будучи услышанным

Сотни километров позади остались лишь свежим воспоминанием, нарисованным фломастером теплого тона на нерасчерченном листе бумаги, которое непременно отправится в картотеку долгосрочной памяти. Стук тяжелых колес до сих пор шумел внутри черепной коробки, резонируя и заставляя кости вибрировать. Немного неприятно, но в целом терпеть можно.  Главное ведь было не это. Главным была ручка чемодана в руке, мой полупустой рюкзак и переноска, в которой сидела Колли, иногда переворачиваясь внутри, отчего пластиковый куб клонило в разные стороны, а я то и дело перехватывал заново ручку. На переноску я закрепил небольшой букет, который так сильно хотелось нарисовать, но еще больше хотелось упасть на удобную кровать и вытянуть нормально ноги. Оставалось всего ничего до дома, в котором я останусь жить ближайшее время. Сколько именно? Этим вопросом я не задавался, просто продолжал доверять своему внутреннему чутью, а оно не против было здесь задержаться минимум до конца лета.  На улице середина мая. Теплые потоки разносят по телу трепет, что я испытываю, когда задумываюсь, какой вид меня будет встречать на протяжении этих нескольких месяцев каждое утро и провожать каждый вечер. Это заставляет ускорить шаг, чтобы успеть на автобус, трястись в котором придется не больше получаса, а потом они.  Виды, ради которых я готов сочинять мелодии, которые хочу рисовать днями напролет, забивая на учебу и пропуская завтрак, а может и обед. Меня тянет к ним, я ощущаю не прикрытый ничем, голый, как новорожденный, смысл улыбаться каждый день. Осталось его лишь укутать в слои эмоций, в воспоминания, в события, которые согреют, наделив его чем-то большим. И я знаю, чувствую, что близко к этому.  Я близок к горам. Шум от колес автобуса, болтающих вокруг людей, ветра, что просачивается через приоткрытое окно, глушу наушниками и отвлекаюсь на виды. Они начинают мелькать перед глазами, едва мы успеваем отъехать от вокзала и миновать какую-то часть города. Высотки, куча магазинов, понатыканных на каждом углу, транспорт, бесконечным потоком рассекающий воздух, загрязненный его же выбросами — это все остается позади. Сейчас перед глазами пейзажи, достойные высших наград, золотых кубков и часов похвалы тому, кто это создал. Неважно, есть ли тот, кто действительно думал, как бы все это лучше обустроить, и совсем неважно, был это дядя — житель неба, или природа, что веками шла к тому результату, что я вижу перед собой сейчас. Неважно, потому что у меня неконтролируемо открывается рот, воздух клубками застывает в легких, и я хочу безостановочно рассказывать о том, что сейчас вижу. Но мое место рядом пустует, телефон по прежнему отключен, и даже Колли уснула, подставляя свою мордочку потеплевшему с приходом последнего месяца весны солнцу. Открываю портфель, где точно лежит карандаш и небольшой блокнот, в котором пара страниц занята моими беглыми набросками непонятно чего: то ли лицами людей, то ли пиками многоэтажек. Глаза цепляются за фитнес-батончик, и я осознаю, что сейчас почти обеденное время, а я так ничего со вчерашнего вечера и не ел. Даже не особо хотелось, а сейчас, когда увидел манящую протеиновую палочку, посыпанную орешками, резко захотелось, и мой живот ожидаемо заурчал.  Блокнот я тоже достал, как и батончик, карандаш пришлось искать чуть дольше, потому что этот маленький огрызок размером в пару сантиметров уже и карандашом назвать тяжело. Но линии после себя он оставляет настолько мягкие, что я ему готов простить карликовость и «синдром попрыгунчика», потому что он то и дело выскальзывает из рук, пытаясь ускакать куда-то под кровать или, как сейчас, под кресло другого пассажира.  — Ну где же ты? — кряхтение разносится на ближайшие сидения, и я уверен, люди думают, что на сорок пятом месте сидит старый дед, а не парень, которому через полтора месяца двадцать четыре.  