Просперити

Церковная служба заканчивается, и люди, прощаясь, покидают собор. Верующие католики не пропускают воскресный день и, бывает, подолгу сидят в кабине для исповедования. Спустя час в помещении почти никого не остается — церковные служители, о чем-то переговариваясь у кафедры, за которой читают проповеди, мелькают из угла в угол. Торжественная, чистая тишина заполняет каждую трещинку, и не остается сомнений, что проникает в сердца благочестивых. Вера — это надежда. Надежда — это то, без чего не могут жить люди. На скамейках, доселе забитых битком, пусто. Лишь одна женщина, одетая в скромный теплый кардиган с шляпкой, вытирает слезы платком, глядя на возвышающийся за кафедрой крест с распятым сыном божьим. Колокола умолкают, а в ушах её все еще стоит звон. Черная вуаль прикрывает глаза, но не в силах спрятать от любопытных лиц морщины. Траурная одежда изрядно выделяется на фоне белых стен и коричневых скамеек. Расписанные стены, откуда на неё глазеют святые, отдают тусклым светом — из форточек, близко расположенных к потолку, в большой зал проникает солнце. Впрочем вскоре его пожирают тучи, и на Нью-Йорк снова обрушивается дождь. Мелкие капли окрашивают ровный дворик с ухоженными кустами в мрачный серый цвет, в саду пахнет травой и сыростью. Женщина, не отвлекаясь на шумы, больше похожие на шепот, сжимает в руке мокрый платок и даже ухом не ведет, когда рядом с ней опускается на скамейку парень. Того же цвета одежда, что и у неё говорит о том, что они делят одно горе на двоих. Молчание тяжелым облаком оседает на их плечи — шепоты заглушены. Тэхён, понуро смотря вниз, нервно переплетает пальцы. Черный строгий костюм без карманов кажется ему не по размеру; в рукавах мал, а в груди давит. Это неурядица объяснима: трагедия произошла столь скоро, что парень не успел приобрести траурную одежду. Взял то, на что денег хватило. Отец Тэхёна скончался в вечер четверга. Его похоронили без полагающей церемонии, сумбурно, скудно и все потому, что в больнице когда-то зафиксировали вспышку свиного гриппа, от которой в итоге господин Ким и умер. Безутешная вдова, сперва не осознавая горя, похоронила мужа без слез, однако в эту же ночь, когда оцепенение сбросилось тяжелыми оковами наземь, она до утра придавалась скорби. — Мама, — хрипло доносится отклик. В горле Тэхёна першит, он поднимает уставший взгляд на рядом сидящую мумию, в которую госпожа Ким превратилась за жалкие три дня, и разжимает пальцы в попытке взять её за руку. — Пойдем домой. Нельзя здесь сидеть с утра до ночи. — Оставь меня. Сердце парня содрогается, потому что с ним говорит незнакомка. До того голос родной матери пожух, словно трава от солнцепека. — Мы же знали, что он умрёт... — В тебе нет ни капли сочувствия, словно умер чужой тебе человек, а не родной отец. — Это называется смирение, — Тэхён обижается на подобного рода обвинения, сглотнув горечь и добавив: — И, если говорить по правде, мы никогда не были с ним близки. Госпожа Ким, дрожа губами, обращает равнодушный и между тем полный чувств взор на сына. Она в самом деле выглядит как мумия: пустые глаза, опухшие от слез, кажутся стекляшками. Желтое болезненное лицо лишено жизни и влаги: оно сухое, дряблое и уставшее. Её сделало такой смерть или жизнь? Кто высосал из неё все соки, и почему Тэхён поздно заметил эти ужасы? — Смерть твоего отца напомнила мне, что мы, увы, не вечны. Бог дает нам жизнь, и он же её отбирает. Я не знаю, когда придет мой час, но пока моё сердце бьется, я прошу тебя задуматься, Тэхён. Не перебивая, брюнет в недоумении наблюдает за матерью. — Ты живешь неправильно, сынок. Твоя страсть к музыке не сделает тебя счастливым, ты должен остепениться, найти хорошую работу и завести семью. Стабильность даст тебе почву под ногами. Что дает тебе музыка? — Опять ты за старое. Мы уже говорили об этом в школьные годы — я рожден, чтобы петь. — Искусство — твоя блажь. Я все знаю, мой мальчик, знаю... Узнала, пока ты был в Голливуде. К нам домой приходили люди из твоего бара, где собираются негодяи, для которых ты выступаешь. Спрашивали тебя. В тот день твой отец впервые взял в рот алкоголь. — Что?.. — побледнев, Тэхён вытягивает в страхе лицо. Он и подумать не мог, что родители узнают правду о его заработке подобным образом. На смену холодному поту приходит жар. Его щеки горят от стыда, поэтому он торопливо прячет глаза. — Ты поёшь для плохих людей, Тэхён. С ними не Бог, а Дьявол, а значит деньги, которые ты зарабатываешь, не принесут тебе счастья. — Дело не в том, где и для кого я выступаю. Дело в том, что я люблю петь. Я живу ради музыки. Люди любят мой голос! Я не откажусь от своего призвания, потому что это будет означать, что я предал себя. Послушай, мамочка, — примирительно вздыхает тот, наконец-то отважившись взять маму за руку. Он слабо сжимает её ладонь. — Скоро всё изменится, — между рядами проходят церковнослужители, и на мгновение Тэхён замолкает. — Давай уедем... из Америки? — Что ты говоришь? — застигнутая врасплох неожиданным предложением, госпожа Ким достаточно громко восклицает и пристыжено оглядывается. — Здесь покоится твой отец, его тело остыть не успело, а ты уже планируешь переезд?! И куда же? Во Францию, где морали столько же, сколько и в нахваленной Англии? — На Сицилию. Брови под вуалью дергаются в изумлении, женщина, повергнутая в шок, сглатывает, предавшись красноречивому молчанию. Пристально смотря на сына, она ясно понимает, что думал он об этой поездке давно. Значит, идея эта отнюдь не спонтанная. Это задевает её в разы глубже, ведь спонтанность госпожа Ким могла бы объяснить экспрессивностью, возникшей из-за скорби. Тем не менее оказывается, что Тэхён решил всё на холодную голову. — Сицилия? — с отвращением переспрашивает женщина. — Это пристанище разбоя, нищеты и смерти? — Послушай... — Нет! Это моё последнее слово. На Сицилии нас ждет или смерть или скитание. Там нет закона и Бога, Тэхён! На Сицилии властвует мафия, а у них нет морали. Они убивают беременных, детей, стариков. Что нас ждет в этой дыре? Работа на плантациях?! — Мой хороший друг предложил мне работу в амфитеатре. Я буду выступать с оперой! — Опера? Ты и опера? — нервно смеется госпожа Ким и трет ладонями щеки. От жужжащих мыслей её голова опухает, она в отчаянии стонет и поднимает глаза к потолку, где изображены ангелы. — Ну когда же ты перестанешь жить иллюзиями, Тэхён? Когда поймешь, что в этом мире бесплатный сыр только в мышеловке? Как и всегда, одно осуждение. — Я так и думал, что ты не поверишь в меня. Снова, — парень в разочаровании кривит ртом, поднимаясь со скамейки. — Ты и отец никогда не поддерживали меня. Я вырос с этим чувством, я из кожи вон лез, чтобы доказать вам, что я гожусь на что-то. Но вам всего было мало. На шум, оставшийся следить за свечами священник, оглядывается, выпрямив плечи. Госпожа Ким кивком просит у того прощения. Сев на краю скамьи, она дёргает сына за штанину в попытке образумить, только напрасно она тешит эту идею. Тэхён не намерен молчать о своей обиде. Довольно терпеть! — Хосок прав... — с прискорбием для себя понимает брюнет и сжимает кулаки. — Я постоянно жертвую своим счастьем... Он единственный, кто верит в меня, кто любит меня настоящего, кто восхищается моим талантом. Я выберу его, мама. Я выберу его! — в сердцах выпаливает Тэхён, и его обещание эхом отскакивает от высоких стен. Веки госпожи Ким широко распахиваются, она цепляется пальцами за спинку скамейки и дышит быстрее. — Кто такой Хосок? Кто тебе этот мужчина? — хватаясь за сына, она не даёт ему уйти. — Моя любовь, — глядя той в испуганные глаза, без тени сомнения отвечает парень, в последствии чего короткие пальцы матери отпускают рукав его пиджака. Словно шар, она сдувается и