Просперити

Шесть судеб — шесть Рождеств. И много пролитой крови, в том числе и невинной.

В ночь сочельника грянул снегопад, так к утру двадцать пятого декабря восточное побережье окрашивается в белый. Город просыпается раньше людей, однако не тех, кто был лишен сна. Пока дети всей новой Англии, радостно визжа, раскрывают подарки под наряженной мишурой елью, кто-то возвращается домой после тяжелой смены в полицейском участке, второй льет горькие слёзы скорби; третий, глядя в форточку, дышит спертым больничным воздухом, четвертый, облокотившись на холодную стену головой, грезит о любви, пятый, дрожит в испуге. А шестой, тот, в чьих руках все нити, тушит одну сигару за другой. Хосок, играясь с зажигалкой, сидит на письменном столе, с усталостью переводит взгляд на пленника, невинную, но ключевую душу, с чьей помощью он намерен добиться своего. Жестокость — язык жестов. Слова способны ранить, а действия — убить. У Хосока не остается выбора: у него отняли возможность выбирать, поэтому он поступил так, как учила его Сицилия. Он снова закуривает, не сводит глаз с фигуры, привязанной к стулу. На голове мешок. Ноги и руки туго связаны, даже кровь не течет по венам. Будто бы этот мальчик способен бежать... Чон горько усмехается своим мыслям, бросает сигарету и сверяется с карманными часами. Уже давно за полночь, а вестей от инспектора нет. Подождав ещё немного, Хосок в конце концов спрыгивает со старого письменного стола и свистит своим ребятам. — Я ухожу. Скоро вернусь, — по-английски обращается к Пабло, а тот передает остальным на итальянском. Пройдя мимо спящего Чимина, который до сих пор не приходит в сознание, Чон покидает заброшенный ангар, где прежде занимались продажей авиазапчастей, садится в машину и в метель возвращается в город. Странно ему праздновать Рождество в одиночестве, по уши в делах, совершать грехи, когда на груди висит крест. Хосок машинально касается цепочки на шее, трет её большим пальцем, заворачивая на территорию больницы, где в этот час сладко спит Тэхён. Он ждал его, всё смотрел в окно, теряясь в подсчетах летевших вниз снежинок, пока не погрузился в дремоту, а затем в глубокий сон. Хосок обещал заглянуть, и пусть поздно, однако слово свое сдержал. Дежурные врачи впускают его внутрь, они обмениваются поздравлениями и, крепко держа под мышкой упакованный в праздничную ленту подарок, Хосок осторожно, дабы не беспокоить чужой сон, ныряет в палату. Приставленные к дверям итальянцы, кивнув, запирают за ним, вновь заняв позиции. И наступает покой. Единственное место, где Падре забывает о том, какой он бесчестный человек, место, где зло и ярость отступают рядом с Тэхёном. Он стоит у порога, не решается шагнуть вперед, наслаждаясь развернувшейся картиной. Так, наверное, спят на облаках ангелы: Тэхён незабываемый, он божественной красоты, бескрылый херувим. Лежа на спине, опрокинув голову на бок, он держит одну руку на животе, вторую над головой. Темные волосы, разбросанные на подушке, прикрывают его лоб, однако не уложены в привычной форме на бок, не прячут нахмуренные брови. Точеный профиль очерчивает свет наружного фонаря. Его грудь равномерно вздымается и опускается. Губы-сердечки, которые безбожно манят целоваться, ото сна распухли точно маки. Это зрелище, наполненное миром и любовью, пробуждает в Чоне нежность, бальзамом растекающуюся по сердцу. Сев на край больничной койки, Хосок заботливо убирает пальцами волосы на лбу парня, ласкает скулы и улыбается морщинкам, появившимся на переносице. Когда взор падает на перевязанное предплечье, мужчина мрачнеет, окунает себя в холодную воду, выжатую из чувства вины. По его неосторожности пострадал единственный лучик света в его жизни. Из-за его опрометчивости Тэхён вынужден сидеть в больничной палате, праздновать Рождество во мраке и одиночестве, без должного внимания и заботы, без семьи и сытного ужина. Хосок себя за это ненавидит, его взгляд мрачнеет, и он, тяжело вздыхая, шепчет: — С Рождеством, мой ангел. Прости, что опоздал, я обязательно исправлюсь. Спи сладко, — наклоняется к его костяшкам Падре, оставляет невесомый поцелуй на ладони и, осторожно опустив голову на его тело, засыпает сам. Ранним утром, распахнув тяжелые веки, Тэхён зевает и приподнимается на постели, однако нечто весомое отвлекает его внимание. Брюнет спросонья не сразу чувствует тяжесть на своих бедрах. Увидев красную коробку с белым бантом, он удивлённо вытягивает лицо и, схватив подарок, с мальчишеским нетерпением распаковывает её. На записке темными чернилами написано: «Надеюсь увидеть это на тебе во время выступления в Риме. С Рождеством, Ким Тэхён. Навеки твой Хосок». Взгляд парня проясняется, и в нем загорается огонек предвкушения. Тэхён, в груди которого бьются все сердца мира, судорожно срывает бумагу тишью и достает со дна коробки невероятной красоты белую блузку с вырезом в виде сердца в центре, от которой идут расшитые рубином и красной нитью линии. Рукава с пышными рюшками тоже украшены бордовыми камушками, будто бы в хаотичном порядке заключив кисти в оковы. Тэхён в восторге ахает, бережно касается подушечками пальцев драгоценных камней, трёт их, наблюдает, как они сказочно переливаются на свету, и млеет. Такую красоту он прежде не встречал ни на одной моднице Нью-Йорка. Уже потом парень соображает, что задумка столь дивного дизайна принадлежит Хосоку. Ни у кого больше такого нет. На второй записке Тэхён читает следующее: «В моей груди дыра, потому что ты вырвал моё сердце — оно принадлежит тебе. Береги его». Губы парня дрожат в улыбке, щеки наливаются кровью. Он обнимает дорогую ему вещь, принюхивается к оставленным ему запискам, надеясь услышать любимый аромат, и кивает невидимому образу в знак благодарности. — Обещаю, что увидишь... Обязательно увидишь, — клятвенно шепчет Тэхён прежде, чем вернуть подарок обратно в коробку. *** Сочельник Намджун проводит за рабочим местом, составляя доклад для Белого дома, в котором он подробно рассказывает, как проходит «зачистка». Она, к его счастью, приближается к кульминационной части: Скретчи за решеткой — чего ещё желать? Крупные банды преследуются, их главари пойманы и ждут суда, тюрьмы полны воришек, бутлегеров, насильников и прочих нарушителей порядка. Шекспир писал: «Ад пуст. Все бесы здесь». Намджун же словил их, вернул в агонию, из которой они вырвались, очистил землю, которую они оскверняли своим пребыванием. Слово Намджуна против слова Шекспира: один вооружен пером, второй — крепким духом. Покончив с документами, инспектор поднимает взор на настенные часы и, удивившись столь позднему часу, прячет важные записки в сейф, а сам оставляет кабинет. Сегодня сочельник, а он в