Ловя себя на этой мысли, я больно ударяюсь о подставку, которую открыл, чтобы положить туда блокнот, перед тем, как выронить карандаш. Едва удержавшись от мата, хотя очень хотелось заорать на пластиковую штуку, которая по ощущениям была сделана из самых прочных сплавов металла, я продолжаю рыскать взглядом и параллельно проводить рукой под сидениями. Безрезультатно. Чувствуя какое-то легкое касание на плече, я резко поднимаюсь и снова цепляю, но уже не макушкой, а вторым плечом, эту подставку, почти обещаю себе вырвать ее с корнем за причинение физического вреда человечеству.  — Это ваше?  Мои глаза сначала рассматривают руку, пальцы которой сжимают мой недокарандаш. Делаю это, наверное, слишком долго, а потому прокашливаюсь и, скользнув последний раз по косточкам, на которых замечаю чернильные рисунки, поднимаю взгляд на человека, что спас мое желание нарисовать вид за окном. Автобус трясет, и водитель в самый неожиданный момент поворачивает, а мужчина, который стоит и протягивает мне карандаш, шатается и почти падает на соседнее сидение, что пустует.  — Вы в порядке? — неосознанно игнорирую заданный вопрос и выставляю руки перед собой, как бы подхватывая его налету, но не прикасаюсь. Придерживаю воздух, а не обладателя черных глаз.  — Простите, — он почему-то извиняется, и я не совсем понимаю, за что, а когда вижу, как он поднимает не совсем, но все же мой букет сирени и протягивает вместе с карандашом, я не могу пересилить себя и отвожу взгляд в сторону. Смущаясь? Не отвечаю себе на этот вопрос.  — Спасибо, это мое, — забираю сначала карандаш, не касаясь его пальцев, что продолжают сжимать сирень. — И это тоже, спасибо, — теперь в руках оказывается букет, и я сижу в пол-оборота, как придурок, задирая голову и пялясь на незнакомого человека.  Он кивает и, не задерживаясь даже на секунду, уходит на свое место, расположенное перед моим. Я смотрю на букет немного завявших цветов и на карандаш, что сохранил тепло пальцев незнакомца. Понимаю, что пейзаж за окном красивый, но руки, сжимающие легко мой огрызок, который я величаю карандашом, хочется нарисовать сейчас куда больше. Когда на небольшом участке в левом углу и так крохотного блокнота уже появился набросок чужих рук, я ловлю себя на том, что снова возвращаюсь к старой привычке кусать губы, едва задумываюсь о рисунке, а если в руках оказывается лист бумаги и карандаш, то и подавно. Считай, сам съел свои губы. Мне нередко говорили перестать это делать, и только после нужных нравоучений от моего хорошего знакомого я перестал. Он, конечно, терпеливый парень, если решился потратить на это занятие около года, но я ему благодарен, потому что мог есть свой любимый сырный попкорн и не морщиться от боли в оставленных зубами ранках. Это происходило чисто машинально, рефлекс, который я не в силах остановить. Замечаю, что сдираю тонкий слой кожицы, только когда уже чувствую привкус крови, а вся нижняя губа превратилась в поле боя.  Видимо, привычка вернулась, как только тот самый человек — Намджун — оказался за несколько сотен километров от меня. Будто я почувствовал свободу и отпустил себя. Возможно, кто-то скажет, что нельзя ощущать себя свободным, прикусывая губу, но я поспорю, потому что именно это разливается по моему телу. Воздух, летящий в окно, заполняет весь салон автобуса, насыщая его приятным запахом, что сильно отличается от городского. Там, среди многоэтажек, ярких вывесок, огромных баннеров и кучи светофоров, он плотный, тяжелый, я бы даже сказал, пронизанный нитями, что к концу дня оседают в легких тяжелыми клубками. Сейчас я ощущаю нечто другое. Воздух, залетающий в окно, свежий, легкий и наполненный иным ароматом.  Я чувствую горы.  