Просперити

— Посмотри на меня, — Чонгук осторожно берёт Юнги за подбородок, но тот неуступчиво вскидывает голову вбок, не желая исполнять просьбу. Он отсаживается к изголовью разворошенной кровати и, обняв острые коленки, с непереносимой тревогой смотрит в окно, за которым непроглядная ночная тьма. В комнате слышен треск поленьев в камине, а, помимо него, быстро бьющееся сердце. Юнги чувствует всем нутром, как к горлу подбирается нарастающая истерика: грудная клетка неспокойно вздымается, плечи, ссутулившись, держа оборону, направлены вперед, внутренности выворачиваются наизнанку. И все это в один миг. — Всё будет хорошо, Юнги, — тянет к нему ладонь Скретч. — Что заставляет тебя быть уверенным в этом? Ты просишь меня о невозможном! — У меня все схвачено, разве ты не понимаешь? — окольцевав чужую талию, Чонгук легко прижимает парня к своей груди, и Юнги податливо опускает голову. — Никто не в силах разделить нас. Я не позволю. — Не хочу... не могу... — Можешь. Просто не слушай разговоры, не читай газеты и верь, что я вернусь. — Тебя посадят в тюрьму, — хнычет брюнет и, не успев среагировать, оказывается втянутым в глубокий и весьма чувственный поцелуй, в который Чонгук вкладывает всю свою любовь. Он жадно всасывается в его рот, беспощадно грызет сладкие и гладкие губы, которые словно медом обмазаны, языком ловит чужой и, мгновенного возбудившись, толкает парня на шелковые подушки. — Мне сейчас не до споров, жемчужинка. Этой ночью я хочу чувствовать тебя. — Не говори так, словно прощаешься со мной! Не смей! — Юнги обнимает его спину и, нахмурившись, погружается в тоску. — Тебя же выпустят, правда? Скретч кивает, не задумываясь, но не от того, что уверен в своих словах, а чтобы успокоить насупившегося мальчишку, обнаженное тело которого столь заманчиво вжимается в его голую грудь. Чонгук целует его вдоль уха, растягивает удовольствие, оставляя пятна везде, где бы не коснулись его уста. Медленно целуясь, они переплетают ноги и погружаются в пучину сладострастной похоти. Они не говорят вслух, однако в мыслях пульсирует наваждением, что это их последняя ночь. Как же страшно отпускать друг друга, поэтому они обнимаются сильнее, будто пытаются склеить тела, стать единым организмом. Чонгук, перевернув Юнги на живот, трахает медленно и с оттяжкой, сполна довольствуясь томными, тихими стонами. Он кусает его в загривок, давит грудью в острые лопатки и входит до конца, сорвав, подобно бутону розы, глубокий долгий стон. Юнги под ним выгибается, хнычет в подушку и как котенок зарывается ногтями в наволочку, потому что эта буря приятных ощущений сводит его с ума. Слишком хорошо, слишком глубоко, слишком мокро. Переплетая их пальцы, Чонгук двигает бедрами быстрее, осыпая линию позвоночника сочными поцелуями, стонет вместе с ним от невыносимо прекрасного ощущения. Чем ближе они к кульминации, тем громче скрипит кровать. Член, раздвигая горячие стенки, проникает глубже, пульсирует, норовя выплеснуть скопившееся в нём наслаждение. Секс, с короткими перерывами на перекур, продолжается до глубокой ночи. Камин потухает, а от любовных сношений измученные тела тяжелеют. — Мой шофер отвезет тебя домой до рассвета, — Скретч поглаживает скулу парня и трется носом о взмокшую кожу, — не хочу, чтобы ты видел, как меня заковывают в наручники. — Если бы я мог остановить время и никогда не покидать твои объятия. — Юнги сглатывает ком боли, вдыхая запах чужого тела. — Ты появился в моей жизни внезапным образом, я боюсь, что так же внезапно и исчезнешь. — Наше расставание продлится недолго, малыш, я обещаю. Я вернусь к тебе. Если придется, на сломанных ногах приползу. — У меня плохое предчувствие, — смотрит на него встревожено Мин. Чонгук зарывается пальцами в его волосы на затылке и тянет к себе, чтобы посмотреть глубоко в глаза. — Ни о чем не думай. Я разберусь с полицией, и мы начнем новую жизнь. Вдвоем. — Я люблю тебя, — на вдохе произносит Юнги и мягко целует искусанные губы. За час до восхода солнца машина, в которой сидит Юнги, прикованный к окну, чтобы помахать улыбавшемуся Скретчу, выезжает со двора особняка и отправляется в Грейт-Нейк. Чонгук стоит на улице в одних ночных штанах и халате, дышит морозным воздухом и наблюдает, как луна передает бразды правления солнцу. Небо на несколько оттенков светлеет, звезды гаснут одна за другой. Чонгук знает, что скоро за ним придут и, докурив последнюю сигарету, готовится к своему аресту. *** Чимин подскакивает спозаранку, когда слышит шум, доносящийся из коридора. Испугавшись взлома, он быстро спрыгивает с кровати и, включив свет, так как за окном ещё темно, хватает первое, что попадается под руку. В его случае, это тапок. Он подходит к двери, прислушивается, однако страх покидает его, стоит слуху отчетливо уловить знакомый голос. Парень бросает тапок на пол и тотчас выглядывает наружу. Намджун, затаскивая в квартиру чемоданы, запирает входную дверь и, мельком взглянув на сонного парнишку, в извинении подбрасывает брови вверх. — Я не хотел тебя разбудить. — С приездом, — хрипло приветствует того Чимин, разглядывая мужчину в коричневом пальто, которое тот снимает и вешает на крючок. — Спасибо. Ложись спать, ещё слишком рано. Так всегда. Он постоянно указывает ему, что делать. Чимин куксится, но быстро взяв себя в руки, с улыбкой качает головой. — Мне все равно на работу через три часа. Я заварю тебе чай. Пока Намджун распаковывает вещи и принимает холодный душ, парень нарезает закуски и разливает в стаканы зеленый чай. Тяжело избавиться от зримого напряжения между ними. Они делают вид, словно ничего не произошло, и от этого Чимин чувствует себя более скованным и смущенным. Уже никогда не будет как раньше — стена, разделившая их, слишком высокая, труднопреодолимая, широкая и толстая, как крепость Троски. На нервной почве у Чимина потеют ладони, он вытирает их о сорочку, прислушивается к шуму воды в ванной и молит самого себя не растечься от приближающейся катастрофы. На кухню Намджун входит одетый в черный строгий костюм. Чимин сконфуженно открывает рот. — Ты уходишь? Так рано? — Сегодня у меня очень много дел, — садится за стол мужчина и хватается за сахарницу. — Я тебе уже добавил. Пять ложек. Как ты любишь, — быстро говорит Чимин и ловит долгий взгляд Намджуна. Более ничего не говоря, они принимаются за завтрак. Неужели эта неловкость будет преследовать обоих вечно? Чимину тошно, он весь чешется от желания распахнуть окно и запустить в комнату свежий воздух, пусть даже на улице градус ниже нуля. Он изредка бросает беглый взор на читающего газету Кима, и задается немым вопросом, о чем тот думает. Неужто ему все равно? Что он чувствует? Как теперь быть?.. Однако Намджун непробиваем — его мирное выражение лица не выдаёт ни одну эмоцию, словно восковая фигура. Только это не совсем правда. Намджун тоже тонет в этом непроходимом, вязком болоте смущения и чувства стыда. Есть в его поведении нечто жестокое и подростковое. Подобно школьнику, провинившемуся перед учителем, он прячет