Нью-Йорке, вдали от семьи и дочери, которой обещал высокую Рождественскую ель и новые куклы. В восемь вечера они обменялись поздравлениями по телефону. Намджун выслушал её слезливые обвинения, утешил как мог и положил трубку, чтобы не расстраиваться пуще. Разбитые детские надежды звучат как разбитые елочные игрушки. Вскоре, по мере приближения к квартире, мысли инспектора сменяются с крошки Нии к Чимину. Остановив машину под окном, Намджун вытягивает шею и с грустью замечает отражающийся в окне свет гирлянд. Они до сих пор горят. Возможно, Чимин покамест не лег в постель? Схватив с соседнего сидения заранее приготовленный подарок для парня, купленный в большей мере в качестве извинений за свое неуместное поведение, Намджун поднимается по лестнице, рассеянно глядя под ноги. Шаги эхом отскакивают от стен, полумрак в коридоре насылает дремоту. Ким шумит звякающими ключами и останавливается напротив входной двери. На коврике лежит высокая яркая коробка квадратной формы. Пышная зеленая лента, обернутая вдоль и поперек картонного ящика, красиво поблескивает. Намджун в недоумении смотрит по сторонам, думая, что кто-то перепутал адрес, ищет записку между бантиками, но ничего не находит. В конце концов он приходит к выводу, что оставленный на коврике подарок принадлежит Чимину. Неужто он настолько его презирает, что бросил Рождественский подарок прямо под дверью? Удрученный этим заключением, Намджун кладет свою коробку на пол, а сам дёргает за ленточку и распаковывает приготовленный Чимином сюрприз. Только было инспектор поднимает крышку, как стенки коробки раскрываются, подобно тюльпану, демонстрируя серый мешок из-под картошки, но прежде в лицо инспектора врезается отрезвляющей пощечиной жуткая вонь. Распахнув слезящиеся глаза, Намджун ругается и сжимает ноздри пальцами. Смердящий запах разложения шевелит волосы на его затылке, он едва сдерживает рвотные рефлексы, пинает носком обуви содержимое мешка. Затаив дыхание, Ким быстро развязывает очередную ленточку, готовясь к следующему неприятному сюрпризу, раскрывает горлышко, подозревая, что внутри находится или мертвая крыса или любое другое существо. Тем не менее, вопреки его ошибочным догадкам, со дна сумки выглядывает ничто иное, как голова. Намджун от неожиданности вскрикивает, брезгливо отскочив назад, хватается за взмокший лоб. Побледнев от шока, он не сразу понимает кто перед ним, а приглядевшись, падает на одно колено и опустошает желудок. Его рвет пищеварительным соком, он дрожит не хуже сухого листика в штормовой день. Корчась, издавая членораздельные звуки, он сплевывает и вытирает рот. Это была голова Микаэля. Того самого, которому он отдал приказ следить за Чон Хосоком, притворившись бедным музыкантом, того самого, которому он велел устранить итальянца, того самого, кто должен был ещё сегодня утром отправиться в Европу, дабы избежать возмездия. Увы, смерть оказалась быстрее, а Хосок шустрее. Намджун трёт лицо, стараясь привести мысли в порядок. Осознание, что его сообщник мёртв, иглами впивается под кожу. Ранее инспектору сообщили, что убить итальянца не получилось. Он был в бешенстве, однако решил, что идти против доверенного лица президента никто не посмеет. И ошибся. Голова Микаэля тому доказательство, а также предупреждение. Холодный пот льется по телу Намджуна, он вдруг осознает, что его власть не безгранична, а тело, прежде неприкосновенное, в любой момент может словить роковую пулю. Следом, эффектом домино, мысли сводятся к угрозам Хосока. Намджун вспоминает о дочери, хватается за волосы, бежит в дом, желая набрать домой, однако отказывается от этой затеи и, оперевшись руками на тумбу, лихорадочно думает, что делать дальше. В гостиной стоит пышная, однако невысокая ель, украшенная парочкой скромных игрушек из магазина подержанных товаров, на макушке, похожая на рог, красная стеклянная фигурка. Гирлянды погашены, свечи на столе, в центре еловых венков, и вовсе не были зажжены. Намджун бросает взгляд в сторону, погружается в думы и, предчувствуя неладное, громко окликает Чимина. После четвертой попытки дозваться, инспектор фурией несется в комнату парня и, обнаружив кровать застеленной, в панике застывает на месте. Он ищет его всюду, в каждой комнате, зовёт, не позволяет плохим мыслям завладеть им. А они, точно слетевшиеся на мед пчелы, верещат в голове, отчего Намджун хватается за неё, рычит в отчаянии. Очевидно, что мальчика похитили. Намджун хочет верить в это. Лучше похищение, чем смерть, потому что первое даёт надежду на жизнь. Желая избавиться от отрубленной головы Микаэля, глаза которого прикрыты, Ким берёт мешок и внезапно замечает в зубах маленькую бумажку. Он с отвращением достает из чужого рта визитку с номером телефона. Теперь точно. Чимин в руках Чон Хосока, а если так, верно предполагать, что и Ния в опасности. У инспектора кровь застывает в жилах, он уже не чувствует себя всемогущим, теперь ему страшно по-настоящему. Как же легко упасть с небес на землю, но проще этого разбиться. Сперва Намджун сжигает подброшенный мешок с головой в мусорном баке за домом, смывает с себя трупный запах и с прояснившимся разумом берет в руки телефон, набирая нужные цифры: TREmont 3118 *** У тишины есть голос. Тишина говорит голосами тех, по кому тоскуют мысли. Слабый свет от лампочки, над которой в пыльной паутине терпеливо выжидает свою жертву членистоногий хищник, временами скачет от напряжения. Чонгук поднимает взгляд вверх, где вместо неба цементный потолок, а солнцем называют старую, покрытую пылью лампу. Казалось, этот свет завлекающе мигает, стоит ему бросить на него свой взор. Подобно зазывающему маяку, что указывает путь заблудившимся среди волн суднам, он разрывает мрак, даря надежду на спасение. Не раз за неё цеплялся Чонгук в прошлом: как и на фронте, так и в новой жизни, будучи бутлегером. Но сейчас она необходима ему как воздух. Уже несколько дней от Хосока нет вестей, следовательно, нет весточки и от Юнги. Чонгук растворяется во времени, теряет ориентир, лишь по разговорам дежурных офицеров узнаёт о кануне Рождества. Это, получается, столько времени утекло... До суда остается чуть больше двадцати четырех часов. Камеру Скретч покидал только для дачи показаний, с адвокатом он в последний раз общался неделю назад. Словно кирпичный дом, один на другой, на него накладываются переживания. Больше всего Чонгук тоскует по Юнги, которому обещал вернуться. Где он сейчас, здоров ли, сыт — неизвестно. С кем он отмечает Рождество? Достался ли ему подарок, если же нет, Чонгук задарит его всем, чем тот пожелает, будь то шелка, сладости или драгоценности. Ностальгическая улыбка трогает уста, стоит ему представить