оседает. Её взор застывает подобно взору нарисованных лиц на стенах. Чувства между людьми одного пола в широких кругах это не просто грех. Это нечто омерзительно неверное. Для верующих это проклятье Дьявола. Госпожа Ким, которая эти дни не покидает церковь, теперь рысью выбегает на улицу, считая себя виноватой перед Господом за «грязь», в которую себя окунул её сын. Задыхаясь от слёз и чувств, засевших глубоко в душе, перед самым выходом из зала, она смело кричит: — Ты больше не мой сын. Так, в пустой церкви, Тэхён становится сиротой. *** Говорят, мир строится на балансе. День и ночь. Вода и огонь. Добро и зло. Сила и немощность. Они тесно связаны друг с другом, их судьбы переплетаются. Одно без другого существовать не может. Баланс. В хороших людях живет зло. В плохих есть частичка добра. Там, где справедливость, рядом и подлость. Идеальных людей, считается, не бывает, даже древнегреческие боги были далеки от идеалов, поглощенные страстями и особенностями своего характера. Намджун всегда считал себя порядочным человеком. Примером подражания для взрослых и детей, предметом восхищения женщин, любимчиком публики. Слава ничуть не затуманила его разум, гордыня не затмила чистый взор, Намджун работал во благо государства. Но что делать человеку, оказавшемуся на перипетии жизни? Судьба существует, чтобы ломать человека. Она, словно вредное дитя, наткнувшееся на муравьиное гнездо, разрушает его ради забавы. Именно так судьба, насмехаясь, сметает всё, что дорого Намджуну: семью, карьеру и совесть. Увы, совесть не умеет молчать, если ей дают право говорить. Сейчас она, впервые заняв место у трибуны, речами настаивает хозяина одуматься. Сидя в кресле своего кабинета, Намджун нервно сдирает с губ сухую кожицу, обнажая кровавые ранки. Привкус крови на языке его не останавливает, он болью отвлекает себя от душевных терзаний. Двадцать четыре часа назад он отдал приказ, всё это время инспектор не находил себе места: пот тек с него струями, всюду мерещились выстрелы. Неубедительные утешения справлялись со своей задачей всего на пару минут. Как бы не пытался Намджун убедить себя, что смерть Чон Хосока — необходимая жертва, ведь так он убережет свою семью, избавит мир от очередного мафиозного отродья и заодно устранит угрозу, которая шантажом мешает вершить суд, тревога его не отпускает. Разве смерть этого человека не благородное дело? Да или нет? Инспектор постоянно задается этим вопросом, трет переносицу, будто его жесты помогут найти желаемый ответ на терзающий вопрос. Мысль, что он злоупотребляет своим положением усугубляет ситуацию — в конце концов, хлопнув по столу, Намджун подходит к окнам и выглядывает наружу. Внизу, в тени строящихся небоскребов, пронзающих своими башнями небосвод, мелькают машины. Шумят двигатели, глухая болтовня народа и сигнальные гудки. Жизнь продолжается, но свою Намджун ставит на паузу. Его сердце не бьется, но оно обязательно вновь застучит, когда наступит смерть итальянской шестерки. Если бы он не лез не в свое дело... Если бы не угрожал дочерью... Если бы не шантажировал Чимином... Все эти «если бы» и становятся точкой невозврата. Инспектор мог бы взять телефон и дозвониться до Микаэля, отменить свой приказ, но что-то чёрное, едкое, доселе Киму незнакомое, въедается под кожу, и звонок не проходит. Впервые на своей практике Ким Намджун испытывает страх. Его схватили за горло и сильно сжали, поэтому, как диктует правило «око за око», инспектор дает сдачу. Чон Хосок должен умереть. Его смерть едва ли удивит общественность — люди, связанные с мафией, мрут как мухи, таков их удел; на инспектора полиции никто и думать не станет. Да и кто осмелится? В полдень Намджун сидит за металлическим столом, над которым висит скудная лампа, покрытая паутиной. В комнату, отворив тяжелую дверь, заводят мужчину, одетого в белый потрепанный комбинезон, у левого плеча вышит номер — 0113. Грубо посадив заключенного на стул, офицеры кивают инспектору и отходят к стене. В воздухе витает запах сырости и пота, от чего Намджун рефлекторно морщит нос. — Теперь ты меня будешь допрашивать? — гордо задрав подбородок, усмехается невесело Чонгук. — Всё, что мне нужно, я о тебе знаю. Даже больше, чем ты думаешь, — с намёком произносит старший, в памяти которого вспышкой расцветает картинка Скретча в объятиях внука Мин Джихо. Чонгук подозрительно щурит веки, взглядом проходясь по фигуре напротив вверх и вниз. Он не сомневается, инспектор что-то скрывает, очевидно, ещё один туз в рукаве, однако Чонгук хитрее. Незачем врагу показывать свои эмоции, поэтому он их моментально хоронит. — Значит, просто соскучился по моей компании? Намджун тихо хихикает над сарказмом Скретча, бросает ногу на ногу. — До чего же вы с кузеном похожи. Чувство юмора одно на двоих. — Вы все-таки встретились? Мой кузен не знаком с манерами джентльмена. Надеюсь, он вас не обидел, уважаемый инспектор? — продолжает капать ядом Чонгук, лицо которого до сих пор отекшее из-за синяков и ссадин. Избиения периодически повторяются: обычно, зеваки-офицеры, заполучившие немного власти, от скуки любят помучить заключенных, держат их, пока другие наносят удары. Руки Чонгука в цепях, ответить обидчикам не получается, приходится терпеть, чтобы позже воздать каждому по заслугам. Впрочем, ушибы и фингал его мало беспокоят; Чонгук выжидает, ждёт хорошие новости от брата. Ему не терпится снять с себя наручники, сесть в машину и рвануть за Юнги. Мысли о возлюбленном помогают не сойти с ума. Юнги — источник его силы, и лишь перед ним он способен показаться слабым без стыда. Однако, раз уж инспектор в эту секунду, гордо расправив плечи, восседает перед ним, значит, у Хосока неприятности. И это не может не волновать Чонгука. — О да, верно, я с ним встречался, — подтверждает кивком Намджун, переводя дыхание, — мы поговорили и разошлись. — Любопытно. — Ещё бы, разговор ведь шел о вас, мистер Джей Кей Скретч. Вы напрасно тешите себя надеждой на освобождение. Вам и вашему дяде грозят долгие годы тюремного заключения, и никакой грязный шантаж не повлияет на решение суда, — прямо говорит инспектор со своей привычной холодностью. Чонгук, не моргая, следит за ним, изучает каждый жест, мимику. Тишину в комнате нарушают только шумящие под столом цепи, вонзившие невидимые клыки в кисти Джея. — Вы слишком самоуверенный человек, инспектор. — Нет, — качает головой Ким, — просто правосудие всегда торжествует. Вам место в грязной камере, которую вы будете делить с голодными крысами. — Мой брат, очевидно, был с вами слишком нежен. На него это не похоже, но не советую дразнить собаку костью, — предостерегающе подмигивает Скретч, чье настроение существенно ухудшается. Безмятежность на опухшем лице лишь маска — внутри Чонгук полыхает от гнева, однако терпит, подавляет эмоции, прекрасно осознавая, что именно этого Намджун и добивается. Желает надавить на больную мозоль, заставить его рвать и метать, дабы у офицеров появился повод бросить его в одиночную камеру и морить голодом. Какие глупые уловки. — Вы так торопитесь выйти отсюда, будто вам есть к кому спешить... Или погодите-ка... — заговорщически тянет Ким, сощурив глаза. Хищная, едва заметная усмешка, появляется на его губах. Плечи Чонгука напрягаются. — Неужели вы спешите увидеть отверженного собственной семьей мальчонку? Не думал я, мистер Скретч, что вы обратите свой взор на подобного ему. В сырой каморке пахнет проводкой, только дело в другом. Так пахнет безумие, вспыхнувшее на дне бездонных зрачков. Скулы Джея заостряются, взгляд, подобно ножу, острый и цепкий, пронзает своего оппонента. Чонгук сжимает под столом кулаки, скрипит эмалью, мысленно прощаясь с выдержкой, которую он вырабатывал неделями. — Вы и ему разрушили жизнь. Если