула высокую дверь на себя. Ей едва хватило сил, чтобы приоткрыть её совсем чуть-чуть, но небольшого зазора хватило, чтобы проскользнуть внутрь. Протискиваясь в достаточно узкую щель, она неудачно зацепила носком туфли край тёмного напольного покрытия, и, лишь успев коротко ойкнуть, проехалась коленями и локтями по неприятно-шершавой поверхности. Стало больно и обидно. Но хоть не расквасила себе нос – отделалась красными бороздами на коже, теперь ярко алевшими на руках и ногах, точно сигнальные полосы. — Эй, ты чего?! Сюда нельзя! А ну-ка давай, на выход... Родители твои где? Высокий рыжеволосый мужчина в сизого цвета форме, так хорошо ей знакомой, ошарашенно смотрел на ребёнка, болезненно жмурившегося и потиравшего пострадавшие конечности. — Это... ударилась? Чего молчишь-то?.. Мама, папа, говорю где? Пусть забирают тебя, и поскорее. Не надо тебе тут быть. Рене, коротко дёрнувшись при упоминании отца – хоть и косвенном – неожиданно твёрдо сказала, несмотря на то, что ушибленные места начинали жутко саднить. — У меня здесь папа работает. — Так. Ясно. Ты его ждёшь, что ли? Обычный, в общем-то, вопрос дежурного мгновенно отозвался ноющей болью в груди. Да. Очень жду, папа. Я очень тебя жду. Всё ещё. — Ты меня слышишь? Как зовут хоть отца-то? Знает, что пришла? Она с усилием выдавила из себя, ощущая, как в горле ворочается неприятный, болезненный ком: — Пьер. Пьер Годар. Называть отца вот так, формально, по имени и фамилии было чужеродно, почти противоестественно. Словно он отдалялся от неё ещё сильнее. Мужчина ошарашенно уставился на Рене. — Годар? Так это... он же... — Юсуф, что у тебя тут происходит? Негромкий, достаточно мягкий и глубокий, но при этом странно-ровный голос раздался откуда-то со стороны. Рене повернулась на звук. С той стороны плексигласовой перегородки на них внимательно смотрел сотрудник Инквизиции. Несмотря на чёрную форму, очень похожую на ту, что носил отец, он казался гораздо младше всех Инквизиторов, которых она видела раньше. И выглядел он... иначе. Рене любила красивых людей. Этот человек был красив. Было что-то в его лице, что заставляло смотреть на него. Возможно, глаза – тёмно-серые, похожие на небо перед грозой. Или непослушные пряди чёрных волос, обрамляющие остро очерченное лицо. Пока она просто смотрела на вмешавшегося в их странную беседу человека, не зная, чего от него ожидать. — Да тут... девочка. Говорит, мол, Годар её отец. Чего сказать-то?.. Семья же должна знать? Его лицо не изменилось, но будто странно дрогнуло – словно по тихой глади воды внезапно пошли круги. Он приложил ладонь к считывающему устройству по ту сторону перегородки. Заграждение открылось, отозвавшись тихим сигналом. Рене вздрогнула, когда он неожиданно быстро подошёл к ней, беглым жестом пресекая удивлённые возгласы Юсуфа. — Вот как... Ты, наверное, Рене? Что ты делаешь здесь одна? Она настороженно вглядывалась в бледное лицо. Откуда ему знать, как её зовут? Если только... — Вы знали папу? Знали его? В голосе девочки обозначилась какая-то резкая, почти болезненная требовательность. Молодой Инквизитор смотрел на неё с неожиданно мягким сочувствием, странно диссонировавшим со строгостью черт лица. — Да. Я знал твоего отца. Он помедлил, прежде чем продолжить. — Ты ведь... знаешь, что он погиб? Как ты тут оказалась? Его честная, спокойная прямота неожиданно вызвала у неё доверие. Воспитатели, которым пришлось рассказывать девочке о том, что её отец умер, забрасывали её банальными, лживыми и оттого раздражающими эвфемизмами, вызывавшими лишь отторжение. Как и многие дети, она очень хорошо чувствовала лицемерие, скрывающееся за этими блеклыми осторожными фразами. «Случилось несчастье, Рене.» «Он сейчас в лучшем мире. Единый присматривает за ним» «Твой папа, Рене...он ушёл, понимаешь?» Идиоты, думала она. «Ушёл» – это значит, что отец, обняв её на прощание, покидал территорию Интерната, потом долго смотря на неё сквозь толстое стекло окон. Когда папа уходил, он всегда возвращался. Но человеку, внимательно вглядывающемуся в её лицо, казалось, действительно было жаль, несмотря на неприглядную в своей откровенности формулировку. — Я знаю, что он умер. Рене ответила ему тем же – произнесла эти слова по-взрослому просто, почти холодно. Инквизитор кивнул и осторожно опустился перед ней на корточки. Она удивлённо смотрела на него сверху вниз, не зная, что сказать, и как продолжить разговор с ним. — Мне жаль. Твой отец был замечательным человеком. Представляю, как тебе сейчас тяжело. Его искренность почти обескураживала. Но вместе с тем давала странное ощущение, что он понимает её гораздо лучше чем любой человек, который говорил с ней об отце до