чужую улыбку. Когда Юнги улыбается, его глаза превращаются в прелестные щелочки. Упругие щечки подтягиваются, напоминая спелые абрикосы. Жемчужные зубки блестят, а мягкие, будто желе, губы обнажают десна. Чтобы увидеть эту улыбку, Скретч убежден, нужно быть избранным небесами. Внутри разливается тепло. Образ Юнги, ясно представший в сознании Чонгука, рассеивается, стоит двери слева отварится и издать громкий скрежет. Шаги приближаются, и Скретч с трудом, из-за постоянных побоев и истощения, поднимается на ноги. Он хватается за решетки как раз в тот момент, когда офицер и мужчина в полосатом костюме останавливаются рядом с камерой. Полицейский, смерив измученного джентльмена высокомерным видом, звенит связкой ключей и, к неожиданности Чонгука, резкими движениями отпирает замок. — Мистер Клэй? — вопросительно хмурится Скретч на своего адвоката, который своими силами распахивает дверь. — Я всё объясню в машине, мистер Скретч. Пройдемте, пожалуйста, — Клэй жестом пропускает Чонгука и, гордо задрав подбородок, обращается к полицейскому, — прошу вас выдать моему клиенту подобающую одежду, сэр. Мы будем ждать в приемной. Они покидают темные коридоры, поднявшись на верхние этажи, где в прихожей никого, кроме парочки трудяг, не застать. По случаю Рождества многие ушли на выходной. — Мы должны уладить пару формальностей, сэр. Подпишите документы, вам вернут ваши вещи — и будь здоров! Покончив с формальностями, о которых говорилось ранее, пряча лицо под шляпой, Чонгук садится на заднее сиденье присланной машины. Рядом с ним помещается мистер Клэй, статный высокий мужчина со смуглым лицом. Он просит водителя не мешкать и, держа на коленях дипломат, провожает взглядом высотки. — Вашего дядю тоже отпустили. — Как понимаю, обвинения с нас сняты? — трёт запястья Скретч и принимается за волосы. — Не совсем, — наблюдая за тем, как тот зачесывает растрепанную чёлку набок, качает головой адвокат, — вы по-прежнему считаетесь преступником, как и ваш уважаемый дядя. И суду быть. — Только не смей говорить, что меня выпустили под залог, а Майкл взял всю вину на себя! — сверкает очами Чонгук, успев испугаться, однако мистер Клэй его страхи быстро разгоняет. — Не беспокойтесь об этом. Дело в следующем, сэр: ваш кузен заключил сделку с инспектором. Мы созванивались с ним пару часов назад, он объяснил детали, и вот я здесь. — Вот оно что... — закуривает сигару Джей Кей, предложенную адвокатом. Тот кивает. — По договору, сэр, вместо вас срок намерен отбывать другой человек, но для всей страны в тюрьме находитесь именно вы. Поэтому вам придется явиться на судебное заседание и выслушать приговор как подсудимому. Это процедура необходима для отвода глаз. — Как Намджун смог пойти на подобное? Он ведь глубоко верен своей стране. С пеной у рта настаивал, что пойдет до конца, — поражен новостями Чонгук. — Видите ли, ваш кузен нашел верные рычаги воздействия. — Он в этом хорош. Что ещё скажешь? — По договору вам, мистер Скретч, придется уехать из Нью-Йорка, иначе правда раскроется. — Очевидно, что так, — не может не огорчиться Джей, понятия не имея, как ему оставить родной дом и всё, что ему дорого. Нью-Йорк полон воспоминаний. Здесь его отрада и каторга, полезные связи, товарищи и всё, что приносит деньги. Сколько труда и сил он вложил, чтобы подняться на вершину. А теперь ему требуется отказаться от своего дома и податься в бегство. Это ведь нелегкое решение. Впав в раздумья, Чонгук поздно замечает упавший на штаны пепел сигареты. Стряхнув его с себя, он откашливается. — Ясно. Где Майкл теперь? — Его держали в Бронксе. Сейчас мистера Скретча везут на виллу. — Мне тоже следует привести себя в порядок. Потом я должен увидеть моего Юнги. — Прошу прощения, но это невозможно, — категорично заявляет Клэй, — до суда вам не следует выходить в свет. Никто, сэр, никто не должен узнать, что вы на свободе. Умом Джей это, конечно же, понимает, но ведь сердцу, а тем более истосковавшемуся сердцу, не прикажешь. Пережив внутреннюю борьбу, Чонгук кусает заусенец на большом пальце и впивается взглядом в окно. Заснеженный Нью-Йорк сонный и безлюдный, похожий на волшебный мир, описанный в книгах. Машин мало, стужа кусается, в воздухе витает праздничное настроение. И между тем тревожно. Прибыв на Лонг-Айленд, машина заезжает в заснеженный двор, за которым, судя по сугробам и накопившейся грязи, никто не ухаживает. Фонтан в сердце двора, который прежде объезжали машины, не работает, покрыт толстым слоем льда. Кусты не стрижены и все в снегу, сосульки угрожающе свисают с козырьков и навесов. В доме никого, кроме дворецкого, не оказывается. Через полтора часа, когда Чонгук принимает горячую ванну, переодевается и вновь становится Джеем Скретчем, уважаемой персоной в обществе, во двор заезжают парочка автомобилей. Дом наполняется итальянцами. Чонгук, Майкл и Хосок, приветствуя друг друга долгими объятиями, запираются в кабинете. — Я рад вас видеть, — хозяйничает в чужом серванте Майкл, доставая виски и три бокала. На сверлящие взгляды племянников он отвечает следующим: — Да бросьте, сегодня Рождество, мы вышли из-под стражи. За это грех не пропустить пару стаканчиков. — И то верно, — соглашается Хосок, и берет в руку бокал, оставляя на нем отпечатки. Чокаясь, мужчины залпом выпивают крепкий напиток, довольно фыркая, по прошествии долгого срока вновь вкусив алкоголь, протирают уста. — А теперь расскажи, как тебе удалось прижать этого ублюдка к стенке, — опускается на диван Майкл, что за время заключения заметно сбавил в массе. Щеки его впали, черты лица стали острее, а скулы глубже. И лишь взгляд тот же, что и всегда: полный искр и стали. — Да, я тоже охотно послушаю, — опирается бедром о стол Чонгук. Падре, загадочно улыбаясь, пожимает плечами. — Я прибегнул к методам, которые вы не поощряли. Мне пришлось играть грязно. *** Шесть часов назад. Снаружи доносится скрежет колес и шум мотора. В холодное помещение, через крохотные окна, попадает яркий свет от фар. Хосок даже бровью не ведёт, отлично понимая, кто именно пожаловал к нему в столь поздний час. Со звоном опустив металлическую зажигалку на стол, Падре жестом велит своим людям подготовиться к встрече. Так, пятеро итальянцев, держа пушки заряженными, размещаются на скрипучем помосте, который удерживают длинные железные трубы. Другие на лестнице, остальные по углам, а двое держатся за спиной привязанного к стулу пленника. Тяжелое дыхание доходит до ушей Хосока ещё с улицы. С минуты на минуту в ангар вбежит инспектор, потому Хосок слезает со стола и, расправив широкие плечи, с безразличием смотрит вперед. Действительно, Намджун, кожа которого болезненно-желтого оттенка, резким