Джихо узнает, с кем все это время спит его внук, мальчика ждёт каторга... — Сукин сын, — не дает тому договорить Скретч, бьет лбом по чужому носу и срывается с места, набросившись на инспектора. Он перелезает через стол, бьет головой, поскольку руки заложники цепей, кричит, стоит охране схватить его за ворот и оттащить от Намджуна. Пока инспектор вытирает платком разбитый нос, Чонгуку наносят несколько сильных ударов дубинами по солнечному сплетению и позвоночнику. Кашляя, мужчина падает на холодный бетонный пол. В один миг они меняются местами: Намджун с превосходством возвышается над скрюченным от боли Скретчем, вытирает резкими движениями стекающую к подбородку кровь и фыркает. Гнев до сих пор не отпускает. Чонгуку хочется зубами вырвать ему гортань, руки горят от желания душить, глаза полны ненависти. Он, оскалившись, быстро дышит, подняв одичавший взгляд на посмевшего дерзнуть в сторону его жемчужинки. Подобной жажды крови Чонгук не испытывал со времен войны. — Попробуй снова что-то вякнуть в его сторону, и я убью тебя. Сяду пожизненно, но убью, — борзо сплевывает Чонгук. — Лучше подумай о своем любовнике. Кто защитит его, когда тебя увезут за город, отбывать срок? А ему, поверь мне, понадобится твоя помощь. Джихо, рано или поздно, сведет его в могилу. — Закрой свою пасть! — рычит Джей, подрывается с места, желая вновь врезать Намджуну, увы, его бьют первым. — Уведите его с глаз моих, — с отвращением рявкает инспектор, держа платок у опухшего носа. Больно схватив Чонгука под локоть, офицеры толкают его к двери. Чонгук брыкается, пытаясь выбраться, осыпает Кима проклятьями. — Держись подальше от Юнги, ублюдок! Я тебя из-под земли достану, только приблизься к нему, клянусь, ты покойник, мразь! Железная дверь с грохотом запирается, тем не менее крики и оскорбления, пусть и глухо, но все равно доносятся до ушей инспектора. Он хотел подразнить пса, но разбудил медведя. *** — Я надеялся, ты приютишь меня, — взгляд полон недоумения и детской обиды: так смотрит человек, чьи надежды были разрушены в одночасье. Хосок, щурясь из-за выглядывавших изо туч солнечных лучей, останавливается. Морось и духота, не свойственная для Нью-Йорка в этот сезон года, затуманивают здравый рассудок. Мелкие капли дождя, принадлежавшие распростертой на небосводе тучи, пятнами раскрашивают серое пальто мужчины. Тэхён стоит за его спиной, вонзив свой острый, как меч, взор в затылок. Несомненно, правда на его стороне, Падре нечем возразить, к тому же сложно оправдываться, когда закон требует молчать. Набрав воздуха в лёгкие, Хосок переводит дыхание и становится к нему боком, чтобы в поле его зрения попадал как парень, так и группа итальянцев, прибывшая с острова. То были люди Дона Конте, одиннадцать мужчин, большинство из которых плохо владели английским и посему переговаривались на своем родном. Они, облокотившись бедрами на капоты своих машин, ждут Чона у стоянки. Бежевые и благородно синие автомобили, покрытые каплями дождя, вмещают в себя всех пассажиров. — Я понадеялся на тебя, — напирает Тэхён, устав от молчания. В нетерпении играя заострившимися скулами, Хосок дергает рукой. — Ты абсолютно прав, — опустив ладони на плечи парня, соглашается Падре. Их взгляды пересекаются, Тэхён раскрывает свои веки в ожидании услышать то, о чем просит его душа. — Но дай мне время. Я молю тебя, дай мне его. — Хосок, черт тебя дери, от меня отказалась собственная мать, отец умер от болезни! К кому мне обращаться, если не к тебе? — стряхнув с себя чужие руки, хмурится брюнет, однако Чон вновь его ловит и притягивает к себя, наплевав на тот факт, что за ним наблюдают его же люди. Коснувшись устами уха мальчишки, Хосок шумно вздыхает и шепчет: — Тебе опасно жить со мной. — Что ты такое несешь? — упрямо фыркает Тэхён, пытаясь посмотреть в глаза своему собеседнику, только твердая хватка его замысел рвет в клочья. Пока вдали, за высотками и мостами, клокочет гром, а с моря плывут угрюмые тучи, Падре прижимает к своей груди обросшее иголками тело и настаивает на своем. — Видишь мужчин рядом с экипажем? Это мои земляки. Все гораздо серьезнее, чем можно представить, — Чон интонацией дает понять, что не настроен шутить. Тэхён уступчиво замолкает, слушая всё, что шепчет на ухо Хосок. — Если ты останешься со мной, тебя ждёт опасность. Тебя могут убить по многим причинам и любым способом, в любое время и в любом месте. Я люблю тебя, и я боюсь за тебя. — Значит, ты в беде? — Я бы не сказал, что так, но беда приходит откуда её не ждешь, — мужчина поднимает прищуренный взор в небо, ослабляет хватку, отходя в сторону, — я не могу гарантировать тебе безопасность, так что потерпи немного. — Я не хочу жить под одной крышей с мамой. Она меня презирает. — Глупая женщина, — фыркает Чон, сунув руки в карманы пальто. Они неспешно спускаются по лестнице к стоянке. Итальянцы, докуривая сигары, обращают на них внимание. До Тэхёна доходят обрывки итальянской речи, которую он, увы, не понимает. Едва ли из уст этих мужчин звучат приятные вещи; парень не сомневается, что они над ним насмехаются, потому что геев на юге не терпят. Смутившись, Тэхён опускает голову вниз, глядя на пыль под ногами, задумывается о репутации Хосока — не навредят ли ему их отношения? Вдруг Хосок потеряет уважение своих людей, вдруг у них подобного рода любовь — табу? Однако, если смотреть на уверенность и спокойствие Чона, ему безбожно все равно на мнение других: он его и за руку возьмет, обнимет в присутствии членов клана, не постесняется на ушко прошептать или проявить нежность. Это то, что отличает Чон Хосока от других мужчин, с которыми Тэхён встречался — Хосок доказывает свою любовь действиями, он не боится проявлять чувства, каким бы суровым не казался. Хосок никогда не прятался за маской, говорил всё прямо и добивался его внимания. С первых дней Тэхён слышал от него комплименты и слова восхищения, пусть не признавался себе, но даже во взгляде читал это обожание, которое огнём пожирало его сердце. — Она все равно моя мать. Не говори о ней плохо. — Перестану, когда поумнеет, а пока она глупая женщина. Возможно, — пожимает плечи Падре, — всему виной скорбь. Она могла лишиться рассудка от горя. Кстати, ты в порядке? — Ты постоянно спрашиваешь об одном и том же. Я... да, я в порядке, — сглатывает брюнет, — мне грустно из-за смерти отца, но мне не так плохо, как должно быть. — Все переживают горе по-разному. Не кори себя, малыш. — Может, мама права? Я не должен бросать её в таком состоянии, одну... — Даже не смей винить себя. Ты всё сделал правильно, — они приближаются к машинам. Итальянцы выпрямляются, распределяясь по салонам авто, но не торопясь занимать места, обмениваются фразами. Хосок открывает пассажирскую дверь бежевого автомобиля с длинным кузовом. — Как только я закончу здесь дела, мы уплывем на остров. Обещаю сделать тебя счастливым, диаволо кон фача данджало. Полезай в машину, мы подвезем тебя до дома. Тэхён не спорит, двигается вперед. — Оставьте меня в центре, мне нужно заехать в банк. — Как скажешь. Только было Хосок кивает парням, чтобы те сели по машинам, только было Тэхён хочет нырнуть в кожаный салон, как из-за угла, с протяженным скрипом тормозов, несется, обгоняя другие автомобили, черный Форд. На шум, навострив уши, все одновременно поворачивают головы и прежде, чем раздается выстрел, Хосок, больно схватив Тэхёна за затылок, тянет вниз. — На землю! — кричит он, увидев, как проезжающая машина спускает окна и из них выглядывают пушки, которые стремглав, шумом разгоняя голубей, выплевывают пули. Итальянцы, крича, прячутся и достают пистолеты, идя на поражение. Плаза, где всегда много народа, за считанные мгновения от звона пуль, криков и хаоса, превращается в пустынное