Вижу зеленую траву, что мягко колышется под напором ветров, вижу горы, на пиках которых до сих пор лежит снег, вижу реку с бурными потоками воды, которые разбиваются, врезаясь в огромные булыжники. Холодное течение прямо за небольшими обломками гор собирается в новый поток, мчится вниз по склону и снова разбивается о камни, но ни на секунду этот процесс не прекращается. И я все время, что мы едем, не могу поверить, что я тут, что действительно буду видеть это каждый день.  Прикрываю глаза и вдыхаю поглубже. Музыка в наушниках не давит, а играет фоном, люди в автобусе тоже сливаются в единый шум, а я задерживаюсь взглядом на волосах, которые перебирает сквозняк. Это его волосы. Мужчины, руки которого за пару минут нагрели мой карандаш, руки которого сейчас у меня на странице блокнота. У него прямые темные волосы, кажется, он брюнет, но мне не особо видно, потому что на него падает тень от полки сверху. Мне так хочется рассмотреть, что я даже подаюсь вперед. Вовремя взяв себя в руки, все же усаживаюсь на место и почему-то снова всматриваюсь в штрихи, в каждую линию, нарисованную мною ранее. У него очень красивые руки, их хочется изображать.  — Остановка. Можете выйти купить продуктов, пока есть такая возможность, — динамики привычно шипят, и этот звук прорезается в мои уши только из-за того, что песня затихает, а у следующей долгое вступление.  Пассажиры начинают живо покидать автобус, и я вспоминаю о съеденном батончике, которого, как оказалось, слишком мало для того, чтобы я наелся. Думаю, что неплохо было бы купить еще и еды домой. Кто его знает, есть ли в деревне магазины или придется ездить в соседнюю, а может, и в соседней нет. В общем, я кладу блокнот обратно в портфель, туда же летит и карандаш, открываю переноску, чтобы погладить Колли, которая даже ухом не ведет, мирно посапывая и греясь на солнце. Она-то съела две пачки корма утром, не то что я. Закрываю ее и беру портфель, чтобы было куда вкинуть продукты на первое время, а потом встаю с места, чтобы пройти на выход.  Голова сама поворачивается в сторону, и я все-таки задерживаюсь, бегло осматривая мужчину, место которого под номером сорок семь.  — Вы выходите? — вот черт. — Да, простите. И двигаюсь к выходу, ударяясь бедром о подлокотники и, все-таки выбравшись наружу, ступаю на асфальт, а потом оглядываюсь и замираю.  Передо мной лениво, неподвижно и как-то вальяжно раскинулись горы. Самые высокие горы в Южной Корее. Передо мной хребет с многовековой историей, с кучей загадок, что хранит в себе каждая гора, скрывая под толстыми слоями пород, из которых выросла, возвысилась над уровнем моря, смотрит сейчас свысока на всех и, наверняка, потешается. Это действительно величественно. В груди жжет, и от этого так приятно, что я даже не двигаюсь с места, не кладу руку на футболку, не сжимаю ее в районе груди. Я любуюсь. По-настоящему, впитывая каждую пику, каждое подножие, что могу рассмотреть. Мы остановились на трассе, сбоку, там, где обычно паркуются дальнобойщики, чтобы передохнуть и растрепать все истории, приключившиеся во время маршрута. Я любуюсь и, кажется, никогда не смогу до конца осознать, что смотрю не на картинку, не на результат многочасовой работы художника, не на последствие кропотливых стараний человека, в совершенстве владеющего компьютерной графикой. Это реальность. Моя реальность, в которую я готов окунуться с головой.  Горы Сораксан живописны. Говорят, что туристический период попадает на осень, но я не хочу быть туристом. Я хочу стать жителем, которого принимают, с кем здороваются, мнение которого спрашивают. Хотелось бы тут прописаться, поставить штамп и укорениться. Не могу оторвать взгляд, рассматривая каждую деталь, что ранее видел лишь на экране телефона или ноутбука.  — Не зевай. Мы тут ненадолго, — водитель не разделяет моих эмоций, но я киваю и понимаю его. Нужно спешить. Я буду этим любоваться каждый день, а вот супермаркет в месте, где я остановлюсь на неопределенный срок, вряд ли есть.  