порывом ветра врывается в длинный ангар. — Ты! — рявкает он, сокращая между ним и Хосоком дистанцию стремительным шагом. — Прогнившая шваль! Едва инспектор касается пистолета за пазухой, как итальянцы одновременно целятся в него, и лишь раскрытая ладонь Чона удерживает их от выстрела. Намджун косо проходится по застывшим фигурам, точно оловянные солдатики, глазами, где бесятся черти. Он отпускает мысль стреляться ввысь и, скрипя зубами, медленно убирает руку от пушки. — Правильный выбор. Смотрю, ты послушал мой совет и приехал один, — выглядывает за спину офицера Хосок. — Ты это называешь советом? Мразь, ты шантажировал меня невинной жизнью! — остервенело кричит Намджун, брызжа слюной. — Где Чимин?! — Пока что жив. — Сволочь, не играй со мной! — делает резкий шаг Ким, но в тот же миг реплика со стальными нотками сбивает с него спесь. — Одно неверное действие, и пострадает не только мальчик. — Не смей! — Ты ведь не думал, что я бросал слова на ветер? Мои люди следят за твоей семьей с того самого разговора в ресторане, — усмехается в превосходстве Падре, — мне пальцем щелкнуть, чтобы их не стало. Холодный пот льется по спине Намджуна. Он испуганно сглатывает, всматривается в дьявольские глаза своего палача, пытается понять, блефует ли он, но Чон Хосок спокоен и держится уверенно. Вряд ли этот монстр умеет блефовать — он либо исполняет обещанное, либо пускает кровь без предупреждения. И то и другое совершенно дикие вещи, которые даже в голове не укладываются. Намджун знаком с почерком итальянцев, осведомлен их яркой и холодной местью, поэтому отбрасывает сомнения. Такой головорез как Хосок вполне мог отправить своих людей по чужую душу. — Условия те же, — замечает колебания Падре, прячет руки в карманах серого пальто. — Смотри на меня, — пальцем угрожает инспектор, и венки на его лбу, разбухнув, пульсируют, — Скретчи никогда не выйдут на свободу! Я сделаю все, чтобы им светил электрический стул! — Мудила, — сплевывает под ноги Хосок, не выдержав злости. Он переводит дыхание, стараясь оставаться бесстрастным, однако желчь инспектора открывает в нём глубокие язвы. Вдруг он криво улыбается, воровато прищурив веки. — Будь по-твоему. Пабло! — взмахнув кистью, Чон отходит к столу и закуривает седьмую по счету сигарету. Намджун поворачивает голову на вышедшего вперед смуглого, коренастого итальянца в шляпе. Тот, одарив офицера недобрым взглядом, произносит что-то на своем языке, и Намджун с изумлением смотрит как перед ним опускают фигуру, привязанную к стулу. На голове мешок, такой же, что оставили под его дверью, поэтому лица он не видит. Лишь по одежде инспектору удается понять, что связанный веревкой человек, это никто иной, как бедняжка Чимин. Рубашка с вязаным жилетом испачкана кровью, светлые вельветовые брюки в дырах. Видно, над мальчиком знатно поиздевались, не пожалели. Это раздирает сердце Кима: он бледнеет и неосознанно тянется к нему, только наставленные в его сторону пушки не позволяют осуществить задуманное. — Что вы с ним сделали?! — с жалостью изучает молчаливую фигуру Ким. Пабло, остановившись рядом с Чимином, вытягивает руку и приставляет пистолет к его виску. У Намджуна земля уходит из-под ног. — Скажи ему, чтобы не смел причинять ему боль! — Кто сказал, что смерть — это боль? — глубоко затягиваясь, философствует Хосок, выдыхая дым в потолок. Белый дым, клубясь, медленно рассеивается в воздухе, оставляя после себя лишь неприятный табачный запах. В сыром помещении он слышится особенно ясно, щекоча нос. Не смея отрывать настороженных глаз с оружия, Намджун сжимает кулаки, чтобы скрыть дрожь по всему телу. — Спрашиваю в последний раз, ты поступишь по-моему? — Я служу своему государству! — бросает небрежно мужчина, будто оправдывается. Его выбор поражает Хосока до глубины души. Настойчивость, стержень, которым обладает инспектор, раздражает его и в то же время зарождает в нем уважение. Враг, держащий голову до последнего высоко, заслуживает уважения. — И между тем предаешь дорогих тебе людей. Сможешь ли ты спать спокойно, когда я вышибу мозги этому парнишке, а следом и твоей дочери? Будешь и дальше защищать свое драгоценное государство, которое полно дерьма? Знаешь что, — Падре бросает окурок на бетон и морщится в плохо скрываемом отвращении, — сколько не старайся, а от грязи не избавиться! Америка всегда, запомни, всегда будет загажена. Впрочем, как и любое другое государство. Ты противоречишь самому себе, заметил? — приподнимает брови Хосок, — чистишь город от мразей, вроде меня, но сам давно такой же.  — Не сравнивай меня с подобными тебе отморозками! — В чем я не прав? Исправь меня, если не ты подослал ко мне крысу, которая пыталась убить меня, — сверкает очами Чон и заметно мрачнеет. Намджун, не зная, чем ответить, сглатывает. — Одна голова уже полетела. Вторая на старте, — кивает на Чимина Хосок. — Сделай выбор. Человек добирается до какой-либо точки за счет сделанного выбора. На протяжении всей жизни ему приходится выбирать между тем или иным. Движение есть жизнь. Намджуна привели к сегодняшнему дню его решения. Однако бывает так, что неверно сделанный выбор заводит нас в тупик. Как теперь из него выбраться, если повернуть обратно нельзя? Хороший вопрос. Жаль, что ответа на него не существует. Зато существует расплата за ошибки. Намджун пытается вспомнить на каком именно этапе допустил эту грубую ошибку, разрушившую всю его жизнь. Когда это случилось? Может, в день, когда он встретил измученного мальчика? Или когда велел отправить его в больницу? Когда пришел к нему в палату? Или когда забрал его к себе? Может, песчаный замок начал рушиться гораздо раньше? В день его приезда в Нью-Йорк или в момент, когда он пришел на должность инспектора? Черт возьми, когда? Но разве есть смысл ворошить прошлое? Сейчас ему нужно сделать выбор, чтобы наступило будущее. Какое оно будет, зависит только от него. В этом главный минус власти: чем выше ты поднимаешься, тем больнее падать, ведь вес ответственности велик. Намджун с тоской смотрит на мешок, под которым прячется невинное личико. Чимин обычный добрый мальчик, безобидное создание, ставшее разменной монетой. Он с теплом вспоминает их первую встречу, неловкие беседы и уютные посиделки за чашкой чая. Чимин стал проводником в другую жизнь. Рядом с ним Намджун забывал о своей семье, чувствовал себя героем и гордился ролью, в которую вжился столь глубоко, что временами переходил границы. Привыкший держать всё в ежовых рукавицах, Намджун, сам себе не признаваясь, любил контролировать людей и потому частенько бесновался, если что-то шло не по его плану. Ему нравилось послушание, дисциплина, признательность, и, Бог ты мой, как