пространство. Так кажется всего секунду, за которую пули беспощадно вылетают из дула, вонзаясь во всё, что видно, будь это столбы, люди или мимо проезжающие автомобили. На дорогах образовывается пробка, сигнальные гудки разрывают барабанные перепонки. Свистя, авто врезаются друг в друга, но огонь не прекращается. Хосок, толкая Тэхёна в укрытие, заслоняет его своей спиной, сильно стискивая челюсть, от града пуль. Крепко прижимая к себе напуганного парня, Падре выглядывает из-за рекламного щита и стреляет вслепую. Один из винчестеров 1912 года безостановочно извергает патроны, будто его цель оставить дыры везде, где можно. Одной из машин пробивают бак и, спустя пару метких, тем не менее случайных выстрелов, вспыхивает пламя. Оно, словно анаконда, широко разинув пасть, проглатывает автомобиль, и через мгновение квартал сотрясает оглушительный взрыв. Огонь, подпрыгнув вверх, достигает приличной высоты, а облако черного дыма вытесняет тучи. Покрышки летят в стороны, будто огни фейерверка. Вскрикнув, Тэхён затыкает уши пальцами, зажмурившись от страха и не слыша, как с хрипом замертво падают трое итальянцев. Облако режущего обоняние дыма становится завесой между хищниками и жертвами. Стрельба прекращается, но звон в ушах многих затмевает даже шумы горевшей машины и крики прохожих. Мгновение рэкетиров по ту сторону огня не слышно и не видно. Хосок, чья лохматая челка прилипает к взмокшему лбу, опасливо оглядывается, ожидая подвоха. Но, решив не тратить время, мужчина перезаряжает оружие и, оставив дрожавшего Тэхёна, осторожно следует прямо, выйдя сквозь густой дым. Внезапно машина, вновь издав скрип, буксуя на одном месте, дает газ в пол и уносится вдаль. — Сука! — рычит Чон, лихорадочно стреляя в экипаж, подавшийся в бегство. Он разбивает машине фары, оставляет вмятины на номерном знаке и даже попадает в стекло. Подключившиеся к нему итальянцы, подрываясь вслед за беглецами, с криками давят на курок. К их невезению, спустить покрышки не получается — неизвестным удается сбежать. Учащенно дыша, Хосок кровожадным взглядом провожает машину, сплевывает и бежит обратно к Тэхёну. Едва не поседевший парень, собравшись в клубок, всё ещё держит уши руками и отказывается двигаться с места. Чон его утешительно гладит по спине. — Всё закончилось, малыш, всё прошло... Взгляни на меня, Тэхён, — Хосок пытается повернуть его к себе, только брюнет судорожно качает головой, мычит, не в силах проронить и слова. Коснувшись его плеча, Падре подозрительно собирает брови у переносицы и опускает глаза на свою ладонь. Мокро. — Черт. Он резко тянет его на себя, всматривается в побледневшие щеки, с дрожащими губами и глазами, что устремлены куда-то вдаль, и испуганно трясет его. Тэхён истекает кровью. Он этого даже не осознает, не чувствует боли, зато впал в ступор, из-за настигнувшего его страха. Хосок, чертыхаясь, с помощью грубой силы убирает чужие руки, тщательно осматривает парня и, порвав ему блузку, осознает, что пуля задела плечо, но прошла мимо. Взявшись за лоб, Падре облегченно вздыхает и, сглотнув подобравшийся к горлу ком, берет потрясенного парня за скулы, убирая с лица волосы. — Все хорошо, не бойся. Не бойся, мой сильный мальчик, всё обошлось, — крепко целует его в висок, дышит его ароматом волос, — я накажу их, клянусь тебе. Слышишь? Накажу. Тэхён, который то ли от боли, то ли от шока не в состоянии говорить, лишь смотрит на него с округленными глазами, цепляется, словно карабкаясь, давит пальцами в плотную ткань пальто. — Я люблю тебя, — севшим голосом храпит парень, чей язык непослушно сплетается. Он лихорадочно бежит взглядом по удивлённому, но посветлевшему лику, сильнее хватается. Хосок не моргает и не дышит. Он, кажется, теряется во времени, оказавшись втянутым в дно чужого взора, словно его поглощает черная дыра. А как тут не потерять дар речи, когда его смысл жизни впервые признается в любви? У Хосока коллапс мыслей. Он всем сердцем ненавидит подонков, дерзнувших поднять оружие на него и его любовь, и в то же время он рад моменту наконец услышать заветные три слова. Тэхён его любит. Этот дерзкий, непредсказуемый, гордый, восхитительный, упёртый, строптивый и очаровательный падший ангел, тот, в кого Хосок, взглянув однажды, навеки был пленен. Тот, кто голосом своим зазывает в рай. Тот, чьей красоте должна завидовать сама Афродита. Этот идеальный парень любит его. Хосок нервно улыбается, зачесывает ему волосы назад и снова поцеловав того во взмокший висок, кивает, проверяет рану и утешительно гладит скулы. — Люблю тебя больше жизни. Давай отвезем тебя в больницу, да? Хорошо? — вкрадчиво, осторожно, трепетно звучит Падре и искренне улыбается, получив ответный одобрительный кивок. Сердце бешено бьется, качает кипящую от ярости кровь. Хосок помогает брюнету сесть в целую машину, обещает вернуться и, круто развернувшись, меняется в лице. Одна эмоция — слепая ярость. Одно желание — отмщение. Увидев, что трое мертвы, Падре осыпает весь земной шар ругательствами, закуривает. — Ли'а мандати Сантино?! — спрашивает он остальных итальянцев. — Сантино нон си компортеребе ин модо козú импруденте. Хосок мрачнеет, хищно суживает веки в сторону, куда умчалась машина. Откуда-то вдали слышатся полицейские сирены. Скоро сюда прибудут стражи правопорядка, и чем скорее Чон покинет квартал, тем для него лучше. — Падре, — кашляя, хромая подходит к мужчине парень, который был с ним дольше остальных, — нон э стато Сантино. Куэсто э куэле кь'я ранкуре ней туой конфронти. — Ти рифериши алл'испеторе? — Си. — Падре! — кричит третий. — Иль туо уомо става гуидандо. Майколь. Собрав ладони в кулаки и сильно сжав их до того, что костяшки белеют, Хосок недоверчиво фыркает. Сперва он отказывается верить в услышанное, потому что слова итальянца звучат как полнейшая ересь. Тем не менее, оглянувшись по сторонам, Чон понимает, что Микаэля среди его людей не было. Морщинки на лбу углубляются. Копнув глубже, Хосок осознает, что давно не видел музыканта, и тень сомнения ложится на его стан. Неужели Микаэль предал его? Или, что ещё хуже, он с самого начала был человеком Намджуна? Невозможно. Хосок его пробивал, всё было чисто, никакой связи. Никакой... — Сей сикуро? — холодно глядит на раненого Хосок. Тот твердо кивает и отвечает, что хорошо рассмотрел черты лица. Ошибки быть не может. Получается, стрельба — дело рук Микаэля, которому, очевидно, поступил приказ от инспектора устранить его. Верно, это не могли быть враги Дона Конте. Им сейчас не до Хосока. Их цель — сам Дон. Сегодняшняя перестрелка на совести Намджуна. — Дьявол! — пинает воздух Падре, взъерошив волосы. Ну а как же! Ведь только Микаэлю было известно местоположение Чона. Он подобрался слишком близко. Хосок корит себя за непредусмотрительность, беснуется, потому что его ошибка могла стоить жизни Тэхёну. Осознание бьет по голове, распаляя гнев. Рявкнув, мужчина возвращается к автомобилю, где сидит Тэхён и кричит своим: — Перке'ти сей алцато?! Ин' маккина! Трова куэсти бастарди! О бизуньо деле'ру'лё тесте! — хлопнув дверью, он заводит двигатель и цедит сквозь зубы. — Ну, сукин сын, ты сам напросился... *** Влюбленная женщина глупа. Но женщина, чье сердце разбито, безумна. Мисо, светская красавица, кокетка, с которой каждый уважающий себя джентльмен желает потанцевать, подобно цветку, увяла. Нет прежней живости, бойкости и страсти. Отныне меланхолия и замкнутость — две сестры, любовно приглядывающие за ней. Не уехав в университет, девушка коротает часы в своей спальне, бесцельно упершись взглядом в потолок. Ни платья, ни вечеринки, ни сплетни не интересуют её. Мисо ничего не хотелось. Она возненавидела весь мир, обозлилась на род мужской, твердо для себя решив, что на земле не осталось ни