Маленькими шагами пытаюсь все-таки дойти до здания, в котором есть супермаркет, но мне действительно тяжело перестать поворачиваться, раз за разом смотря на горы, будто я боюсь, что пейзаж рассеется в воздухе, как галлюцинация. Мне бы этого не хотелось. Действительность бывает суровой, и это я осознаю, когда из виду пропадают заснеженные верхушки Сораксан, а в месте, где должны быть тележки и корзины для продуктов, перекати поле и ветер воет. Видимо, соревнуясь с моим желудком, потому что тот решил, что пора бы забыть о том, что есть не хотелось все это время, и начать капризничать, как ребенок в поезде через пару купе от меня.  Вздыхая, я мирюсь с этой досадой и иду брать молоко и хлопья, чтобы был более-менее полезный завтрак. Рис, яйца, пара килограммов свинины и куриные ножки тоже оказываются в моих руках через несколько минут блуждания по продуктовым отделам. Хочется еще купить овощей и какой-то гадости по типу попкорна и орешков в приправах, но руки у меня к сожалению две, а свободных тележек нет. Прохожу мимо очередного стеллажа, направляясь к кассам, и обнаруживаю перед собой кукурузу, без которой я, кажется, не представляю своей жизни. Гениальное решение подцепить ее мизинцем терпит крах, и на меня валится несколько жестяных банок с консервами, а я не выдерживаю и ругаюсь.  — Да какого черта им не поставить больше тележек, здесь что, никто никогда не закупается? Чья-то рука обхватывает мой локоть и тянет наверх. Я поднимаюсь, а потом, проговаривая злое «спасибо», смотрю на своего спасителя, который ставит на гору продуктов у меня в руках еще и баночку кукурузы, и понимаю, что это тот же мужчина. Пассажир с места сорок семь. Сглатываю, мне неловко, и я хочу извиниться, но он опережает, улыбаясь при этом слишком по-доброму. На этом моменте я забываюсь и едва слышу его слова. — Все в порядке. Надеюсь, вы не ушиблись, — и уходит. Снова.  Вот как так можно? Это же, наверное, некультурно, когда вот так оставляют без ответа. Моего на его слова. И снова мне хочется ругаться, но я себя сдерживаю. Осматриваю беспорядок, который после себя оставил, и, строя из себя истеричку, как любит меня называть Намджун, иду к кассам. Ну, потому что нет тележек —  нет уборки за собой.  Выкладывая все продукты на черную ленту, я замечаю, что мужчина, спасший меня от нашествия жестяных банок с кукурузой, стоит на соседней кассе и берет лишь масло и хлеб для тостов. Думаю, что он любит завтракать тостами с теплым маслом и запивать, возможно, черным чаем с бергамотом. От этой мысли мне хочется улыбнуться, и я не сдерживаюсь, а потом понимаю, что улыбку эту я дарю стенду с жвачками, и чувствую себя дураком. Хотя скорее всего на меня никто и не смотрит. Отворачиваюсь и жду, пока покупки пробьет женщина с огромными очками на переносице и милыми морщинками на лбу.  Оставшуюся часть пути я не рисую, просто любуюсь сменяющимися картинками за окном, слушаю музыку и глажу Колли. Она, как только я пришел из супермаркета, начала возиться по переноске, и я понял, что ей ужасно надоело там сидеть. Около суток в пластиковой тюрьме для нее было большим сроком, и я ее не осуждаю. Просто тихонько вынул, усадил к себе на колени, перед этим подняв в воздух, дав ее потянуться, расправить задние лапки, чего бы и сам хотел, но мне остается лишь терпеть до деревни возле небольшого городка. Колли мурлыкает тихо и награждает мягкой вибрацией ладонь. Она любит, когда массируют животик и иногда шею. Дает разрешение, поднимая мордочку, чтобы почесали и там. Самому обычно лезть туда не позволяет, только после ее одобрения, и я всегда рад дать ей то, чего она хочет.  Мы едем недолго, останавливаемся на обычной остановке, и водитель желает каждому пассажиру хорошо отдохнуть, даря улыбку, что частично скрывают густые усы. Я такое не люблю, но, когда вспоминаю, как жалуюсь на то, что надо каждых два дня бриться, пожимаю мысленно руку тому мужчине и подумываю отрастить такие же. Возможно, лет так в семьдесят, если дотяну и не схвачу сердечный приступ от того, за чем смогу теперь наблюдать каждый день.  