свои глаза и избегает проблемы. А как поступить, если ничего уже не исправить? Он прекрасно чувствует на себе взор парня, изображает интерес к колонке новостей, а сам уже раз девять перечитывает один и тот же абзац, потому что мысли скачут, как ненормальные. В конце концов, когда атмосфера накаляется до невозможности, инспектор, перевернув страницу газеты, нарушает молчание: — Как ты поживал? — Хорошо. Меня взяли на работу. — Да, я вижу, — косо взглянув на пышный букет в вазе, хмыкает мужчина, — твои цветы? Чимин прожевывает яичницу и, повернув голову в сторону вазы, стоявшей на одном из кухонных шкафов, сглатывает. — Не совсем. Вообще-то, они твои. — Мои? — искренне удивляется Намджун, на секунду подумав лишнего. Неужели этот букет Чимин подготовил для него? Это вынуждает его напрячься. — В каком смысле? Со скрежетом отодвинув стул, Пак подходит к шкафчику и берет цветы в руки, демонстрируя раскрытые бутоны их владельцу. — К нам в магазин заглянул твой друг. — Мой друг? — в разы пуще изумляется инспектор, потому что знает, что здесь, в Нью-Йорке, у него только враги. — Да, — кивает Чимин, улыбаясь, — он из полиции. Просил передать этот букет в честь недолгой разлуки и скорого прощания, — точь-в-точь повторяет чужие слова брюнет, поздно заметив, как меняется в лице мужчина. Намджун резким жестом откладывает газету на стол и, собрав брови у переносицы, поднимается во весь свой внушительный рост. Его крайне заботит услышанное. — Что за чушь? — инспектор грубо забирает букет из рук Пака, подозрительно разглядывая цветы, словно перед ним не хрупкие невинные создания, а враги человечества. — Кто просил передать их мне? Напуганный чужой яростью, Чимин рефлекторно прижимается поясницей к шкафчику и, глядя то в потемневшие глаза, то себе под ноги, неуверенно отвечает: — Майкл Скретч. — Что?! От крика Чимин раскрывает широко веки и замечает, как остры скулы стоявшего напротив мужчины, как он скалится, раздув ноздри, глядя на прекрасные цветы с отвращением. — Майкл... Скретч, — мямлит тише Пак, глупо полагая, что от этого ситуация переменится. Намджун трет переносицу, отворачивается на девяносто градусов, властно сжимая в кулаке стебли цветов. Измеряя комнату тяжелыми шагами, он откидывает голову назад и устремляет туманный взор в потолок. Это какая-то шутка. Стоило ему покинуть город, как ситуация вышла из-под контроля. Майкл приходил в цветочный магазин не ради букета и подлого жеста. Все из-за Чимина. Скретчи узнали про мальчика и могут использовать эту правду не только против Намджуна, но и против Чимина, тем самым навредив ему. Намджуна разрывает изнутри, он не в силах собраться с мыслями и, уставший от долгой дороги, обреченно вздыхает. — Что-то не так? — делает шаг ближе брюнет и тут же отскакивает, потому что инспектор круто оглядывается на него и взмахивает букетом. — Что ты ему сказал? — Ничего. Я ничего не говорил. — Он что-нибудь спрашивал о тебе? Ты рассказал ему про нас? — приближается вплотную Намджун, отчего парень, скорчив досадливую гримасу, впивается в него обиженными глазами. — Нет, ничего. Он только сказал, что он из полиции и знаком с тобой, — пылко отвечает Чимин, едко подметив, — И что я должен был сказать ему о «нас»? Пропустив последнюю фразу мимо ушей, инспектор, сжав челюсть, рысью бросается к окну и, распахнув его, безжалостно бросает цветы наружу. Застав подобную картину, Чимин подбегает к подоконнику и с сочувственным видом глядит вниз, где на безлюдном тротуаре рядом с фонарным столбом лежит собранный им букет. Странное чувство прибирает его кости, по позвоночнику протекает холодный пот, а слизистую глаз неумолимо жжет от напрашивающихся слёз. — Зачем ты так поступаешь?! — Пак обиженно фыркает на мужчину. — А затем, что ты разговаривал вовсе не с полицейским, Чимин! — взрывается наконец Намджун, повысив голос. — Майкл Скретч — преступник, бутлегер, убийца и просто подонок! Кровь отливает от щек брюнета. Он опирается рукой на подоконник и, шумно сглотнув, хлопает ресницами, пытаясь усвоить полученную информацию. Стало быть, вчерашним вечером он стоял лицом к лицу с настоящим бандитом, и даже не понял этого. — Я не знал... — Я не виню тебя, но впредь ты должен быть осторожным. Не разговаривай с незнакомцами. Если кто-нибудь спросит тебя обо мне, отрицай всё! Это ради твоей же безопасности. — Он не казался подозрительным... он вел себя учтиво и дружелюбно, — тот словно не слышит Намджуна, до сих пор не в состоянии поверить в случившееся. — Очевидно, Майкл всё знает, — хватается за лоб инспектор, обращаясь в никуда, — иначе бы он не оставил тебе букет. Копал под меня, значит, мерзавец... «Неужели он в курсе, что мне поступил приказ его задержать?», — мысленно спрашивает себя Ким. Но откуда? В правительстве не может быть предателей, а журналистам не позволено публиковать статьи без разрешения властей. Нет, исключено. Скретчи не могут ничего знать. Они, вероятно, сейчас спят в своих шикарных виллах и не подозревают, что скоро окажутся за решеткой. — Мне нужно ехать в участок. Ничего не бойся, но на всякий случай возвращайся сегодня домой пораньше, — строго обращается к умолкшему парню инспектор прежде, чем выйти из квартиры. Чимин садится на стул и, задрожав, делает глоток остывшего чая. Спустя полтора часа в нескольких районах Нью-Йорка слышны полицейские сирены. *** В восемь сорок три на запястья Джея и Майкла Скретчев, в противоположных районах города с символом свободы, надевают наручники. «Именем закона, вы арестованы», — говорит офицер, пока полицейские сажают мужчин в кареты. Несколько машин, горланя подобно напуганной косули, поднимая за собой пыль, торжественно для одних и между тем с траурным видом для других, минуют кварталы сонного Нью-Йорка. Назойливые журналисты, прознавшие о задержании важных лиц города, которые держали многих в страхе, караулят кареты с преступниками у полицейского участка, куда привозят взятых под стражу. Камеры неугомонно щелкают, а крики не прекращаются — каждый пытается запечатлеть лучший кадр, стоит стражам порядка выпустить из клетки Скретчев, привезенных в обитель правосудия в разных автомобилях. Толпа подбирается ближе, толкается, пиная друг друга и задавая неуместные вопросы в лоб, совершенно не стесняясь своих мыслей. Офицерам приходится окольцевать Чонгука, чтобы довести его до входа в участок, но настойчивая пресса, лишившись чувства такта, не прекращая фотографировать и перекрикивая друг друга, осыпают вопросами. «Правда ли, что вы подделали свою личность и ваше участие в войне — ложь?». «Сколько миллионов вы заработали на бутлегерстве?». «Вы действительно держите связь с итальянской мафией?». «Недавние смерти ваших рук дело, мистер Скретч? Вы избавляетесь от конкурентов?». «Недавно вами сформированный благотворительный фонд ничто иное, как новый способ отмывания средств, полученных за счет торговли наркотиками? Готовы ли вы это прокомментировать?». Слыша за плечами всю эту грязь, которой он отчасти измазан, держа скованные