одного порядочного джентльмена — одни лгуны да повесы. Более того, Мисо возненавидела саму мысль о любви, и в то же время ей были чужды наука, искусство и поэзия. Не было ничего, что могло заинтересовать непокорную кукушку. Целыми днями, отказываясь общаться с семьей, Мисо проводит на веранде, наслаждаясь холодным ветром за чашкой чая. Она много молчит и наблюдает за протекающей жизнью вокруг. Врач, к коему обратилась её мать, госпожа Мин, монотонно заявил, что девушка впала в депрессию. Справка, подпись, терапия. А на деле — чай, стужа и молчание. Но то была не депрессия, нет... Мисо, если бы хотела, могла бы выйти в свет и затмить красавиц бродвейской сцены своей красотой. Она могла, но не выказывала желания. Мысли — вот её недуг. Один вопрос не оставлял в покое тонкое от строгой диеты тело: почему же Джей Скретч, ныне взятый под стражу (и по делом ему), встал на сторону каких-то совершенно чужих ему людей, когда стоило отстаивать честь своей невесты? Любой, по крайней мере, уважающий себя джентльмен поступил бы именно так, ведь для мужчины его женщина — лицо и гордость, то есть то, что мужчины привыкли защищать. Мисо долго ломала голову над этим уравнением, обрела привычку наблюдать за своим кузеном, пока тот занимается домашними делами, помогая матери. Разве таких следует защищать? Они ведь до тошноты жалкие создания, омерзительные кровопийцы. Нет, однозначно нет, Джей Скретч не должен был выбирать сторону отверженных самой судьбой слуг. Кивая себе, Мисо отвлекается на шум захлопнувшейся двери и поворачивает голову в сторону домика для персонала, откуда проскальзывает Юнги. Одетый в теплую шинель, он на ходу натягивает на тонкие пальчики перчатки и исчезает под балконом, видно, войдя на кухню. Фыркнув, девушка получше укутывается в вязаную шаль и устремляет расчетливый взор на домик для слуг. Почему она вообще должна терпеть общество человека, осмелевшего дерзнуть ей? Кто такой Мин Юнги, чтобы позорить её не только перед названным женихом, но и перед гостями? Тот вечер кровавым отпечатком остался в памяти брошенной Мисо. Столь жестоким образом отказаться от своих обещаний, разорвать отношения, задеть женскую гордость... Разве это не чудовищный поступок? Перед слугами, перед семьей... Стоит Мисо вспомнить грубые выражения Скретча, как по спине проносится холодный пот. Она сглатывает, зажмурив веки, дабы избавиться от преследовавшей злосчастной картинки и глухо слышит голос Юнги, предупреждающего, очевидно, свою мать об отъезде в город. Брюнетка допивает чай, выплевывает попавшую в рот заварку и, со звоном опустив чашку на блюдце, поднимается с кресла. Долгие шесть дней её тянет невесть куда некая сила. Она внимательно смотрит в окно комнаты кузена, щурится и осознает, что ноги сами ведут её в отдаленный домик, словно по волшебству. Находясь под заклятием, Мисо оказывается перед входной дверью и, убедившись, что никого поблизости нет, юркает внутрь. В комнатушке Юнги, которую вернее всего будет назвать каморкой, идеальный порядок. Так кажется на первый взгляд. Мисо, одетая в длинное платье с меховым воротником, проводит пальцами по однотонным стенам, придирчиво рассматривает скромный декор, но не успокаивается. Что-то не дает ей покоя, ведь не зря же её притянуло сюда невидимым магнитом. Она здесь не впервые, однако атмосфера с тех пор в комнате изменилась. Мисо мрачнеет от того, что не может разобрать своих ощущений, неизвестность её раздражает. Она злится пуще и, потеряв на миг самообладание резко пихает рукой сложенные на комоде блузки, отчего те разлетаются, а вместе с ними и тонкий браслет бесноватой. Издав бряканье, серебряное украшение закатывается под кровать, и Мисо чертыхается, сев на коленки, лезет за ним. В это мгновение она и находит брошенный и забытый дневник Юнги, который, покрывшись пылью, лежит полураскрытым у стенки. Вопросительно нахмурившись, девушка сперва хватает свой браслет, следом тянет руку за тетрадкой, с любопытством исследуя переплет, а затем записи. Поднявшись на ноги, Мисо бегло проходится по ровному почерку, однако вскоре её взгляд задерживается на пожелтевших страницах, пальцы крепче сжимают корешок, щеки перестают быть румяными, а губы раскрываются. Мисо скоро понимает, что держит в руках личный дневник кузена, с треском осознает какие тайны он хранит и какие интриги плетет за спиной всей семьи. Схватившись за рот, Мисо издает визг, жадно бежит глазами по чернилам, измазывается в них, окунаясь в правду. Её трясет от ярости, от жгучей ненависти и обиды, Мисо сжимает челюсть до того сильно, что её сводит. От гордости Мин Мисо не остается даже праха — и все из-за проклятого мальчика, который соблазнил её жениха. Каково ей узнать, что любимый бросил её ради другого человека, к тому же не женщины, а мужчины! Насколько дрянная из неё леди, если её ласкам предпочли ласки юношеские? Мисо в отчаянии, Мисо в бешенстве. Она торнадо, сметающая всё на своем пути — берегитесь! Правда о тайной связи Чонгука и Юнги становится последней каплей в чаше её терпения: копившиеся не выговоренные чувства гигантской волной цунами выплескиваются наружу. Она визгливо кричит, бросив тетрадь в стену, опрокидывает вещи в комнате, подобно голодному зверю грубыми лапами расчищает себе путь. Но на деле же Мисо сбрасывает на пол одеяло и матрас с кровати, желая отыскать украшения, упомянутые в дневнике, и когда находит, срывается на рыдания. Она падает на пол, достает дрожащими руками брошки, перстни и прочие доказательства запретной любви, качает головой, отказываясь верить своим глазам, плачет пуще прежнего. Мисо надрывает связки своими криками, глотает горькие слёзы и грубо отпихивает локтями подоспевших на крики слуг вместе с госпожой Мин. — Что происходит?! Данный вопрос задается раз двадцать прежде, чем Мисо все-таки собирается с духом рассказать матери о тайне, ставшей явью. Схватив мешочек с драгоценностями, девушка, брызжа слюной, рявкает на опешившую после услышанного мать, и бросается вон из домика для прислуги. — Я это так не оставлю! Они заплатят мне за моё унижение! — оскорбленная Мисо сжимает в ладони роскошное жемчужное ожерелье. — Я никому не позволю смеяться надо мной! Госпожа Мин, хватаясь за сердце, отмахивается от настигшего её оцепенения, разгоняет персонал и следует за дочкой, отлично понимая ход её мыслей. Увы, остановить обиженную Мисо дело опрометчивое — она фурией несется в кабинет деда, прихватив с собой все доказательства чужого проступка. Дверь за ней громко захлопывается, а госпожа Мин не решается войти внутрь, нервно грызя накрашенные губы. Тэян, в это время кормившая собак в псарне, возвращается на кухню и оказывается втянутой в круг: остальные слуги с любопытством расспрашивают её о Юнги и мистере Скретче. Блеск в глазах Тэян меркнет, она растерянно хмурится, сразу сообразив, что к чему. Когда из кабинета Джихо доносится яростный рёв, несчастная вдова роняет ведро из-под потрохов на пол. Тэян слышит свое имя. *** Ножницы падают на пол, шумом напугав троих. Чимин, извинившись, кладет их на место и сам не понимает, почему на протяжении целого дня всё валится из его рук. Когда колокольчики над дверью звенят в последний раз, все дружно выдыхают, радуясь окончанию рабочей смены, и принимаются за уборку. — Ты как? — Елена метелкой собирает срезанные листья с пола, мельком взглянув в сторону невеселого Чимина. Тот мотает головой. — Не знаю. Странно. — Странно? — расправляет плечи девушка, оперевшись локтем на метлу. — Ты с утра какой-то несобранный. Плохо спал, что ли? — Честно говоря, я вообще не спал — мучали кошмары. — Ты в самом деле странный, Чимин, — вскользь подмечает Дейзи и, высунув язык на укоризненный взгляд Елены, исчезает за дверью подсобки. — Не слушай