Вокруг все зеленое, в воздухе чувствуется влажность, а солнце приятно ласкает кожу лица и неприкрытые участки рук, потому что я снял свитшот. По-прежнему широкие штаны кофейного цвета, белые кроссовки и такая же футболка. Многие чувствуют комфорт по-разному, для меня же — это одежда. Я не ощущаю себя мешком, не похож на чучело и не полный по телосложению. Просто мне так удобно, мне так нравится.  Адрес у меня есть, а потому, не торопясь, я иду по тротуару, разглядывая каждый куст, что попадается мне по пути. Рассматриваю горы, вид на которые мне открывается со всех сторон. Деревня будто находится в уголке, спрятанном от всего мира, чтобы сохранить первозданность, уют и спокойствие. Они висят в воздухе, а я, каждый раз вдыхая полной грудью, начинаю понимать, что тут я становлюсь счастливым, настоящим и хочу творить. Бесконечное количество часов рисовать, научиться играть на гитаре, чтобы потом наперебой играть с Намджуном, перебирая струны и планируя в будущем написать собственную песню. Хочу научиться готовить самостоятельно еду, чтобы без уроков на YouTube и без подглядывания в рецепт, что нашел в интернете, а сам, виртуозно, понимая значение фразы «на свой вкус».  Хочу научиться разговаривать с людьми, которые меня окружают. Хочу написать Намджуну, чтобы пригласить его в гости. Хочу научиться жить, не думая, что недотянул, недожал, не такой уж и хороший, недостарался. Хочу понимать, что меня можно любить просто за то, что я такой, какой я есть. Намджуну вот вбить в голову о том, что грызть губы — это дурная привычка, удалось, а вот доказать, что я прежде всего человек — не совсем. Перед ним улыбаюсь и даже часто смеюсь, а внутри осознаю, что недостаточно. Я делаю недостаточно, а хочется почувствовать уже наконец, что иногда даже слишком.  — Вы потеряли, — знакомый голос, который стал таким лишь сегодня, а ведь стрелка на часах едва перевалила за полдень.  Я оборачиваюсь и вижу его, бегущего прямо ко мне, а потом вижу его руку, в которой зажат букет. Мой букет. Сирень. На миг ловлю себя на мысли «он мне его дарит», но быстро гоню ее подальше, даже не зацикливаясь, потому что глупо, потому что неправда, и так быть не может. — Я сегодня слишком рассеянный, — кланяюсь и забираю сирень из рук. Осторожно, чтобы не коснуться чужой кожи. Почему-то думаю, что это было бы слишком, знать, холодная она у него или теплая, способна ли согреть и окутать.  — Вы тоже тут остановились?  — Да, а вы? — внутри черепной коробки трубит лишь одна просьба «умоляю, дайте положительный ответ, не знаю, зачем, но мне это нужно». И он соглашается, кивая, а потом показывает пальцем назад, слегка оборачиваясь корпусом к автобусу. — Там мои вещи. Я пойду, — он чешет рукой затылок, а я понимаю, что это больше нервное, чем у него действительно зачесалось. И… Осознавать это, оказывается, приятно.  Не только я волнуюсь, не только у меня в голове зависает все, и программы дают сбой. Не только мои сотрудники большого и важного офиса выключают компьютеры и собираются уйти домой, потому что работы больше нет. Заглохло ведь все, полный кавардак в кабинете директора — у меня. Потому что я хочу задержаться с этим мужчиной подольше, а еще хочу спросить имя, но он разворачивается и уходит. Понимаю, что он пошел за чемоданами, после того как отдал то, что принадлежит мне, но отчего-то хочется поговорить подольше. — Еще увидимся, — все-таки вылетает напоследок, и я хлопаю себя ладонью по рту, а мужчина оборачивается и улыбается мне. По-доброму, как и весь сегодняшний день.  А я, прикрывая рот ладонью, осознаю, что тоже. Тоже улыбаюсь. Перехватываю свой багаж покрепче и быстрым шагом направляюсь к дому. В планах сегодня распаковать вещи и приготовить что-то на ужин, а не разглядывать спину незнакомца, что идет в сторону улицы, параллельной той, где буду жить я.