этого. Она помолчала, вновь привычно упершись взглядом в пол. — Не обижайся, но тебе и правда нельзя здесь быть. Ты же, наверное, приехала сюда с кем-то из взрослых? Они, должно быть, тебя ищут повсюду. Инквизитор смотрел на неё всё с тем же выражением лица – не выученно-скорбной маской, подходящей случаю, а спокойным, печальным и понимающим сочувствием. — Мы в музей поехали... С воспитателями на экскурсию. Я убежала. — Почему? Он слегка склонил голову, выжидающе глядя на неё. — Понимаю, что тебе, скорее всего очень не нравится то место, где ты находишься. Но сбегать от них вот так вот – не лучшая затея. — Я просто подумала... Рене переступила с ноги на ногу. Собравшись с силами, продолжила, не поднимая глаз. — У меня от папы ничего не осталось. Совсем. Мне ничего не отдали...на память. Говорят, что этого не надо. Я хотела... хотела... Слова не шли, вязли, словно на пути у них вставали невидимые, но непреодолимые преграды. Инквизитор молчал. Она осторожно подняла на него глаза, которые предательски заволокло мутной пеленой. Ну вот. Разревелась... И где? Перед кем? Это место теперь ей совсем чужое. Что толку в слезах? Что она вообще ожидала здесь найти? Глупо это всё. — Подожди здесь. Только никуда не убегай, хорошо? И не пытайся пробраться внутрь. Этого правда не нужно. Он быстро, но плавно поднялся. Повторив процедуру с прикладыванием ладони, не оглядываясь, прошёл к лифту. Рене смотрела ему вслед озадаченно, но тем не менее, не сдвинулась с места. Зачем-то же он сказал ей ждать? Юсуф осторожно поглядывал на неё со смесью интереса и раздражения, но от комментариев воздерживался. Периодически в Инквизицию заходили сотрудники, с лёгким недоумением оглядывая девочку. Некоторые задерживались взглядами на её, уже начинавших алеть, ссадинах. Но потом просто проходили дальше, очевидно, считая, что этот вопрос надлежит решать дежурному. Она тихонько отошла к стене, не желая привлекать к себе ещё больше внимания. Минуты тянулись медленно – огромная цифровая панель, показывающая время, дату, погоду и ещё какие-то непонятные ей данные, безучастно транслировала счётчик секунд, как будто бы замедлившийся в несколько раз. Наконец Инквизитор возник в её поле зрения в зоне у лифтов. Его руки были пусты. Рене резко вздохнула, сжала руки в кулаки, боясь лишний раз обмануться напрасной надеждой. Но он улыбался – открыто и хорошо. Ей показалось на миг, что перед ней внезапно очутился совсем другой человек. Инквизитор, приблизившись к ней, передал девочке небольшую вещь, которую извлёк из нагрудного кармана. Рене бережно приняла её, не отрывая глаз от предмета. Это оказался старый жетон Инквизиции, немного утративший от времени свой блеск. На обратной стороне тускло блеснула гравировка – Pierre Godard. Она осторожно провела пальцами по рельефным буквам, ещё хранившим память её погибшего отца. Инквизитор осторожно разглядывал её, по-прежнему улыбаясь. Рене подняла глаза, полные огромной, всепоглощающей благодарности, которую была не в силах облечь в слова. — Их списывают после того, как... Когда в них больше нет необходимости. Этот ещё не успели уничтожить. Пусть он будет у тебя. Рене перевела взгляд на жетон, ставший для неё ценней всех драгоценностей в мире. Она было шмыгнула носом, но тут же велела себе успокоиться. Потом... Плакать хорошо, когда никто не видит. Неожиданно, поддавшись порыву, она спросила: — Месье... а как вас зовут? Инквизитор шутливо-церемонно наклонил голову, а затем протянул ей узкую ладонь. — Иво. Меня зовут Иво. Она пожала её. — Спасибо вам, месье Иво. Иво кивнул, бережно принимая детское рукопожатие. Ему показалось, что сегодня случилось что-то очень хорошее, будто подтопившее заскорузлый лёд на его сердце. — А теперь беги. Ты же не наделаешь глупостей, да? Она поспешно замотала головой, тщательно, с трепетом пряча жетон в карман старенькой джинсовой куртки. Педантично застегнула пуговицу, на всякий случай ещё раз убедившись, что он точно не выпадет по дороге. – Мне пора, Рене. Береги себя. Возможно, мы ещё увидимся. Рене кивнула, словно давая себе обещание. Внутри неё появился какой-то странный импульс надежды, веры в лучшее. Зарождалось и крепло спокойное и тёплое осознание, что мир не заканчивался ровно выкрашенными стенами интерната. Будет и что-то ещё. Обязательно будет. — До свидания, месье. Она неуклюже кивнула ему. Невысказанные слова благодарности всё ещё теснили ей грудную клетку. Но Иво и так всё понимал. Она чувствовала это. Рене направилась к выходу из Инквизиции. Иво помог открыть ей дверь. Солнечный свет ударил по привыкшим к полумраку холла глазам. Но сейчас он вовсе не казался ей лишним. Наоборот, словно радовался вместе