же повезло, что все излюбленные им качества оказались в одном человеке — в Чимине. Этот обделенный любовью Господа мальчик был учтив и вежлив, он смотрел на Намджуна с обожанием, исполнял любой каприз и тешил самолюбие своего идола. В оправдание первого стоит заметить, что доброта и милосердие в отношении Чимина были бескорыстны. Поначалу, во всяком случае. Просто так устроен человек — априори он дурнеет, получая власть над другими душами. Вот и сейчас, теряя семью, Чимина, карьеру, он готов рвать на голове волосы, поскольку впервые он встретился с тем, кто не бежит в страхе, а борется. — По какому праву ты устраиваешь здесь черт знает что?! Отпусти парня! — на грани истерики шипит инспектор. — Говори, сука, сделаешь как я хочу, или мы пристрелим его! — более не желая ждать, в отместку кричит Хосок. Шестое чувство подсказывает ему, что лучше остерегаться — Намджун даже при нервном срыве подозрительно неуступчив. Он сомневается в угрозах? Напрасно, ведь Хосок настроен решительно. — Да, — спокойнее добавляет Чон, жестикулируя, — тебя я убить не могу. Это лишь подставит мою семью — их обвинят в твоей смерти. А дразнить все американское общество, так ещё и правительство, не входит в мои планы. Но это не значит, сука, — уже пылко начинает Хосок, — что я не могу зарезать всех, кто тебе дорог. Останешься один-одинешенька, может, тогда и сам в ногах будешь просить о смерти! А чего мелочиться? Давай проверим! Получив сигнал, Пабло перезаряжает магазин, остаётся спустить курок. — Чон Хосок! — предостерегающе тянет Намджун, чье сердцебиение учащается. — Я уверен, ты перестраховался прежде, чем приехать сюда. Но как я уже говорил, выживешь ты, но не мальчик. — Пусть он уберёт пистолет от головы Чимина! — Я здесь единственный, кто диктует правила, — режет словами воздух Падре и приближается к Намджуну, — последнее предупреждение. — Этот мальчик ни в чем не виноват... — Его ошибка — связаться с тобой, — ехидно замечает Чон, облизав уголок рта, — Майкл и Джей должны быть освобождены. Ты вернёшь все их имущество и исчезнешь из Нью-Йорка. Только тогда мы разойдемся мирно, и никто не пострадает, — кивает в сторону пленника Хосок. — Ты просишь невозможное! Сам президент велел мне разобраться со Скретчами! — Ну, мистеру президенту необязательно быть в курсе всего происходящего. Скажем, он ведь не знает, что ты ведешь тайные дела с Мин Джихо, а старик то ещё дьявольское отродье. Ты не забыл о снимках, инспектор? Все копии на месте. Мы вместе пойдем ко дну. — В тебе нет ничего святого! — в отчаянии, осознав свое паршивое положение, рявкает Намджун. — Святого? — повторяет второй с оттенком насмешки. — То-то и оно! Во мне нет ничего подобного, потому что я гребаное воплощение греха. К Хосоку подходит итальянец, басистым голосом сообщает о чем-то и кладет на стол переносной фонограф. Ничего не объясняя, Чон нажимает на кнопку и с многозначительным видом прислоняется к столу, а в помещении раздается, пусть и с шумом на фоне, детский напуганный голосок. Инспектор тотчас узнает в нём голос родной дочери. — Ния! — рвется вперед Ким. Хосок вытягивает руку в жесте оставаться на месте. Девичий плаксивый голос зовёт папу и маму, хнычет и говорит несвязные вещи. В Намджуне пробуждается небывалой мощи ярость. С криком «сукин сын» он бросается на Хосока и бьет со всей силой в челюсть, однако тот вовремя уворачивается и без чужого вмешательства укладывает инспектора на лопатки. Нависнув сверху и больно выворачивая кисть, он с жаром рычит тому в ухо: — Моему терпению пришел конец! Прямо сейчас соглашайся на условия, иначе я соединяюсь с Вашингтоном, и твою семью расстреливают как свиней на убое! Рот Намджуна вытягивается в трагическом выражении. Ошеломленный подобного рода ультиматумом, его лихорадит, как если бы лихорадило пастуха, застигшего в хлеву вместо новорожденного агнца чумазого чертенка. Вонзив в ладони ногти, он старается позорно не разрыдаться, только отчаяние дерет гортань. — Пабло! — раздается над головой Намджуна. Хосок произносит с раздражением, подгоняет инспектора сделать свой ход. — Постой! Нет! — Сделай все, чтобы мою семью выпустили! — Это не так просто! Их дело передано в Белый дом! О них говорит вся Америка! — Пабло! — повторяет жестко Чон. Намджун краем глаза видит, как итальянец грубо хватает голову под мешком, готовясь стрелять. — Хорошо! Хорошо! Дыша глубже, Хосок взглядом велит Пабло остановиться. Смочив уста слюной, инспектор с огромной неохотой предлагает: — Есть только один способ избежать тюрьмы. — Ну? — Вместо них срок будут отбывать другие, но суд должен пройти обязательно, так как на нем будут присутствовать журналисты и присяжные заседатели. — Ага, — задумывается Хосок, — предлагаешь разыграть шоу... а вместо моих... козлы отпущения... Хорошо! Вот так бы сразу! — с триумфом усмехается Падре, пятится назад, чтобы Намджун смог подняться с грязного бетона. — Но после этого вы должны покинуть Нью-Йорк, а желательно, Америку! — Не жужжи, — фыркает небрежно Чон. — Теперь отпустите Чимина и оставьте мою семью в покое! — Конечно, с головы твоей дочери и волосок не упадёт, — великодушно мурлычет Падре, не торопясь дать приказ развязать парня. Намджун выжидающе смотрит то на итальянцев, то на Чимина, и, поняв, что его просьбу оставляют без внимания, повторяет четче: — Отпусти, черт тебя дери, мальчика! — Ладно, как скажешь, — равнодушно пожимает плечами Чон. Едва Намджун успевает среагировать, Хосок забирает пушку у Пабло и сам спускает курок. Раздается громкий выстрел. Пуля проходит насквозь, а от удара голова наклоняется влево, стул слегка шатает. Намджун ошеломленно раскрывает губы, но ни один звук из них не выходит. Земной шар останавливается. Инспектор с дрожью наблюдает, как из дыры в виске течет быстрыми струями кровь, раскрашивая коричневый мешок и воротник сорочки в темно-бордовый. Хосок бросает пушку обратно в руки владельца, а сам достает сигару и закуривает, будто ничего не произошло. Потеряв равновесие, Намджун падает на колени и, жадно глотая воздух, недоверчиво качает головой, ведь проще отрицать, чем смириться. Мозг и глаза уже усвоили информацию, чего нельзя сказать о сердце — оно противится свыкаться с действительностью. — Что ты сделал... что ты наделал... Чимин... Зачем?! — Намджун в конце срывается на плач, плотно сжав челюсть, отчего лицо его превращается в безобразную гримасу. — Тобой подосланная крыса, пытаясь убить меня, ранила человека, которого я очень люблю. Это месть, — как ни в чем не бывало курит Хосок, не испытывая ни жалости, ни раскаяния. Он с равнодушием смотрит перед собой, пока человек, стоя на коленях, льет слёзы. Казалось, у Намджуна отняли