эту забияку, она временами та ещё штучка, — мягко утешает Елена и больше не задаёт вопросов, прекрасно видя отчужденность своего партнера по танцам. Тот вечер, полный смеха и веселых плясок, стал особенным для девушки, привыкшей менять окружение как перчатки. В клубах это явление не считается легкомысленностью — танцы сближают людей, но также они позволяют расширить рамки и даже выходить за них. С Чимином было иначе: они оба потонули в хаосе движений и конфетти. Кружились часами напролёт, забыв о реальности. Симфония звуков, запахов, касаний приоткрыла дверь в другую Вселенную. С тех пор Елена смотрит на Чимина другими глазами. Это он на первый взгляд кажется робким и скромным мальчиком, на самом деле он умеет веселиться и открыт для общения. — Увидимся после праздников, — надевает норковую шапку Елена, обернувшись за спину и бросив взор на Чимина, который в этот момент зашнуровывает ботинки. — Ты, кстати, с кем отмечаешь Рождество? Чимин незаметно для подруги усмехается. Это хороший вопрос, жаль, что без должного ответа. Он и прежде не отмечал праздники, потому что не хватало средств и подходящей компании. Наблюдать за чужим счастьем делало счастливым и его, только в этом году ему чуждо даже это. Ещё месяц назад он бы сказал, что рядом с ним будет Намджун... Прискорбно, он вновь столкнулся с предубеждением. Когда в жизни наступает черная полоса, кажется, будто солнце меркнет в червоточине. — Я не буду его праздновать. — Но сегодня сочельник, — удивлённо ахает Елена, оцепенев, однако осознав, что её аргументы не кажутся Чимину весомыми, понуро вздыхает. Перед выходом она говорит на прощание: — Ты можешь прийти ко мне. Моя семья не станет возражать, мы люди гостеприимные. Добродушие только что исчезнувшей по ту сторону двери Елены заставляет Чимина грустно фыркнуть. Кажется, она единственная в его жизни, чья доброта бескорыстна. Поначалу он считал своим спасителем Намджуна, однако, чем дольше он с ним, тем больше парню кажется, что он его совершенно не знает. Чимин видит одну сторону медали. А что скрывает обратная сторона? Кто такой настоящий Ким Намджун, без своего звания? Тот ли он человек, каким предстал перед Чимином в больнице? С приходом зимы многое погибло... Цветы увяли, тепло иссякло, любовь... Любовь сгорела дотла. Чимин ничего не чувствует, он заблудился и не знает, как спастись в горящей чаще леса. Кто друг, кто враг, если даже среди клиентов скрываются плохие люди. Намджун уверяет, что он в беде — Чимин верит. Но почему он в беде? Или точнее, из-за кого? — Счастливого Рождества, — машет ему хозяйка цветочного магазина. Парень натягивает улыбку и отвечает тем же, выйдя на стужу. Где-то там, высоко, светят звезды, только их не видно. Чимин выпускает пар холодного воздуха в небо, чувствует, как мороз пробирается под одежду, и с грустью осознает, что прогнозы синоптиков безошибочны. Начинается снег, и только подсохший асфальт вновь заметет к утру. Спрятав руки в карманы, Чимин переходит дорогу и направляется к автобусной остановке, зацепившись взглядом за чёрную машину рядом с магазином. Не задержав на нём внимания, он спускается вниз по улице. Машина вслед за ним, светя фарами в спину, медленно следует, как кошка за ловким лягушонком. Чимин чувствует неладное спустя квартал, боковым зрением изучая автомобиль, чьи дворники сметают снежинки с лобового стекла. По позвоночнику пробегает холодок, а вгруди, наоборот, разжигается пламя. Парня бросает то в холод, то в жар, страх сковывает движения, однако ему хватает выносливости, чтобы ускориться и попробовать затеряться. К его невезению, вечером в преддверии сочельника народу в городе немного, поэтому единственная возможность сбежать — юркать из одной улицы на другую, где дорожное движение живее. Решив не мешкать, Чимин резко заворачивает за угол и, глотая удары быстро бьющегося сердца, переходит на бег. Он постоянно оглядывается за спину, замечает своих преследователей, застрявших в пробке, хватается за проблеск надежды... Увы, когда кажется, что беда миновала, слева выезжает ещё один Кадиллак, на сей раз грязно-голубой расцветки, круто тормозит, едва не наехав на перепуганного Чимина. Тот, потеряв равновесие, шлепается на задницу и, вспомнив предупреждения Намджуна, сильно кусает губу. Лишь теперь парень понимает, что должен был серьезнее относиться к словам Кима. Из автомобиля, чей свет от фар слепит мальчику глаза, выходят иностранцы в черных пальто. Нагнавшие Чимина преследователи хватают его изо спины и грубо поднимают. — Кто вы такие? — понизив голос, что от страха становится тоньше струны, переводит круглые глазки с одного мужчины на другого. Выплюнув звонкие согласные на незнакомом Паку языке, кто-то из подошедших бьет его по голове, да с таким взмахом, что Чимин тут же теряет сознание. *** — Я правда цел, просто испугался, — всё пытается успокоить взбешённого Хосока Тэхён и здоровым плечом отталкивает его от себя. Медвежьи объятия перекрывают кислород, ему нечем дышать. Нехотя Чон отступает, садится на край больничной койки. — Мне нет прощения. Из-за меня ты пострадал. — Лучше так, чем, если бы ты сейчас был мертв, — жует губы Тэхён и получает поцелуй в висок. Хосок разбитыми костяшками заправляет его волосы за ухо, ласкает бледную щеку. Тэхёну обработали рану и наложили швы. Вопреки тому, что пуля прошла мимо, она довольно глубоко задела его предплечье. Хосок проклинал себя весь час, пока врач зашивал порез, не упускал возможности грозиться отомстить. Сейчас он, более или менее остудив свой пыл, присматривает за любимым, наполнив палату фруктами и цветами. — Незачем мне здесь оставаться. Я здоров. — Я это понимаю, но больница в данный момент самое безопасное место, к тому же я оставлю у твоей двери охрану. К тебе даже мухе не пробраться. Тэхен невесело хмыкает, выпуская морщинки у переносицы, и меняет тему. — Тебя пытались убить... Среди бела дня. За несколько часов он пережил панику, боль и отчаяние. И много думал. Быть с Чон Хосоком — большой риск, но ни на секунду Тэхён не сомневался в своих чувствах. Да, он мог погибнуть, но умереть ради любимого человека не страшно. — Съешь банан, — Хосок срывает из связки фрукт и протягивает его закатившему глаза брюнету. — Хватит, я серьезно. — Чем тебя банан не устраивает, — цыкает Падре и, стянув кожуру, сам откусывает, демонстративно чавкая. Тэхён снова закатывает глаза. — Ты раздражающий. — Злишься, значит, тебе лучше. — Я злюсь, потому что беспокоюсь за тебя, а ты валяешь дурака. Кто тебя пытался убить? — Таких много. По пальцам не пересчитать, — набивает рот бананом Падре, следом бросает кожуру в мусорную корзину. — Ты что-то скрываешь. — С чего ты взял? — Уж слишком ты подозрительно спокоен. — Видишь, как хорошо ты меня знаешь. Мы прямо как женатая пара, — Чон ластится к нему, опускает голову на его живот, а Тэхён угрожающе замахивается, однако не наносит удар. На некоторое время оба погружаются в мысли, сохраняя благоговейное молчание в палате. Сердца обоих успокаиваются и будто бьются в унисон. — Сегодня ты впервые сказал, что любишь меня, — хрипло произносит Хосок, и пальцы Тэхёна, поглаживающие чужую макушку, замирают. Смочив уста, он сглатывает. — Я испугался, что мы погибнем и хотел, чтобы ты услышал эти слова перед смертью. Падре выпрямляется, наклоняется вперед и оставляет на чужих губах, сладких на вкус, нежный поцелуй. — Мы никогда не умрём. — Смерть стучится в твою дверь каждый день, Хосок. — Пусть себе стучится. Моя дверь заперта, она непробиваема. И знаешь почему? — Чон осторожно берет его подбородок в руку. Их взгляды пересекаются. — Почему? — За этой дверью ты. Ты самое драгоценное, что есть в моей жизни. И я тебя люблю. Ти амо. Подолгу целуясь, пробуя на вкус любовь, они