наручниками руки перед собой, Чонгук проходит в здание, где его встречают с чувством превосходства те, кто прежде целовал ему ноги. До приезда инспектора в Нью-Йорк, абсолютно каждый боялся его громкой фамилии, однако сейчас, ощутив прилив уверенности благодаря стараниям Ким Намджуна, волки сбросили овечьи шкуры. Держа спину прямо и не теряя достоинства, Чонгук проходит вдоль приемной. Его провожают нелестными замечаниями и проклятиями, над ним злорадствуют и желают гнить в тюрьме. Чонгук не реагирует, он запоминает каждое слово, впитывает их в себя, как губка, всасывает подобно мощной воронке, насыщается точно изголодавшийся зверь. Ничто не ранит его достоинство, и это безразличие не может не раздражать окружающих его персон. Джея и Майкла запирают в отдельных камерах, дают право на адвоката, которого они наняли еще до возвращения инспектора. Все имущество, включая дома и автомобили, присваивается государством до судебного постановления. Казалось, вся жизнь в городе приостановлена. Вопреки задержанию и других весьма известных имен, сильный ажиотаж вызывают именно Скретчи, потому, спустя час, в каждом киоске, на каждом крыльце, в каждых руках шелестят газеты с громкими заголовками. Они же, в свою очередь, создают цепочку нескончаемых сплетен и слухов. Нью-Йорк дрожит от разговоров. Нью-Йорк горит от ярких вспышек камер. Нью-Йорк кипит. Реакция на внезапные события вызывает самые контрастные эмоции: пока одни шокированы, другие торжествуют. Брюхо Мин Джихо долго трясется от победного хохота, когда он получает свою газету с долгожданными новостями. Наконец его враг, пусть не побежден, но повержен, а как всем известно, раненый зверь уже не хищник. Настроение старика резко поднимается, он требует себе щербета и просит соединить его с Намджуном, однако на другом конце линии ему не отвечают. Махнув на это рукой, Мин торопится заняться делами, ведь впредь никто не в силах помешать ему добиться высот. *** Известно, пусть и немногим, что в Нью-Йорке жизнь непроста, в особенности для эмигрантов, собравшихся в одной точке с разных концов мира. Они, подобно послушному стаду, следующему за своим пастухом, полагаясь на разговоры, прибыли сюда за работой, но были приняты отнюдь не радушно. Кто-то мирился с положением и жил под мостом, соглашаясь на грязную работу, не брезгуя деньгами, а другая часть, любители легких денег, примыкали к сточным водам, называемыми бандами. Зачастую этими людьми были итальянцы с ирландцами. Находя своих земляков, они объединялись в банды и владели территориями. Занимаясь рэкетом и грабежами жилых домов, группы понемногу достигали процветания. Так мелкие банды расширялись, запугиванием зарабатывали авторитет и влияние, владели барами и подпольными фирмами, вытесняли даже американцев, жадно пристрастившись к бутлегерству. Врагами итальянцев, на удивление, были вовсе не ирландцы с американцами, а сами же итальянцы, прибывшие с юга — небезызвестно, что гнездом «паразитов», как ласково зовёт полиция членов мафии, является Сицилия. Глубоко уважая свои законы и клятвенно служа семье, они беспощадно уничтожают друг друга ради власти. По статистике, смерть в Нью-Йорке происходит каждые 9,1 минуты. Рождение каждые 4,4 минуты. И, безусловно, мрут люди из-за частых покушений и холодных расчетов кланов. К сожалению, подобные противостояния разгораются довольно часто. К счастью, редко до настоящей войны. Хосок держит трубку у уха и, присев на тумбу из красного дерева, кивает неосязаемому собеседнику, ведя диалог на итальянском. Этот языковой барьер и становится причиной хмурости появившегося в дверях Тэхёна, который вошел в номер без предупреждения. Судя по его быстрым вздохам, парень торопился, а, взглянув на скомканную газету в левой руке, понятно из-за чего. Хосок сидит без кофты, в одних брюках в тонкую полоску. Тени красиво падают на подкачанное тело и кубики пресса, которые Тэхён обожает царапать. На шее золотой крестик, поблескивающий на свету. Погруженный в телефонный разговор, Чон не подозревает о чужом присутствии, быстро чеканя незнакомые брюнету слова, внятно отскакивающие от зубов. Размотав шарф с горла, Тэхён бросает газету с портретами Скретчев на кровать, подходит к столу, наливая себе воды. Только теперь Хосок дёргает головой на шум и, сохраняя невозмутимость, продолжает беседу ещё пару мгновений, а затем кладет трубку. — С кем ты говорил? Очевидно, парень не в лучшем настроении. Об этом свидетельствуют его угрюмые брови. — Это не так важно. — Ты мне не доверяешь? — лучшая защита — это нападение. Тэхён выжидающе таращит глаза, и Хосоку ничего не остается, как усмехнуться, подняв белый флаг. — У нас на острове есть такое понятие как омерта, — обет молчания. Существуют вещи, которые тебе лучше не знать, — Чон берет из упаковки сигарету и, глядя Тэхёну в глаза, зажигает её, медленно затягиваясь, — это касается моих личных дел. — То есть члена семьи твоего босса? Делая ещё пару затяжек, Хосок на ходу выпускает дым и становится впритык к Тэхёну. Тот не спускает с него прытких глаз, следит за каждым жестом, мускулом, отчетливо замечая изменение в его поведении. Сейчас перед ним не Чон Хосок, а Падре, и опасные огоньки в потемневшей радужке глаз эту догадку только подтверждают. — Услышь меня, свет очей моих, — мужчина старается звучать мягче, а у самого даже голос отдает сталью из-за полученных инструкций, — тебе запрещено даже заикаться о том, кто я, чем занимаюсь и к чему принадлежу. Ни одна живая душа не должна прознать, чей я человек. Понимаешь? Особенно теперь. — Хорошо, буду держать язык за зубами, — клятвенно произносит Тэхён и берёт Чона за руку, — я не глупец, чтобы говорить о твоих делах при посторонних... Но в чем все-таки дело? Сердце парня под толщей костей дрожит от страха, что его любимого вызывают обратно в Италию. Он не хочет расставаться с ним так скоро, к тому же, совершенно не зная, что делать — разум твердит остаться здесь, дома, а душа просится в объятия любви. Нет, так нельзя. Тэхён пока не готов, он не может решиться, он растерян и напуган. Поэтому, встревоженно царапая нижнюю губу в ожидании объяснений, он едва не дрожит. — Назревает серьезный конфликт с одной семьей. Пока я здесь, в Чинизи , проливается кровь. Меня предупредили готовиться. — Готовиться к чему? — глотает удары сердца Тэхён. Хосок раскрывает уста, дабы ответить, однако в последнюю секунду меняет мнение и вместо этого мягко улыбается, притянув испуганного парня к груди за затылок. Он по-медвежьи обнимает его, целует в висок, словно успокаивая, отмахивается: — Не думай об этом. Сейчас это не важно. Я все равно от тебя не откажусь. Ты мой человек, — шепчет ему на ухо Падре, игриво укусив за мочку. Тэхён поднимает на него ласковый взгляд и кивает, ни о чем не спрашивает. Он ждёт, пока Хосок приводит себя в порядок, одевается в костюм песочного цвета, шляпу и пальто. Они вместе выходят из номера «Плазы». Старший отвечает на вопросы по поводу Чонгука, утешительно гладит его поясницу и, остановившись