смысл существования, потому что рыдает он с неподдельным сожалением. Держась за грудь, он, подобно потерявшемуся в лесу маленькому ребенку, растерянно хмурится. Картина до того жалкая, что Хосок раздраженно закатывает глаза. Он вдоволь насматривается сценой чужой боли, пинает пальцем по окурку, отчего тот улетает в сторону, и, выпустив дым за плечо, выпрямляется. — Дóпо ла форца аррива ластуциа. Дóпо ластуциа: ла виттори — напутственно проговаривает Падре, приближаясь к истекающему кровью трупу. Он поворачивается к Намджуну на сто восемьдесят градусов и, слегка подняв уголок рта, резким движением срывает с головы сидящего продырявленный мешок. Как в замедленной съемке, инспектор, широко раскрыв глаза, следит за динамикой происходящего, и с облегчением признает, что вместо Чимина к стулу привязан некто другой. Это был взрослый мужчина, американец с проседью. Выдохнув полной грудью, Намджун стонет то ли от радости, что пуля досталась не Чимину, то ли от мысли, что выставил себя дураком. Хосок вертит мешком и бросает его в ноги инспектора. — Тебе просто повезло, что моего любимого ранили. Если бы он погиб, я бы снял скальпель с каждого, кто тебе важен. Даже с тебя, — Чон интонацией дает понять, что не лжет. Намджун кусает до крови губы и, вопреки трясущимся конечностям, встает во весь рост. — Где Чимин? — Портаре, — не оглядываясь, обращается к итальянцам Хосок. Спустя пару минут раздается шум хлопнувшей двери. Двое волочат кого-то из противоположного конца ангара, где не горит свет. Вскоре из тени появляются доверенные Падре, которые толкают связанного полуголого парня к его ногам. Чимин, уставший и до смерти напуганный, падает животом на пол, мычит, так как рот его заклеен скотчем, барахтается. Глаза, опухшие от слез, на лбу заметная шишка. Намджун ловко помогает ему подняться, заботливо осматривает и аккуратно, насколько это возможно, отклеивает скотч. — Намджун! — рвется обнять старшего парень и дрожит, ища тепла, защиты, помощи. — Они меня похитили! — Тише... всё позади... — гладит его затылок Ким, с ненавистью уставившись на насмехающегося Хосока. Он говорит: — Помни про наше соглашение. Что-нибудь учинишь, и на месте этого ублюдка окажется твой, — пинает ножку стула Падре, на котором сидел пособник Микаэля. Тот самый человек, что ранил Тэхёна. Хосок за него отомстил, притом жестоко, сперва хорошенького помучив, вбивая гвозди в ногти, и, в конечном счете, застрелив. Спустя десять минут в ангаре остается лишь ветер. Свет замыкает, и лампочка гаснет. *** Дверные петли скрипят, когда ручку дергают влево. Квартира сохранила ту полную волнения и запаха крови тишину, когда отсюда кинулся вон Намджун. Стены будто слишком темные, потолки низки до того, что не выпрямить шею. Пол скользкий, паркетные доски загнившие и полны потертостей, будто здесь сутками напролет группа неуклюжих обезьян отбивала чечетку. Мрак по своей природе черный, но здесь он призрачно серый, сизый, холодно-синий. Таким видит дом, в котором однажды был счастлив оказаться, Чимин, и который ему опротивел за считанные мгновения. Полет падающей звезды составляет секунды для людского глаза, но по измерениям неба, о которых человечество не имеет никакого понятия, этот путь длиною в жизнь. Возможно, и неприязнь Чимина ко всему, что он когда-то благоговел, набегала постепенно, как снежный ком. Ничто не разочаровывает так, как люди. Их переменчивость — корень всех проблем. Какой урок должен вынести для себя Пак Чимин, познавший одно зло за другим? Верно. Не ждать рыцаря на белом коне, а рассчитывать лишь на самого себя. — Тебе нужна горячая ванна и чай, — сняв туфли, Намджун обгоняет истощенного парня. Он прав, необходимо смыть пот, грязь и кровь от побоев, которые ему нанесли похитители. Он ведь, очнувшись после удара, делал попытки бежать, боролся, не просил отпустить, зная, что это лишь добавит унижения в его и без того длинный список. За сопротивление Чимина пинали в живот и спину, где расцвели синяки. Под сорочкой с жилетом их не видно. Сдерживая нарастающее желание рыдать, брюнет слабо кивает и скрывается в ванной, проведя в горячей воде около часа. Он надеялся, что вода скроет его слёзы. Плачет Чимин тихо, жалобно и с усталостью. На фоне стресса или потому что больно — кто ж поймёт? Одним словом, всё вместе. После водных процедур, парень одевается в чистую одежду и, хромая, заглядывает на кухню, где Намджун накрывает на стол. Скромный завтрак из яиц в крутую, овощей и любимой Чимином редиски, мед с ржаным хлебом, тонко нарезанным на доску. Инспектор стряхивает крошки в раковину, а выпечку красиво раскладывает в хлебницу. — Поешь, — стягивает с себя фартук Намджун. Он до сих пор не переоделся, мятый костюм без пиджака, что повешен на спинку стула, в каких-то пятнах. Верхние пуговицы сорочки расстегнуты, рукава закатаны. Очевидно, Намджун торопился с завтраком, что даже не сменил одежду. Чимин не может не пожалеть его, хотя сперва злился, а на что сам не знает. Просто злился. Ему можно. — Я устал. — Поешь, потом поспишь. Сейчас только пять утра. Пока они возвращались из ангара, что находится за городом на юго-западе, прошло три с половиной часа. — Я устал от всего, — охрипшим голосом разъясняет Чимин, глядя в окно, куда недавно инспектор выбрасывал букет цветов. — Я очень устал. — Чимин, я понимаю, что тебе пришлось пережить кошмар наяву. Прости меня за это, — раскаивается Намджун, минует стол, оказавшись впритык к парню, однако тот отходит в сторону, держа приличную дистанцию. Маловероятно, что его чувства кому-либо понятны или знакомы. Чимина тошнит от всего, от всех, от самого себя. Он просто хочет испариться и стать единым целым с воздухом. Будто пробудившись от глубокого сна, он начал осознавать вещи, которые прежде казались ему правильными. Чимин считал, что его жизнь наладилась и идет как положено: знания, работа, общение. Это ведь то, что делают все? Тем не менее, если копнуть глубже, то всё держится на одном сомнительном звене — Намджуне. Они живут вместе с лета, а Чимин до сих пор его толком не знает. Отношения между ними напряженные, полны недосказанности, странной энергии. Подобное уже нельзя считать правильным. Чимину плохо, его тело дрожит при нём, кожа зудит, как при аллергии, сердце трепещет. Будто всё нутро противится встрече с ним, просит спрятаться. Почему? Почему, если Намджун тот, кто его спас от жизни на улице? Тот, кто дал образование, научил читать, кормил и одевал, всегда поддерживал. «Ты должен быть благодарным», — мысленно напоминает себе Чимин. И всё-таки... солгать можно другим, но лгать себе, пока существует совесть, невозможно. — Что от тебя хотели эти люди? — выдержав