против воли отпускают друг друга. Хосок обещает приехать завтрашним утром, если его не отвлекут непредвиденные обстоятельства. Тихонько захлопнув за собой дверь, Падре улыбается проходившей мимо медсестре и, расслабив мышцы лица, обращается к охранникам: — Тиени ёкки сула станца. — Коме ордини, Падре. Кивнув двоим, Хосок выходит из здания, на ходу зажигая сигарету. Вечером ему сообщают новость. — Падре, — входит в номер Плазы итальянец, когда Чон просматривает документы по делу Скретчев, — лабиамо каттурато. *** Юнги кружится вокруг полицейского участка, где держат Чонгука, целый день. Помимо него здесь журналисты, те немногие, кто ещё надеется отхватить интересный материал для своей газеты. Несмотря на холод, промозглый ветер, мелкий дождь, Юнги, держась за фонарный столб, с тоской уставился на развивающийся порывами воздуха флаг, что на куполе одной из крыш. Где-то там, за толстыми стенами и под высоким потолком, Он — его душа, запертая в клетке, но свободная, как птица. Они столь близко и столь далеки друг от другу. Облокотившись затылком на столб, Юнги вытягивает кисть перед собой, словно пытаясь поймать незримую материю. Этой материей был Чонгук. Верно, у любви один враг, и имя ему вовсе не ненависть, а разлука. Сев на поезд, парень доезжает до станции «Черно-белого» мира, прячет взор, стыдясь смотреть в глаза брошенных детишек и людей, у которых отобрали надежду. Он пешком добирается до Грейт-Нейка, намокая под каплями начинающегося дождя, что вскоре сменяется на мелкие хлопья снега. Подобравшись ближе к вилле, Юнги вдруг чувствует, как горят его лёгкие при попытки сделать вдох. Грудную клетку прошибает невидимая сила. Он едва удерживает равновесие, растерянно хлопая ресницами: откуда взялось головокружение? Ещё светло, тем не менее вокруг дома и в нём самом разбухает, подобно волдырю, устрашающая тишина. Некая густая завеса из мрака охватывает окрестности виллы, и Юнги ступает в её владения, не подозревая, как будет жалеть об этой секунде. Увы, вспять время не повернуть. Шаг сделан, обратного пути нет. В окнах потушен свет. Птицы на голых деревьях, издавая свист, прыгают с ветки на ветку. Юнги проходит в сад через задний двор, дабы не раздражать глаз хозяев, однако несчастье поджидает его со всех сторон. Он держит шею низко, задумчиво смотрит себе под ноги, волоча себя в комнату, как внезапно его хватают под подмышки и, не обращая внимания на протест, грубо тащат к крыльцу. Юнги путается в ногах, падает на одно колено, пачкая брюки, и в недоумении косится на охранников деда. В конце концов, парня бросают на землю. Юнги охает от боли, разбив коленки о каменистую тропинку, и оказывается в ногах перед Джихо, одетым в желтый шелковый традиционный наряд. Старик, возвышаясь над нелюбимым внуком, стоит у дверей, собрав ладони на рукояти трости. Оттуда на него созерцает свирепым видом медведь с позолоченным мехом, вместо глаз у которого изумруды. Плечи Джихо угрожающе вздернуты, рот кривой, что не предвещает ничего хорошего, глаза, потемневшие от всепоглощающей ярости. Таким Юнги деда никогда не видел — лютая ненависть. Оставаясь на земле, парень, привыкший к побоям и унижению, выжидающе поднимает карамельные глазки, чем приводит Джихо в бешенство. Не роняя ни слова, старик приближается прямым шагом к Юнги. Тот, в свою очередь, в это время чувствует, как застывает в жилах кровь, и кости стираются в порошок. За спиной Джихо показываются с таким же недовольным видом госпожа и господин Мин, родители Мисо. — Что я?.. — Юнги не договаривает. Глава семейства, вложив в свои действия всю злобу, высоко замахивается и наносит тяжелой рукоятью трости удары по спине вмиг вскрикнувшего от острой боли парня. Юнги кричит, срывая голос, потому что раскрытая пасть медведя словно чует куда стоит целиться, попадает в больные точки, вызывая приступ тошноты у побледневшего Юнги. Перед глазами мелькают пятна. Джихо ускоряет удары, бьет безжалостно, со свирепостью и ненасытностью, ему всего мало. Брызжет слюной, уродует и без того обезображенную спину, ногой наступает на затылок Юнги, вдавливает в землю, дабы указать ему его место, однако гнев свой утолить не в состоянии. Боль приобретает разные формы. Её так много, что Юнги теряется в ощущениях, не зная вопить ему или рыдать, а ведь хочется. Конечности немеют, но дышать больно. Кожа под тканью промокает из-за выступившей крови, прорвавшейся из-под глубоких ран, оставленных клыками позолоченного медведя. Юнги едва находит мóчи откашляться. Из глаз брызжут слезы, он пластом лежит на каменной дорожке, расторопный и обессиленный, хоть ноги об него вытирай. Одним словом, тряпка. Джихо в последний раз бьет тростью его по пояснице, толкает носком обуви лохматую голову и сплевывает. Крики по двору более не разносятся. Юнги чувствует, как скатывается по щеке слеза. Хотел бы он больше ничего не чувствовать, увы, невозможно. Он чувствует все, будто всю тяжесть мироздания взвалили на его слабые плечи. — Грязная мразь, — кряхтит Джихо, отрывисто вздыхая, надувая пузо. Его голос режет слух. Юнги, не шевелясь, жмурится. — Пригрел змею на своей груди. Чтоб ты сдох, сволочь! — хватает парня за волосы старик и оттягивает назад, заставляя смотреть в свои глаза. Он трясет перед ним указательным пальцем. — Ты мне за всё ответишь. За всё! — В чём... в чём моя вина? — дрожа и заикаясь, осмеливается спросить Юнги, за что получает очередной плевок в лицо. Брюнет резко прикрывает веки, сдерживая рвотные позывы. Джихо его отпускает и кивком велит охране завести внука в переднюю. Оказавшись внутри дома, где нет никого, кроме Минов и лиц, наблюдавших за чужой казнью с картин. Юнги в мольбе смотрит на неживых людей, просит защиты у застывших фигур, только его просьбы канут в небытие. — Это что такое?! Что это, я спрашиваю тебя?! — стукнув тростью по мрамору, Джихо трясет в одной руке потрепавшийся дневник. Юнги устремляет взгляд на шелестящие страницы, в ужасе осознает, какую именно вещь держит дед, слышит, как лопается сердце под ребрами. Джихо держит в руке его смертный приговор. Каким бы романтиком и мечтателем не был Юнги, он ясно понимает, что ему не спастись. Его убьют, задушат, бросят псам на съедение, потом в огонь. Юнги будут мучать всеми возможными способами, выжмут соки, сдерут кожу и вырвут ногти с корнем. Настал час расплаты за любовь, кончается волшебный миг, длиной в полгода. Но винить, кроме себя, некого. Это ему взбрело в голову делиться мыслями с пустыми листами, он выкопал яму, в которую сам и угодил. Обречено прикрыв веки, Юнги сглатывает. Сверху доносятся всхлипы: Мисо, держась за перила лестницы, рыдая, смотрит вниз. На ней кремового цвета длинный пеньюар и халат, в кулаке она сжимает мешочек с драгоценностями. Юнги, раскрыв уста, в отчаянии цепляется за них взглядом, мысленно просит вернуть ему подарки от его любимого, единственное, что от него осталось. — Всё это время, проклятый ты блудный сын, спал с чертовым Джеем Скретчем! Мало того, что ты спишь с мужчинами, так ещё и с нашим главным врагом! Потаскун! — швыряет в него дневник Джихо, криками сотрясая люстру. — Как тебе хватило стыда, а?! Кем ты себя возомнил, что пытаться лгать?! Позор тебе! Грязный потаскун! Позор! Юнги трясется, терпит обидные оскорбления, пытаясь сесть, но его грубо толкают обратно. — Ты не заслуживаешь права жить. Ты не имеешь права носить мою фамилию, оборванец! Твоя мать, ни на что негодная сука, не смогла воспитать в тебе мужчину! — Не говори так о моей матери! — вспотев, рычит сквозь сомкнутые зубы Юнги. Джихо насмехается над его потугами. — Вы только посмотрите на этого шакала. Ты на кого скалишься, грязный сукин сын?! — Не смей оскорблять мою мать! — громче огрызается младший и на мгновение