в ожидании лифта, быстро целует чужую ладонь с перстнями. — Не читай газеты, в них одна лишь дрянь. — Но ему грозит долгий срок. — Посидит лет тридцать, ничего страшного. — Хосок, — недоверчиво тянет Ким, и мужчина тихо смеется. — Я шучу. — Полиция и на твоем хвосте? — Нисколько, — усмехнувшись, самоуверенно возражает Чон, — я как ящерица сбрасываю свой хвост, так что поймать меня за него не стоит и пытаться, — подмигивает он, первым входя в кабину лифта, когда тот подъезжает. Благодаря осторожности, приобретенной за десяток лет службы Конте, а также протекции Майкла, полиции не удается отыскать улики и привлечь его к ответственности как соучастника. Лифтёр приветствует вошедших и нажимает на кнопку «1». — Вы что-то задумали, я не ошибаюсь? — шепотом обращается к Хосоку Тэхён, получая в ответ многозначительную хитрую улыбку. — Ты чересчур спокоен. — Нет, ошибаешься. Я в бешенстве. Но сейчас мне выгоднее, держать голову холодной. Ты вот что, аморе мио, присмотри за своим другом. — Юнги? — парень с грустью вспоминает о товарище. — Он самый. Ему необходима твоя поддержка. — Ты прав, — задумывается брюнет, поджимая уста. — Не представляю, как ему сейчас тяжко. Будь я на его месте, давно бы поднял весь город на уши. — Что ж, — деловито заключает Хосок, — Нью-Йорку повезло, что ты не на его месте. *** Чай в кружке остыл. Он нетронутый, полный и воды его спокойны, но стоит слезе скользнуть вниз, как к стенке чашки рвутся волны. Этот день по-особенному мрачный, холодный, серый. Юнги будто один в буране, гонимый снегом и ветрами, брошенный на произвол судьбы, не видя ни солнца над головой, ни почвы под ногами. Сбитый с толку, с зияющей дырой в груди, откуда вниз срывается капля за каплей кровь, превращающаяся в алые бутоны роз, ставшие шлейфом позади сутулых плеч. Юнги не выпускает из рук дневник, в который он последние несколько часов записывает все свои переживания, плачется страницам, исписанным из-за волнения небрежным почерком. Как и обещал, он не смотрел в газеты, не слушал радио, затыкал уши, если замечал на чужих устах любимое имя. Спрятавшись от внешнего мира, он сидит в своей комнате, не решается выйти, потому что боится услышать плохие новости, сам утешает себя его голосом. Голос. Его голос сладко повторяет, что вернется, больше не отпустит, заберёт, заключит в нежные объятия и положит конец круговороту несчастья. «Если ты попадешь в беду в моё отсутствие, подай мне любой знак, и я поменяю ад и рай местами ради тебя», — шепнул ему Чонгук прежде, чем прикрыть дверь автомобиля, который в то мгновение казался ничем иным как катафалком. Юнги кивнул, потянулся к его шее, ответил своим хриплым то ли от сна, то ли от комка в горле голосом и покинул двор. Прокручивая в голове эти картинки, парень сильно жмурится, не в силах заглушить колотящееся под ребрами сердце. В комнате так тихо, что тишина кажется громкой. Как ему пережить эти дни? Сколько его ждать? Как не сойти с ума от волнения? Он не может увидеться с ним — заявиться в участок идея опрометчивая, ведь здание окружено журналистами, да и небось коварный Намджун глаз не сводит со своих целей. Осознав свое незавидное положение, Юнги все-таки срывается на плач и, в порыве чувств, швыряет дневник в сторону. Тетрадь бьется о стену и падает под кровать. — Юнги? Ты здесь? — постучавшись, Тэян бесшумно отворяет дверь и заглядывает в комнату с задернутыми шторами, не пропускающими дневной свет. Спертый воздух, пропитанный запахом пота и мяты, резко врезается в лицо женщины, стоит ей переступить порог. Юнги поздно успевает среагировать на чужое появление, аккуратно вытирает слезы, а Тэян в свою очередь делает вид, словно ничего не замечает. Она держит миску с куриным супом и, поставив ее на тумбу, садится рядом с сыном, ласково поглаживая его макушку. — Ты плачешь, — с сочувствием вздыхает госпожа Мин. Юнги приходится собрать всю волю в кулак, чтобы заставить себя улыбнуться в момент, когда все его тело упрямо деревенеет, препятствуя лицемерию. Однако парень все же улыбается, пусть и неправдоподобно и весьма жалко. — Нет, — не смотрит на неё брюнет, прячет покрасневшие глазки. Тэян прикрывает в сокрушении веки. Вытирая пыль в кабинете Джихо, она наткнулась на сложенную газету, где и вычитала последние громкие новости. Арест Скретча стал для нее потрясением — она думала только о своем мальчике. Что же теперь станет с ним? Кто спасет его из этого ада? Разочарование и страх сковали ей горло, Тэян долго не могла прийти в себя, а когда отряхнула шок, представила, каково сейчас Юнги. Об этом она и говорила: у любви между небом и землей, между адом и раем нет шансов. Итог всегда один — разбитое сердце. Тэян думает, что наилучшим решением для них обоих будет, если Юнги пойдет дальше. — Может, съездишь в город? Дедушки нет дома, можешь воспользоваться телефоном и узнать, где сейчас Тэхён, — уговаривающе тянет мать, не переставая гладить шелковую макушку. При мысли покинуть выстроенный им железный замок, брюнет лихорадочно качает головой и впивается в подол рубахи пальцами. — Я хочу спать. Я буду спать, — заговорщически, будто самому себе, шепчет Мин. Так он сможет убить время. Чем больше будет спать, тем быстрее пройдут дни и скорее Чонгук к нему вернется. Во сне они смогут быть вместе. Во сне все хорошо. Парень вскакивает и ложится на постель, укрываясь теплым одеялом, из-под которого выглядывает лишь его рука. Тэян снисходительно вздыхает. Не желая заставлять сына грустить больше, женщина выходит из комнаты. Сердцу нужен покой и время. Так она привыкла думать, ведь когда-то, став вдовой с маленьким ребенком на руках, она не видела ничего, кроме смирения и жестокости. Потому в её голове даже не мелькает мысль о такой вещи, как надежда. Тэян её сразу убила. *** Так проходят три дня. Семьдесят два часа Чонгук под заключением. Четыре тысячи триста двадцать минут душевных терзаний Юнги. Один заперт в сырой камере с маленьким отверстием, второй скребется о стену в собственной спальне. Юнги мало ест и много спит. Он бодрствует по ночам, занимаясь чтением, дабы занять мысли чем-либо ещё, иначе страхи и сомнения сожрут его как голодные шакалы. С Тэхёном он связывается только, чтобы узнать о каких-нибудь изменениях по делу Скретчев, однако Хосок дает одни и те же обещания, и Юнги от этого подташнивает. Похоже, хочет он того или нет, ему придется ждать, а ожидание — это пытка. Пропустив работу, отлично зная, что за столиками желчно злорадствуют над Чонгуком его недруги, парень просит весь мир подождать. Жизнь остановилась три дня назад, когда он выехал со двора роскошного дома. И продолжать её было бы предательством. *** — Выглядишь помято, — заключает с неодобрением Хосок, провожая недоверчивым видом охранника, хмыкнувшего напоследок. Чонгук, одетый в тот же костюм, в котором его привезли в участок, с тяжелым вздохом опускается на стул и кладет руки, закованные в бренчащие наручники, на металлический стол. Когда-то идеально зализанная челка взлохмачена, под