с ней. Она сбежала по ступенькам. Оглянулась. Иво всё ещё был там. Затем, склонив голову в знак прощания, вернулся в здание Инквизиции. Рене ещё несколько секунд не двигалась с места. Потом развернулась и побежала. Дорога назад ложилась ей под ноги с удивительной лёгкостью. Рене знала, что её накажут, знала, что завтра её ждёт очередной безликий и тяжёлый день. Но всё это как будто отодвинулось, стало незначительным сейчас, сжавшись до ощущения кусочка металла в нагрудном кармане. Девочка остановилась на площади, чтобы перевести дух. Вздёрнула подбородок, выдохнула и решительно зашагала к зданию музея, где уже вовсю искали беглянку. [...] Рене замерла в очередной полупопытке сесть. Воспоминания застали её также внезапно, как волна в период затишья цунами – она почти почувствовала над собой эту холодную, сковывающую махину. Зачем она вспомнила тот день именно сейчас? Это просто тошнота. Триггер, таким, кажется, словом, обозначала подобное психолог в интернате во время их совершенно бездушных и бесполезных встреч. Тишина в крошечной комнате без окон была практически осязаемой, обладала давлением. Ей снова стало страшно. Где её кошка? И что теперь будет? Рене знала, что убила их. Этим словом её мозг не пользовался – но понимание того, что тех, кого она встретила той ночью, больше нет в живых, было абсолютным и ясным. Сознание странным образом абстрагировалось от её поступка, и Рене ощущала странную тоску – почему она здесь? Одна, в холоде, заперта. Её мысли прервал резкий лязг ключа в замке. Виски вновь запульсировали тупой, надоедливой болью, охотно откликаясь на раздражающе громкий звук. Она резко села, не обращая внимания на подкативший к горлу горький комок. Сердце ошалело заколотилось, словно норовило проломить хрупкую преграду грудной клетки. Дверь открылась. Показалась Мари – лицо её было бледным, словно лишённым всех красок. Она неловко посторонилась, пропуская в достаточно узкий проход невысокого мужчину в чёрной форме. Зайдя в комнату, он цепко, внимательно скользнул взглядом по её лицу. Внутри Рене что-то сжалось от его взгляда – холод в комнате перестал иметь всякое значение по сравнению с выражением его глаз. Мужчина подвинул стул к её кровати. Сел, продолжая смотреть на неё. Затем заговорил. Голос оказался неожиданно приятным, будто отчасти напоминавшим отцовский. Если бы не сама интонация, лишённая всяких эмоций, идеально подходящая блекло-голубоватым стенам и холодной металлической рамке кровати, которую она безотчётно сжимала в кулаке левой ладони, пытаясь найти опору. — Месье Инквизитор, я прошу вас, будьте осторожнее... Это ведь всё же ребёнок, Рене не так давно потеряла отца, и... Инквизитор? Словно навязчивая идея, должность прибывшего вновь отрезонировала вспышкой воспоминания об отце. Мужчина раздражённо сверкнул глазами, оглядываясь на мгновенно сжавшуюся под его взглядом Мари. — Мадемуазель Бенар, буду вам крайне признателен, если вы не станете препятствовать мне в выполнении моей работы. Поверьте, результат подобного поведения не заставит себя ждать, и, осмелюсь предположить, вам не понравится. Мари покорно склонила голову, отступив в угол. Рене почувствовала какую-то странную потребность её защитить – воспитательница, прежде всегда казавшаяся ей столь уверенной в себе, спокойной и сильной, вдруг стала маленькой и уязвимой в присутствии этого человека. Инквизитор перевёл на неё тяжёлый взгляд. Рене неожиданно поняла, что человек, впервые применившей это прилагательное по отношению к зрительному контакту, абсолютно точно ощущал подобное на себе в полной мере – её словно придавило к матрасу бетонной плитой. — Что ж, наконец-то мы можем приступать. Он достал небольшую камеру, поставив её на прикроватную тумбочку. В руку взял небольшой планшет, подсветивший его лицо мерцающим голубоватым светом. Рене почувствовала, как непослушная сердечная мышца вновь судорожно дёрнулась. — Меня зовут Марк Жонсьер. Я дознаватель Корпуса Содействия Инквизиции Церкви. Мы получили оповещение о том, что накануне вечером вы применили псионическое воздействие по отношению к пяти сверстникам, что незамедлительно привело их к смерти. Почему вы их убили? Темнота подступала к ней тихо, словно сгущаясь с каждым словом, которое произносил дознаватель. Когда её уха хищным коснулось «убили», Рене почувствовала, как она резко и сильно обхватила её своими щупальцами, утаскивая куда-то к себе. Тусклый свет изолятора сузился до размеров точки, а затем померк совсем. Последнее, что она успела почувствовать и услышать – глухой удар собственного виска о рамку кровати, а затем испуганный, отчаянный вскрик Мари. «Возможно, мы ещё увидимся, Рене. Береги себя.»