цепенеет, поймав себя на мысли, что не видел её с тех пор, как вернулся домой. Уловив чужую панику, Джихо фыркает и направляет на того трость. — Ты опозорил мою фамилию и будешь за это гнить в канаве... Как и твоя мать, — твердо и злобно выговаривает старик, сверкая змеиными очами, казавшимися котлами в чертогах дьявола. Хмурясь, Юнги пытается переварить услышанную фразу, но мозг отказывается усваивать суть сказанного. Он отрицает. Цепляется за надежду, что это очередные угрозы деда. Он ведь не может быть таким жестоким?.. Не так ли? — Где моя мама? — Там, где ей и место. — Где она?! Где моя мама?! — страдая от боли в спине, Юнги ползет вперед, срывая голос в вопле. — Она ни в чем не виновата! Она ничего не знала! — Закрой рот! — Где она?! Джихо с размаху дает ему смачную пощечину, бесится из-за чужой дерзости. Юнги шлепается на бок. Нижняя губа, треснув, стремительно разбухает, в уголке выступает алая густая кровь. Юнги её не вытирает и медленно, из-за агонии, поворачивает голову на появившихся в широком зале мужчин. Они несут завернутый в трубочку ковер. Юнги тотчас узнаёт рисунок, ошеломленно ловит ртом воздух. — Нет... — на выдохе шепчет он. — Нет, нет, нет! Охранники бросают ковер на пол, он быстро разворачивается, выпуская пленницу, которая податливо выкатывается, одетая в белое одеяние, пропитанное пятнами. Это была засохшая кровь. Она всюду, как на платье, так и на теле покойницы, чья раскрытая ладонь, будто желает дорваться до сына, падает перед шокированным Юнги. Сердце пропускает удар, разбивается о жестокую реальность. Разбивается от людской жестокости на осколки, режет внутренности, превращая их в месиво. Стоит Юнги увидеть белое, покрытое шрамами и порезами лицо Тэян, он срывается на вопль. Пронзительный крик раздается несколько раз прежде, чем парень ползет на коленях к матери и, обнимая безжизненное тело, утыкается в него носом. Юнги наконец-то позволяет себе открыто заплакать. Он задыхается, но льет слёзы на холодную грудь, пропахшую потом и кровью и между тем сохранившую материнский аромат. — Нет, мамочка, пожалуйста... прошу тебя, не оставляй меня, — навзрыд плачет Юнги, пальцами сжимает одеяние и судорожно гладит холодные скулы. — Пожалуйста… Плотно сомкнутые губы Тэян почернели, по всему телу заметны следы от побоев. Юнги узнает этот почерк — его маму до смерти забили палками, прямо в этом ковре. Так раньше наказывали рабов в древней Корее. Опухшими глазами он смотрит на ненавистный ковер, пленивший и ставший гробом Тэян, дрожит как при лихорадке и вновь обращает взор на покойницу. Сколько Юнги себя помнит, его мама вечно боролась за счастливую жизнь, которую так и не увидела. Она пожертвовала всем ради любви, пошла вслед за супругом, а оставшись одна с грудным ребенком, проглотив гордость, добровольно обрекла себя на годы рабства. Тэян оскорбляли, били, высмеивали, её не почитали, ей пренебрегали, предавали. Сколько подлости она видела в стенах этого дома, сколько обид впитала в себя ради одного единственного — своего сына. Она понимала, если не молчать, то можно лишиться крова. Тэян, как и каждая любящая мать, надеялась выбить место под солнцем для своего ребенка, она желала ему лучшего. Она жертвовала, чтобы ему не пришлось жертвовать. Юнги помнит её слёзы, которые он стирал маленькими пальчиками будучи ребенком, как сейчас слышит грязные оскорбления, которыми её осыпали. Это была не жизнь. Это был ад. Юнги не успел... он не успел подарить ей лучшую жизнь, не успел переехать с ней в новый дом, показать ей жизнь без забот, научить её свободе. Она действительно мертва, прямо здесь, в его объятиях. Его мама мертва. Веки Юнги снова наполняются слезами. Что хуже всего, это он виноват в её смерти. Она умерла из-за его ошибки. Брюнет сокрушенно жмурится, целуя мать в лоб, пробуя на вкус засохшую кровь и поднимает красные обезумевшие глаза на равнодушного старика, упивающегося чужой болью. — Как ты мог?! Ты просто животное! — Не вини меня. Она понесла наказание за твои проступки. — Мразь! — срывается с места Юнги, в порыве напасть на Джихо и заставить его жалеть о случившемся. Его слабый кулак застывает воздухе, а сам он оказывается отброшенным в угол телохранителями. — Ты убийца! Жалкая жирная крыса! Ты убил мою маму! — И тебя, не сомневайся, тоже убью! — Джихо брезгливым жестом требует убрать покойницу, не реагируя на крики пытавшегося прорваться к матери Юнги. — Ты думал, никто не узнает о твоей связи с ублюдком Джеем? Думал, что тебе сойдет с рук водить нас за нос? Ты обнаглевший маленький клещ! Мисо, все это время стоявшая в стороне, торопливо спускается с лестницы и подбегает к Юнги, глядя на него стеклянными глазами. — Пока я страдала от расставания с Джеем... Пока лила слёзы и задавалась вопросом почему он меня бросил... Пока я кичилась нашей с ним помолвкой... Ты был с ним! Ты смеялся за моей спиной! — истерично вопит кореянка. — Как ты посмел соблазнить его?! Что в тебе такого?! Ты ничто иное как мерзкое отродье! — Мы любим друг друга, вот и всё! — не выдержав, в сердцах выпаливает Юнги. Мисо корчит гримасу, а затем высыпает содержимое из мешочка на пол. Перстни, браслеты, брошки, звякая, катятся в разные углы. Вслед за ними вниз скользит шикарное жемчужное ожерелье. Мисо с ненавистью хватает его, сжимая между пальцами блестящие бусины, приближается к кузену вплотную. Её раздирает изнутри, потому она, подобно свече, тронутой ветром, беспокойно мечется. — Весело тебе было смеяться надо мной?! Ты спал с ним, пока я горевала в комнате! Это же он подарил тебе эти подарки, верно? — трясет ожерельем Мисо. — Это он отблагодарил тебя за страстные ночи?! Ты шлюха! Мин Юнги — подстилка Джея Скретча, шлюха! И запомнят тебя как мальчика для удовольствий! Юнги еле сдерживает крик в глотке, сглатывает спертый в зобу ком, не отрывает взора от кузины, из уст которой хлещет яд. — Я заслуживаю быть счастливой. А ты отнял у меня это счастье! Юнги в несогласии качает головой. — Он никогда не был твоим. Столь дерзкое заявление режет по больному: Мисо, звонко вскрикнув, наносит удар жемчугами по скуле Юнги, оставляя после себя глубокие следы на нежной коже, сатанеет пуще прежнего, швырнув ожерелье в сторону. Блеснув на свету люстры, оно рвется, и бусины, высоко подпрыгивая, расползаются по комнате, издавая хоровой раскат. Для других рвется украшение, но для Юнги разорвали символ любви. Сегодня у него отняли все, что ему было дорого: маму, право на чувства, вещи, связанные с любовью всей его жизни... Что он теперь такое, если не пустой сосуд? — О Джее Скретче и думать забудь. Вас обоих ждет незавидная участь — его удел тюрьма, что до тебя, так не горюй. Скоро ты воссоединишься со своей мамочкой, щенок, — шипит ему в ухо Джихо под возгласы истеричной Мисо, которую затаскивают в ванную, дабы привести в чувство. Юнги в отчаянии роняет слёзы, терпит пристальное внимание деда, которому желает самой мучительной смерти. Такой же ужасной, какая была у его мамы. Джихо приказывает запереть внука в сарае, не давать ему пищи и воды. — Предатель и шлюха не заслуживает жизни! Юнги требует тело своей матери, чтобы предать её земле, как полагается, но его бьют коленом в живот и тащат наружу. На следующий день семья Мин, как ни в чем не бывало, устраивает пышное празднество в честь Рождества. Музыка наполняет виллу, ароматы пряностей и вин витают в воздухе, люди судачат и танцуют. Юнги проводит сочельник и Рождество в холодном сарае, замерзая и теряя сознание от горячки. Раны на его спине глубокие, но они ничто по сравнению с зияющей дырой в его груди. Он остался ни с чем, один, обреченный на страдания, моливший о смерти. В Рождество заветные желания исполняются. Смерть, услышав зов, возвращается в Нью-Йорк.