левым глазом свежий фингал, да и лицо в общем обезображено ссадинами, очевидно, от побоев. Чонгук усмехается комментарию кузена, касается костяшками пальцев глубокой царапины с запекшейся кровью на скуле и пожимает плечами. — Я и не через такое проходил. — Тебя эти ублюдки избили? — вверх-вниз, задержав внимание на растянутой одежде, глядит с яростью Чон и скрипит зубами. — И ты им позволил? Ответом на упрек служат кисти, которые Чонгук поднимает над столом и слегка трясет ими, отчего цепи наручников звонко клацают. Хосок бросает острый взор на охранников, стоявших у двери и ожидавших окончания свидания, и мысленно сворачивает им шеи. — Они давно мечтали отыграться. Я их вечная заноза в заднице, — с улыбкой качает головой Чонгук. — Я вижу, тебе весело. — Или я потихоньку схожу с ума. В камере скучно, что я занялся подсчетом трещин. Их там две тысячи двадцать пять. — Я виделся с Майклом, у него та же история, но в отличие от тебя, джентльмена, он дает сдачи этим тварям в форме. Чонгук тихо хихикает. — Он ляжет под поезд, но никому не позволит испортить свою укладку. Хосок усмехается, вытянув один уголок рта вверх. Достав из портсигара соломину, он отдает её Скретчу и помогает зажечь. Чонгук глубоко затягивается, не спешит выдыхать, смакует этот вкус во рту, и, откинув шею назад, пускает облако дыма в серый потолок. Напряжение стремглав рассеивается. — Чёрт, как же хорошо. Будто заново родился, — с очевидным облегчением произносит он и, посерьезнев, меняет тему, — как там Юнги? — Плох. — Я же просил позаботиться о нём. — Да я бы рад, только он из дома не выходит. Тэхён говорит, что твой ни с кем не общается и сидит в своей комнате, как затворник. — Ах, жемчужинка, — виновато хмурится Чонгук, поглядев на свои связанные руки. Душа рвется к нему, чтобы прижаться, утешить, взбодрить. Как же ему не хватает его запаха, смеха, его голоса и просто присутствия. И как же тяжела мысль, что его любимому плохо. Чонгук терпел избиения, насмешки и угрозы, но сейчас, ради встречи с Юнги, он готов собственными руками задушить каждого, кто встанет на его пути увидеться с ним. Хосок замечает, как темнеет взор кузена, буквально слышит запах крови, режущий обоняние. Чонгук укусом рвет недавно зажившую ранку на губе, болью физической отвлекает себя от боли сердечной. — Передай ему, что я обязательно приду за ним. Скажи, что со мной всё хорошо. Пусть не беспокоится, — Скретч докуривает сигарету, бросает бычок на пол и топчет ногой. — Скажу, не волнуйся. — Как обстоят дела с судом? Есть новости? Хосок косится на кривящих рот офицеров и чертыхается под нос на итальянском: — Ле креатуре спорке стано анкура соридендо. Ло джуро, риеско а малапена а сопортарло пер нун'ичидерли, — сквозь сомкнутую челюсть он пылко выплевывает, взмахнув рукой, затем вновь обращается к брату: — Суд назначен на двадцать седьмое число. — Я не собираюсь торчать здесь до Нового года, — мрачнеет из-за услышанного Джей. — Тебе грозит до тридцати лет тюрьмы. Майклу больше. Вас судят за убийства, отмывание денег, бутлегерство, торговлю наркотиками, спекуляции и за всякое подобного рода дерьмо. — Твою мать, — бесится Чонгук и просит новую сигарету. Хосок снова зажигает для него одну. Теперь они курят вместе, игнорируя нелестные комментарии за спиной Джея, исходящие из уст полицейских. — Что сказал Майкл? — Сказал, что, если наш план не сработает, возьмет всю вину на себя. Тебя вытащим под залог. — Я не позволю ему так поступить, говорю тебе сразу, Хо, — сверкает очами Джей. — Я клянусь тебе, что сделаю всё, чтобы наш план сработал. Вы оба будете на свободе. Ло джу'ро, брат, — Чон крепко сжимает его руку, решительно глядя в глаза и повторяет, — ло джу'ро. Полицейские стремительной походкой приближаются к столу и грубо сообщают, что время истекло. Они хватают Чонгука под локти и рывком поднимают вверх, игнорируя рычание со стороны. Скретч вырывает свои руки из стальной хватки, выплевывает соломинку изо рта и, держа голову выше, надменно глядя на своих палачей, подошвой кожаных туфель стирает сигарету в пыль. Опустив мозолистые руки на расправленные плечи Джея, — в жесте некого протеста и порыва подавления его выдержки, — охранники толчком подгоняют его к выходу из небольшой камеры. Хосок со скрежетом двигает стул на свое место и бросает в спину кузена: — Я поставлю жирную точку в этой истории и встречусь с господином инспектором, иль дияволо си пренда'ла суа анима, — заканчивает реплику на итальянском Падре, в ответ получив лишь громкий хлопок железной двери, за которой исчезает Джей Кей Скретч. *** На пятый день Юнги не выдерживает. Стены будто уменьшаются в два раза и давят его, воздуха критически не хватает, а метафора золотой клетки обретает новый смысл. Из неё наша птичка и вылетает под вечер, когда огни города светят ярче звезд на небесном шатре. Юнги не направляется в бар, он не заглядывает даже в «черно-белый» мир, потому что по сердцу словно проходятся гвоздем, когда он думает о людях, лишившихся поддержки Чонгука. Здешние ребятишки уже привыкли ложиться в кровать сытыми, привыкли к чистой воде и новой одежде. Каково им будет вновь окунуться в нечистоты, имя которым «бедность». Куда не посмотри, всюду ощущается присутствие Чонгука. В каждом кирпичике, в каждом человеке, живущем за станцией, даже в воздухе и ветрах, что беспощадно покусывают холодными порывами щеки. Юнги не помнит, как садится на последний поезд, не помнит, как добирается до города, как проезжает на такси мост, соединяющий районы многогранного Нью-Йорка. Ноги ведут своего хозяина сами. Он проходится по жилым кварталам, изредка врезается в плечи прохожих, которые недовольно плюют ему под ноги или же провожают косым взглядом. Горожане смеются в предвкушении праздников, наслаждаются мнимой свободой, которую навязали им деньги, влюбляются и влюбляют. Казалось, вся планета торжествует, пока Юнги задыхается на глубине океана своего отчаяния. Здесь мокро, темно, страшно. Юнги смотрит вперед — всюду яркие огни, свет, улыбки, но Юнги видит только мрак. Черный-черный-черный фильм, с черными фигурами и леденящими душу звуками. Ушел Чонгук — ушла радость. Ушла жизнь. Он не сбавляет темп, еле тащится, вынуждая нетерпеливых водителей гудеть сигналами автомобилей у пешеходных переходов, и даже получает свист от регулировщика. Позади доносится голос, однако он глохнет в какофонии остальных шумов. Вот так несуразица: чем он дальше, тем ближе этот голос. Вдруг Юнги чувствует хватку на своем запястье и, лениво обернувшись, удивлённо моргает. — Проще за машиной угнаться, чем за тобой! Неужели ты меня не слышал? — с явным упреком пыхтит Тэхён, согнувшись пополам, чтобы перевести дух. Юнги краснеет, признавая, что увлекся мыслями. Он поправляет шляпу на голове и неловко откашливается, осознавая, что находится в трех кварталах от Кровавой Мэри. — Прости, я правда не слышал. — Забудь, в конце концов, я до тебя дозвался. Я рад видеть тебя, хотя выглядишь не лучше покойника, — указывает на темные круги