паузу, спрашивает едва слышно Пак. — Ты не слышал? — удивлён Намджун. — Нет, не слышал. Меня держали связанным в машине. — Это... — лихорадочно думает, как правильно ответить, глядя перед собой, затем поднимает взор на мальчика. — Неважно. Чимин грустно усмехается. — Конечно... ты мне не скажешь. Ты ничего не рассказываешь, а я, дурачок, должен с этим мириться и слушаться тебя. — Я просто не хочу подвергать тебя ещё большей опасности. — Тогда, может, мне лучше вовсе держаться от тебя подальше? — пылко, на одном дыхании, произносит Чимин, вонзив острый взгляд в инспектора, что резко умолкает. — С тобой или без тебя... я всегда в опасности. — Чимин, не глупи. Ты просто устал и несешь ересь. Все хорошо, я защищу тебя. Вновь этот горький смешок. — Будет лучше, если ты этого не сделаешь, — многозначительно звучит его реплика. Чимин выдерживает взгляд оцепеневшего Намджуна и разворачивается, намереваясь уйти. Чайник на огне свистит. Брюнет уходит в свою комнату, а инспектор остается обдумывать сказанное мгновениями раньше. Очевидно, он теряет Чимина. Намджун чувствует, что больше ему не нужен. *** Голос из ниоткуда усердно его зовёт. Юнги думает, за ним явилась смерть, но, когда его тормошат, разлепив налитые усталостью веки, он застает перед собой нависшую тень. В сарае есть лампа, но её велели не зажигать. «Пусть этот бродячий пёс сидит в темноте и холоде», — припоминает указ младшей невестки лакеям Юнги и ёжится от мерзлого ветра, вошедшего в сарай вслед за тенью. — Да ты весь обледенел, — с ужасом подмечает нежданный гость, коим оказывается садовник, единственный, кто с добром относился Юнги. Старик садится на одно колено и достает из коробки за своей спиной флягу с чаем и завернутый в полотенце бутерброд. Мистер Андерсон, на свой страх и риск, заглядывает в сарай пару раз на дню, чтобы покормить мальчика, о котором и вовсе забыли. Брошенный в этом грязном сарае он не видел дневного света три дня, а по ощущениям вечность. Юнги исхудал и высох, в волосах колтуны, одежда впитала пот и запах тела. Юнги знает, что выглядит как бродяга, но словами не передать, что происходит у него внутри. Это куда хуже. Тело матери передали в похоронное бюро. Юнги с ней не попрощался. Юнги не обнял её напоследок, а должная церемония и вовсе не проводилась. Гробовщик сам выкопал яму Бог знает где, опустил гроб, засыпал землей, а крест воткнул самодельный. Прокручивая этот мрачный сценарий снова и снова, парень обливается удушливыми слезами. Тэян не заслуживала таких похорон, она не заслуживала смерти. Юнги даже не обнял её на прощание, не сказал «я тебя люблю». — Тебе надо бежать отсюда, — наблюдая с какой неохотой откусывает бутерброд Юнги, сетует мистер Андерсон. — Куда? — У тебя что же, друзей нет? Не можешь ведь ты гнить здесь и ждать, когда господин Мин о тебе вспомнит! — Уверен, он обо мне не забывает ни на минуту. Что творится в голове этого психопата, даже дьяволу не понять, — хрипло отвечает Мин, подняв опухшие глазки на единственное отверстие в амбаре. Рассвет близок. — Сынок, послушай, я не оставлю тебя здесь. Полно тебе жить под гнетом деда. — Если вы мне поможете бежать, вас накажут, — парень понимает, к чему ведет садовник, и переводит на того пустой взгляд, — я больше не хочу, чтобы из-за меня кто-то страдал. Чужая забота побуждает старика улыбнуться. Мистер Андерсен выдыхает, поправляя пальцем седые усы, ждёт, когда Юнги доест, и складывает полотенце с пустой флягой обратно в коробку. — Сегодня ночью я приду за тобой. У Юнги екает сердце. Эти слова он жаждал услышать от другого человека, все эти три дня ждал, хотя прекрасно понимал, что тому не бывать. Где-то глубоко в душе он лелеял, грел под сердцем надежду, что произойдет чудо, за ним придет его Чонгук. Какая ирония... оба взаперти, оба обречены на страдания, прямо-таки персонажи греческой трагедии. Сглотнув, он сжимает дрожащие губы и кивает, не глядя на старика. Быть может, ему ухватиться за возможность и спасти себя самому? Нельзя ждать у моря погоды. Мистер Андерсен, воровато оглядевшись, юркает за дверь и исчезает, как беспокойный сон под утро. Ветер вновь забирается в сарай, кусает Юнги за ноги, отчего тот трясется и усерднее кутается в старый плед. Рождество миновало. Чудо не произошло. *** — Что?.. Какая несусветная ерунда! Быть того не может! С момента разговора Юнги и мистера Андерсена проходит четыре с половиной часа. За призрачно-серыми тучами выглядывает тусклое солнце, снег мелкими хлопьями опускается на землю. В доме топят камины, наполняя зимний воздух насыщенным древесным ароматом. — Ты не мог этого допустить! Из кабинета Джихо исходят громкие звуки. — А у меня был выбор?! Мне угрожали семьей, грозились предать огласке о нашем с тобой сговоре. Ты этого хотел? Чтобы о твоих делах узнала столица?! — раздражается чужими нападками Намджун и, так и не найдя поддержки, разводит руками. У Джихо спирает дыхание, он как сломанная игрушка размыкает и смыкает рот, выпучивает налитые кровью глаза. Только он обрадовался, что избавился от конкурентов, провозгласил себя королем Нью-Йорка, как его планы вновь пошли коту под хвост. — Убил бы всех, и дело с концом! — Почему же ты сам этого не сделал, когда была возможность? — едко фыркает, оскалив зубы, инспектор. — Ты мог! У тебя было много подходящих случаев, но вместо этого ты ждал моего вмешательства. Моими же руками избавился от своих врагов. Самый умный нашелся! — Ты тоже хорош! — обороняется Джихо, переходя на крик. Он выходит из-за письменного стола, стучит тростью по полу. — Ты прогнулся под угрозами итальянского головореза! — Не смей меня осуждать, у тебя нет права! — Верни Майкла с Джеем за решетку! — Чего ты боишься? Они покинут город после суда, ты получишь свою мнимую власть, — недоумевает Намджун от чего недоволен старик, а тот резко отворачивает голову к широким окнам, весь полыхает, однако упрямо молчит, не раскрывает страхов. Джихо буйствует по одной причине: старик не глупец, понимает, что он первый в списке кому станет мстить Джей, особенно, если узнает о произошедшем с Тэян. Страх за свою жизнь змеей обвивает горло, не позволяя дышать полной грудью. Заключение Скретчев развязало ему руки, а теперь есть все шансы их лишиться. После отъезда Намджуна Джихо подолгу не выходит из кабинета, погрузившись в раздумья. Есть только один способ спастись, и старик за него хватается. Он фурией несется в гостиную и требует привести к нему Юнги. — Дедушка? — услышав приказ, приподнимается с подушек дивана Мисо. — Брысь в свою комнату! — грубо отсекает Джихо, недобрым взглядом провожая девушку до лестницы, заняв свободное место на софе. Юнги волочат в дом с варварской