под глазами парень и тут же в утешительном жесте бодает друга в грудь, — давай выпьем чай и поговорим. И не думай отказываться, я угощаю. Мин знает, что не сможет сбежать, поэтому покорно следует за товарищем до пекарни, где они угощаются булочками с маком и имбирным чаем. Понуро глядя на посетителей, Юнги помешивает сахар, не подозревая, что он давно растворился в кипятке. Тэхён, отпив глоток, с беспокойством косится на стакан и все-таки останавливает друга за ладонь. — Мешать уже нечего. — В самом деле, — укоризненно вздыхает брюнет, отложив прибор на блюдце. Они занимают столик на платформе вдоль стены с авторскими картинами. От остального зала их разделяет декоративный забор с клумбами садовых цветов, рядом с которыми тоже расположены столы. И это достаточно близко, чтобы подслушивать чужие разговоры, которые время от времени назойливым образом вмешиваются в речь его собеседника. Юнги пытается сконцентрироваться, только мысли его сейчас эфирны. Он трёт переносицу и поднимает туманный взор на парня, стоит тому упомянуть Хосока. — Он виделся с ним. — Виделся? Что он сказал? Когда его выпустят? — переполненный волнением, Юнги приподнимается, нависнув над столом. — Успокойся, ты сейчас стол перевернешь. — Не томи! Что сказал Хосок? Тэхён поджимает уста и переводит дыхание. — Чонгук просит тебя не переживать. Он вернется к тебе. — Это только слова, — Юнги с досадой глотает горький ком, рухнув обратно на стул. Тэхён торопится его переубедить. — Джей всегда держит обещания, и ты это знаешь. Особенно те, что давал тебе. Слабая улыбка трогает губы Юнги. Он заглядывается на свое размытое отражение в чае и снова слышит в голове голос любимого. Это правда. Чонгук держит слово, он в нем и не сомневается, просто боится, что судьба возведет между ними стену. Чонгук ведь не всемогущий, и на него есть управа. Что ж, в таком случае Юнги готов отдать душу дьяволу, лишь бы быть рядом с любимым человеком. Неожиданно, краем уха, парень ловит имя Скретча из чужих уст. Говорившие сидят по ту сторону заборчика, с важным видом обсуждая последние сплетни. Грязь, которой двое взрослых мужчин поливают Чонгука, действует на Юнги как красная тряпка на быка. Он распахивает веки, в которых отражается бесноватая ярость, сжимает зубы, отчего черты лица становятся острее, и готовится напасть. Вовремя это заметив, Тэхён пинает его под столом. — Не обращай внимания. — Как они смеют говорить о нем эти мерзости?! Их слова — ложь, да и только! — Юнги!.. Тэхён не успевает закончить фразу. Его попытку резким движением обрывают. Желая заступиться за любимого, парень теряет самообладание и выплескивает едва остывший чай на плешивые головы болтунов. У Кима глаза лезут на лоб от того, что происходит далее: на чае Мин не останавливается, бросает в мужчин столовые приборы, соль, сахар, полотенца и умудряется замахнуться стулом, угрожая полицией и, в свою очередь, не боясь обратных угроз. В пекарне разгорается конфликт, и дело почти перетекает в драку, но Тэхён, сглаживая углы, бросает крупные банкноты на стол и выводит взбешенного друга наружу. — Ты спятил?! — негодует Ким, опустив локоть насупившегося Юнги, чей язык не прекращает плеваться проклятьями. — Я никому не позволю клеветать на Чонгука! Я хорошо знаю, что он не невинен, но то, что говорили эти мрази, мерзкая ложь! Он никогда не убивал детей! — Почем знать, почем знать, — пожимает плечами Тэхён, но только, чтобы подразнить Юнги, который легко попадается на удочку и раздраженно толкает того в плечо, стремительным шагом направляясь черт пойми куда. Второй хохочет, следуя за ним. — Я же пошутил! *** Обуваясь, Чимин безразлично оглядывается на остановившегося напротив человека. Намджун, судя по его глаженой парадной сорочке и скучному костюму только из химчистки, тоже куда-то в скором времени направляется. Зашнуровав один ботинок, Чимин принимается за второй. Теперь он чувствует себя свободней и уверенней: экзамены по дисциплинам он сдал раньше положенного срока, что снимает с него половину обязанностей. Уже официально Пак Чимин образованный, по меркам среднего класса, молодой человек — покажите ему уравнение графика функции, и он вам его решит. Спросите его, кто такой этот Вашингтон Ирвинг, он ответит, что мистер Ирвинг — отец Американской литературы, как считают многие. И так Чимин больше не чумазый бездомный невежда. У него есть работа, знания и опыт. А коли у вас есть опыт жизни, значит, вас непросто сбить с ног. Сверившись с часами, Намджун в любопытстве ведет бровью, осознав по нависшей в коридоре тишине, что отчитываться ему не торопятся. — Куда ты собираешься? — На танцы. — Какие ещё танцы? — удивлённо хмурится господин инспектор. — Меня пригласила моя подруга Елена. Я обещал сходить с ней на танцы в субботу. Сегодня суббота, — не дрожа голосом, говорит Чимин, попросту не обращая внимание на выступившие морщины Намджуна, которые столь ясно выражали чужое недовольство. — Разве мы не условились, что некоторое время ты будешь меньше мелькать на улицах? — Прошло пять дней с того разговора. — Ты остаешься дома, — Ким выдергивает из его руки шинель, на что парень сконфуженно раскрывает рот. — Ты мал и не понимаешь, к каким последствиям может привести твое столкновение с Майклом. — Мне девятнадцать! И я вполне зрел, чтобы нести за себя ответственность! — дерзко фыркает брюнет, пытаясь отобрать верхнюю одежду, только хватка Намджуна мертвая, непреклонная. Инспектор бросает шинель на тумбу, и та, подобно змее, грациозно соскальзывает на пол. Лицо его обретает пугающее выражение, отчего Чимин инстинктивно ежится. Как рычанием лев усмиряет свою самку, так взглядом Намджун укрощает мальчонку. — Пока ты под этой крышей, ты под моей ответственностью! — заявляет твердо Ким. — Значит, пора менять крышу! — младший сплевывает в чувствах, подняв черную шинель с пола. — Мы совершенно чужие друг другу люди, чтобы ты диктовал мне, что делать. Кто ты мне? Лишь на один, едва заметный миг, слова парализуют Намджуна. Придя к выводу, что препирания не приведут к нужному результату, инспектор успокаивается и меняет тактику. — Чимин, твоя непокорность неуместна! Я лишь пытаюсь защитить тебя, — наступает тот, в отместку брюнет пятится к входной двери. Их глаза, пуская друг в друга молнии, гипнотическим образом расширяются. — Я уже не тот загнанный в угол мальчик, которым ты меня помнишь. Я больше не боюсь жить. Я уже не слабый! — Пак срывается в конце на отчаянный крик, грудная клетка которого неспокойно вздымается. — Перестань контролировать меня! Ты лишен этого права. План с треском проваливается, и разъяренный непочтительным отношением Намджун угрожающе скалится, повернув парня к себя за плечо, когда тот отворяет дверной замок, дабы поскорее покинуть квартиру, где ему нетерпимо тесно находиться. — Это ты мне мстишь за тот вечер? Данная реплика, словно его окатили холодной водой, приводит парня в такой сильный шок, что он сперва бледнеет, затем зеленеет, пока, наконец, его щеки не горят от прилившей к ней крови. Как же подло со стороны Намджуна перенести его обратно в прошлое, в ванную комнату, в секунду, когда свершился поцелуй. Роковая ошибка. Чимин жалеет о ней безбожно, он рвать волосы готов, лишь бы стереть из памяти злосчастное мгновение. Увы, ни завтра, ни через пять, десять и даже сотню лет человечество не сумеет изобрести машину времени. Так Чимин бы смог сбросить с себя эту треклятую ношу. — Было бы за что мстить, — буркает с небрежностью Чимин и горько усмехается. Когда он хлопает дверью, Намджун, от чувства безысходности, пинает табуретку и трет сжатую челюсть, в попытках остудиться. Настроение его испорчено, и в таком расположении духа он вынужден отправиться на деловую встречу. На стрелках больших и вычурных часов половина девятого. В ресторане, к всеобщему удивлению, пусто: стоит напряженная тишина, приглушен свет. Большой зал в бордовых оттенках совершенно одинок. Намджуна встречает и провожает до столика хостес, который тоже держится отстраненно, будто боится проронить лишний звук. Вероятно, мужчину запугали. Ресторан Верона в Нью-Йорке знаменит тем, что он, как благородный феникс, вечно возрождается из огня. Сколько перестрелок, облав, смертей и поджогов пережило здание - не сосчитать. Верона — вечная арена битвы между людьми, тяжелый нрав которых влияет и на окружающий их мир. Зачастую здесь устраивают переговоры члены итальянских мафий. Говорят, Верона пахнет кровью, и не напрасно — пролито её безбожное количество. На круглом столе с красной тканевой скатертью без лишних узоров стоит подсвечник, где горит одно пламя. В полумраке лицо сидящего под балдахином человека почти не рассмотреть. Но стоит Намджуну приблизиться к накрытому приборами столу, где гостя ожидает бутылка вина в металлическом ведерке с кусками льда, как фигура величественно поднимается с кресла и протягивает руку в знак почтения. — Господин инспектор, — с резким акцентом здоровается с Кимом Хосок, сохраняя на губах непринужденную улыбку, будто друг другу они старые приятели. Намджун руку в ответ не протягивает, сразу садится за стол и отказывается от меню. Хосок на его высокомерное безразличие усмехается и, мягко сев обратно в кресло, заказывает пасту с грибами. Намджун его выбору не удивлен, считая это примитивностью. — Советую вам попробовать здешнюю кухню. У повара золотые руки, — Чон нахваливает ресторан, а инспектора не может не раздражать его беспечное отношение. Отказавшись, он перебирает сервиз перед собой, поглядывая время от времени из-под бровей на собеседника. — Давно хотел с вами познакомиться, господин Чон. Но вы такой скользкий, как мыло, — тянет театрально Намджун, пародируя повадки Хосока, доставшиеся ему после стольких лет прибывания среди итальянцев, — вас тяжело поймать. — Ну, знаете, дела. То тут, то там. — В Италии вы, наверное, вообще не спите. — Ещё бы, — хохочет Хосок, перекинув ногу на ногу, — если уснешь, можешь не очнуться. Намджун быстро кивает. Хосок, прищурившись, жестикулирует, нагнувшись над столом. — Вы ведь меня понимаете, инспектор? Знаю, что понимаете, тс-тс. Вам-то, с вашей работой, тоже тяжело спится. У вас недругов больше, чем эмигрантов в Америке. Не рекомендую вам держать входную дверь открытой. — Это угроза, или мне показалось? — Показалось, — медленно и снисходительно протягивает Чон, с насмешкой уставившись на медленно закипающего Намджуна. Официант приносит пасту и ставит отдельно соус. Падре с аппетитом принимается за ужин и просит открыть вино из сицилийских виноградников. — Я не пью. — А я и не предлагал, — вытирает полотенцем уголки рта Хосок. — Лучше перейдем к сути, — смущенно фыркает инспектор, полный злости, которая так и просится выйти из него ударом кулака. Официант разливает в бокал красное вино и откладывает бутылку, оставив джентльменов наедине. — К сути, значит... Хорошо, будь по-вашему,  — все с той же легкостью произносит Падре, мастерски подавляя свои истинные чувства. На самом деле он не против разбить бутылку итальянского вина об голову Намджуна, затем приставить дуло к виску и выстрелить. Эта картинка пеленой заслоняет его взор, однако он смаргивает наваждение и, чавкая, говорит: — Вы отпустите мою семью на свободу. — Что? Нет, Намджун не ослышался, он переспросил по другой причине. Его коробит уверенность и наглость сидящего напротив и прожорливо пожирающего спагетти Хосока. Откуда вообще появилась эта самоуверенность? Напряжение усиливается с каждым мгновением, она настолько ощутима, что об неё легко порезаться. — Повторюсь, вы отпустите мою семью на свободу. От нервов Намджун недоверчиво смеется. — Невероятно… — Я ваш поклонник, господин инспектор, онестаменте! Так профессионально лицемерить и не быть раскрытым, браво! — рукоплещет в саркастической форме Хосок, вертится из стороны в сторону в поисках невидимой публики. Смех резко обрывается, инспектор со скептицизмом мажет взором по итальянцу, и сердце у него отчего-то быстро бьется. — О чем вы это говорите? — Оу, вы знаете о чем, — тычет в него пальцем Хосок, не выдерживает и закуривает, — давайте называть вещи своими именами. Если моя семья за решеткой, то и вам самое место быть за ней. Репутация у вас, как сказать помягче… по уши в дерьме. — Я все еще вас не понимаю. Намджун держится безэмоционально и, как кажется Хосоку, его политика — всё отрицать, что очень удобно. Другого Чон и не предполагал. — Обычно ваши мозги работают быстро. — Не хамите мне, мистер. Перед вами доверенное лицо президента соединенных штатов, — предупреждающе наклоняет голову Намджун. — Успокойтесь, не надо истерик. Мы с вами здесь одни и никто нас не слышит, — указывает по углам Чон, — пока не слышит, — подмигивает, — одно моё слово, и в завтрашней газете, во всех штатах, будет фигурировать ваше имя, достопочтенный инспектор, доверенное лицо президента. Все узнают о вашей связи с Мин Джихо, который не просто торгаш запрещенного оружия, а ещё ваш личный информатор. Как удобно, право! Он вам сдаёт своих конкурентов, пока вы прикрываете его задницу. Намджун сглатывает, завороженно слушает и не смеет перебивать, потому что тело сводят судороги. — Вы несете какой-то бред, — отмахивается Ким. — Я предвидел, что вы начнете отрицать, — кивает Чон, сделав долгую затяжку, достает из дипломата кипу бумаг и бросает перед не на шутку напрягшимся Намджуном, — это доказательство. Снимки, где ясно видно, как вы покидаете его двор. Ваши переписки. Изложенные на бумагах разговоры третьих лиц, которые подтверждают вашу с ним связь и многое другое. Если хотите, можете все это порвать в клочья. У меня много копий. Тем не менее, ожидания Чона на сей счет не оправдываются: вместо того, чтобы впасть в ступор, инспектор, поджав губы, невинно жестикулирует. — Не понимаю, в чем тут, собственно, проблема. Я очень люблю свою страну и служу ей, только поэтому я сблизился с Мин Джихо. Мы не сотрудничаем. Я просто подобрался к нему близко, да, получал информацию, но в конечном счете его ждет то же, что и всех правонарушителей. Как думаете, кому поверит суд? «Сукин сын подготовился», — щурит глаза Хосок, стряхивая пепел пальцем. — Посмотрим, как запоет Джихо, когда ваши слова дойдут до его ушей. Он-то пойдет ко дну, но и вас за собой потянет. Такова сущность этой продажной гниды. — Если это все, прошу меня извинить, я должен идти, — приподнимается Ким, у которого кончается терпение. Мужчина пытается поставить жирную точку в разговоре, увы, к его сожалению, Хосоку есть, что добавить. Он двумя пальцами машет к себе, прося того задержаться. Неспешно тушит окурок и откидывается на спинку стула. — Мы с вами знаем правду. Что ж, она на вашей совести. И правда, как труп, понимаете ли, всплывает наружу. Её надо или хоронить, чтобы никакая ищейка не дорвалась, или прятать лучше… Вот вы, например, инспектор, плохо прятали своего любовника. — Простите? — Представляю заголовки! — хохоча, бесцеремонно повысив голос, не дает и слова вставить инспектору Хосок. — Инспектор Ким Намджун, верный семьянин и государственный деятель, трахается с подростком в Нью-Йорке, пока жена с ребенком ждут его в Вашингтоне. Вот он, пример для подражания! Мамочкам следует внимательнее следить за своими детьми, вы ведь всегда рядом, — едко усмехается Падре, брызгая ядом, который действует на Намджуна незамедлительным образом. — Ах ты мразь! — тот вскипев окончательно, корчит гримасу и замахивается. — Следи за языком! Не забывай с кем разговариваешь! И свою поганую грязь оставь при себе! — Я смотрю фактам в лицо. В твоей квартире живет парень, и я очень сомневаюсь, господин инспектор, что вы там крестиком вышиваете, да куличики лепите. Да ты ему в отцы годишься, мамма мия! — Не смей! Заткнись! — надрывает связки Намджун, бьет кулаком о стол, заставляя столовые приборы пугливо дрожать. — Между мной и этим парнем ничего нет! Я просто ему помогаю! — Будь оно так, ты бы сохранил свое знаменитое хладнокровие, о котором все отзываются с уважением, — журит его Хосок, хитро усмехнувшись и наклонив голову в левый вбок, — интересная получается история: мало того, что ты связан с торгашом оружия, так ещё на стороне трахаешь мальчика, которого в два раза старше. Хорошо устроился. — Ты ничего не докажешь, потому что все это — гнусная ложь! — вцепившись ладонями о край стола, нагибается к нему Намджун, шипя сквозь сомкнутую челюсть. — Мне мало в это верится, — лениво растягивая гласные, хмыкает Чон, — как бы то ни было, в наше время правду можно извратить. Посмотрим, — в торжественной манере произносит Хосок, встает изо стола и расхаживает по пустому залу. — Ты связан с Джихо. Есть? Есть. В твоей квартире живёт парень. Есть? Есть. Я все выяснил: ты заплатил за его больничные счета, приютил, оплатил учебу. Это второе твое пятно на безукоризненной репутации. Послушай, — со вздохом опускает ладонь на плечо застигнутого врасплох инспектора, — и послушай внимательно, — шепчет ему на ухо, — давай не дури. Я в два счета могу разрушить твою жизнь, как личную, так и общественную. Ты лишишься всего: семьи, уважения, карьеры. Ты станешь отбросом, слышишь? Отбросом, который трахает молоденьких парней за спиной шлюховатой жены, — едко, подобно змею искусителю, шепчет ему Хосок, сжимая плечо под пальцами, — если не жалко себя, пожалей дочь. Намджун, белый как полотно, с напряжением оглядывается на Падре. Хосок лезвием проходит по его слабым местам. — Знаешь, мой благородный кузен, храни его господь, не хотел вмешивать в эту грязную игру твою милую девочку, но его здесь нет. А так как я не славлюсь милосердием, мне не составит труда навестить твою семью на Нью Хемпшир авеню, дом пятнадцать дробь один. У неё такие милые косички и платья. Я видел её в лиловом. Очень мило, — хищно обнажает зубы в лукавой улыбке Хосок, вкрадчиво нашептывая, — жаль портить мордашку такой принцессе. Намджун, которого сильно потряхивает от разрывающей его изнутри ярости вперемешку с отчаянием, стальной хваткой вцепляется в воротник фланелевого пиджака Хосока и дышит огнём. Сейчас ему безразличен мир, потому что нет ничего важнее Нии. Ради неё он пожертвует собственной жизнью. — Тронешь мою дочь, и я собственными руками тебя задушу! — Зуб за зуб, господин инспектор, — Чон стирает с лица улыбку, становясь серьезным, — этот разговор останется между нами, если вы отпустите мою семью и навсегда покинете Нью-Йорк. — Скретчам место за решеткой! Они мерзавцы и убийцы, как и ты! — Ну, у каждого свои недостатки. И твоего мнения на сей счет никто не спрашивал. Делай, что хочешь, но суд должен оправдать Скретчев, иначе малышка Ния будет следующей, за чью душу станет молиться церковь, — проходя мимо, Хосок больно задевает Намджуна плечом и свистит. На самом деле Хосок не собирался причинять вред ребенку, пусть на Сицилии, где требуется избавляться от всех членов семьи, это в порядке вещей. Хосок убивал, ему приходилось, но маленькая девочка невинна, и она точно не вырастет с идеей отмщения. Чону были нужны рычаги давления, иначе спасти кузена с дядей невозможно. Блеф — лучший ход, когда в руках не те карты. Когда его свист отскакивает от стен, неясно откуда выходят мужчины в длинных широких пальто со шляпами. По смуглым лицам и походке инспектор догадывается, что люди перед ним не американцы. Скорее всего, прибывшие из острова бойцы Дона, которому служит Хосок. — Я рассчитываю на вас, инспектор Ким. У вас есть время до понедельника. Хорошего вечера, — небрежно бросает Падре, покидая зал ресторана. В помещении наступает звенящая тишина, свет все ещё приглушен, а в воздухе витает терпкий аромат вина и страха. Намджун учащенно дышит, сев на один из столов, развязывает галстук, узел которого не дает дышать полной грудью. В одну секунду, не выдержав давления, Намджун заливается слезами и без стеснения рыдает, загнанный в угол со всех сторон. На чаше весов долг, честь и семья. Он раз за разом проводит по своей макушке, пытается найти выход из ситуации, роняя слёзы на свои колени, потому что выхода попросту нет. Либо он продаст себя и свои принципы, оправдав Скретчев, либо позволит несчастью постучаться в двери его дома. Разве это справедливо? Его впервые прижали к стенке, впервые он на скамье проигравших. Он чувствует петлю на своей шее, поэтому с паникой её трет, стараясь стянуть с себя невидимую веревку. Коктейль эмоций переливает через край. Эти полгода в Нью-Йорке кажутся фигурками в калейдоскопе. Намджун задумчиво прожигает пол стеклянным взором, всё думает о Ние и угрозах Хосока. Нет, этот человек сумасшедший и беспринципный маньяк, он точно сдержит свое обещание, Намджун и не сомневается. «Он даже знает мой домашний адрес», — гудит в черепной коробке. Так оставлять нельзя. Намджун лихорадочно прыгает глазами из угла в угол, после чего, найдя единственное верное решение, бросается наружу и едет в участок. Когда мужчина оказывается в своем кабинете, он берёт телефон и просит диспетчера связать его с мистером Мартином. — Микаэль, — решительно звучит Намджун, прижимая трубку к уху, — избавься от Чон Хосока немедленно.