силой и бросают в ноги высокомерно глядящего деда. Дрожавший от холода брюнет, со всей мочи сжимая кулаки, едва терпя присутствие убийцы своей матери, впивается глазами в свое отражение в мраморе. — Если хочешь жить, слушай меня, — громом разносится бас Джихо, опустившего руки на медвежью голову. Эта трость преследовала Юнги в кошмарах. — Чего воды в рот набрал? Отвечай, хочешь жить?! — Под одной крышей с тобой я предпочту застрелиться. — Дерзкий мальчишка! — замахивается старик, однако в последний момент передумывает давать пощечину, проводя брезгливым взглядом по скрюченной перед собой фигурке. Юнги, зажмурив веки в ожидании удара, напрягается, готовится вновь испытать жгучую боль. Когда до него доходит, что бить его не собираются, парень облегченно выдыхает. Джихо, помедлив, вальяжно откидывается на спинку дивана и решает зайти по-другому, заискивающе произносит: — Ты такой борзый, потому что ждешь, что твой ублюдок Джей придет на помощь? Напрасно. — Не смей оскорблять его! Он в миллион раз лучше тебя! — с пеной у рта рычит Юнги, дерзнув посмотреть в глаза своей ненависти. — Защищай его сколько душа пожелает, только правда одна — он тебя бросил. — Я никогда не поверю слову убийцы моей матери. — Не верь мне, идиот, — шумно фыркает Джихо, — своим ушам поверишь. Твоего любимого отпустили, но он что-то не торопится забирать тебя. Юнги недоверчиво хмурится. Проблеск надежды яркими лучами освещает все его нутро. Неужели Джихо не врет? — Если так, то он скоро придет за мной! Преданность Юнги Скретчу выводит старика из себя в одночасье. Он осознает, что любая попытка запудрить мальчику мозги с треском провалится. Дыша отрывисто, Джихо впивается уничтожающим взглядом в хрупкую фигуру и, издав подобие животного скулежа, вскакивает с дивана. — Не придет! — выдвинув нижнюю челюсть, рычит старший Мин, хватает парня за шкирку. — Не придет, ясно тебе, мразь?! Ты умрешь раньше, чем его нога переступит порог моего дома! Джихо достает из кармана длинную пушку и наставляет прямо ко лбу мертвецки побледневшего Юнги. Потеряв дар речи от испуга, парень обреченно смотрит на курок, который остается лишь нажать, чтобы он смог воссоединиться с мамой. Джихо поднимает парня на ватные ноги, подталкивает к тумбе в коридоре, где стоит телефон со справочником. — Пока я не пустил твои мозги по полу, звони ему. — Что?! — в шоке расширяются веки. — З-зачем?.. — Звони, щенок! — Джихо с особой жестокостью бьет Юнги затылком о стену, отчего парень, издав стон, дрожащими руками касается трубки и набирает нужный номер в резиденцию Скретча. Пару секунд ранее он был счастлив мысли, что Чонгук на свободе, а сейчас он умоляет того не брать трубку. Зная Джихо, в голове больного ублюдка созрел дьявольский план, и Юнги в нем участвовать не желает. «Не отвечай, не отвечай, прошу тебя, не отвечай». Между тему, старик нашептывает ему, что необходимо говорить. От этих слов у Юнги сердце рвется на лоскутки, он не в силах сдерживать слёзы, смаргивает одну, качая головой. «Не отвечай мне, не бери трубку, умоляю». — Не скажешь, как я велю, прощайся со своей жалкой жизнью, свинья, — угрожает в гневе Джихо. «Не бери трубку!». — Резиденция Скретчев. Я вас слушаю. Отвечает швейцар. Юнги облегченно выдыхает, однако под давлением деда требует Чонгука, называет свое имя. Проходит минута прежде, чем доносится взбудораженное: — Жемчужинка! Его голос. Тот самый, медовый, сладкий, горький, воздушный, пронзающий как стрела, тяжелый как сегодняшние тучи, родной, любимый, согревающий. Юнги как будто только осознает, как сильно скучал, как истосковался, потерял себя без него. Он жмурится, представляет его перед собой, этот голос помещает в баночку, чтобы хранить в сердце. В память о нём. — Чонгук... — дрожит голос, не слушается, выдает его состояние, на что Джихо пинает парня, чтобы держался прямее. Слышно, что Скретч на другом конце линии улыбается. Его речь доносится глухо из-за плохой связи. — Здравствуй, родной, это я... я снова... — Чонгук, — перебивает Юнги нетерпеливо, впивается пальцами в трубку, ломая ногти. От того как быстро бьется сердце в груди больно. — Прости меня. Джихо вновь наносит удар в ногу, на сей раз тростью и предупреждающе сверкает глазами. Юнги ходит по тонкому льду — да и к черту! Он и так сегодня умрет, потому что его сердце будет разбито. — О чем ты? За что? — тревожно откликается Джей. — Мы... мы... — делает глубокий вдох Юнги и, подавив рыдания, продолжает: — мы больше не сможем видеться. «Я так хочу тебя обнять». — Юнги?.. — Нет! Я все решил! Ради меня и мамы, — дрожит нижняя губа, он отводит трубку от уха, позволяет себе всхлипнуть, не стесняясь присутствия Джихо. Старик с ехидством наслаждается сценой перед ним, постоянно давит пушкой в висок Юнги, чтобы напомнить о своей власти над ним. — Юнги, что происходит? Что ты говоришь? — с жаром спрашивает Чонгук, у которого в голове тысяча мыслей летучими мышами кружатся. — Я приеду к тебе прямо сейчас! — Нет! Слушай, послушай меня! Я не хочу тебя видеть, ты мне не нужен. — Что?.. — Мы с мамой не хотим страдать из-за тебя. Ты выбрался из заключения, поздравляю, но мне в жизни не нужна обуза, из-за которой придется бежать из страны. Мы с мамой хотим спокойной жизни. Тишина на проводе. Мучительная тишина. Разрушающая. Юнги стирает рукавом грязной блузки скатывающиеся по щекам слёзы, с ненавистью глядит на старика и ждёт, когда Чонгук наконец-то вычеркнет его из своей жизни. Он это заслужил. Поддался шантажу, испугался смерти, обменял их любовь на жизнь. Но стоит ли вообще жить без того, кого любишь? Вдруг на другом конце линии доносится шорох. Чонгук говорит намного тише. — Ты не один, верно? Рядом с тобой кто-то есть? Сердце Юнги пропускает удар. — Да, именно! Наша связь была ошибкой... — выплевывает брюнет, а думает: «Я люблю тебя. Я скучал по тебе. Ты все, что мне нужно». — Ясно... Жемчужинка, если ты в опасности, подай мне знак. — Даже у розы есть шипы, Чонгук... — на выдохе говорит Юнги, и оба переносятся в прошлое. «Подай мне знак, и я прилечу за тобой на крыльях ночи. Я в беде тебя не оставлю». «Роза. Этот цветок первый, кто видел и молчал о наших чувствах друг к другу. Розы многое для меня значат». «Значит, Роза. Белая роза. Такая же невинная, нежная как ты. А я её шипы. Прямо как шипы я клятвенно обещаю защищать тебя, Юнги». Оторопев, Чонгук молчит, а потом, совладав с чувствами, быстро произносит: — Я иду за тобой. — Больше не приближайся ко мне, оставь мою семью в покое. Отныне мы незнакомцы. — Я тоже тебя люблю, — шепчет Джей и кладет трубку. Юнги эту фразу отпечатывает на груди и, срываясь на всхлипы, наконец-то в полной мере плачет. Даже понарошку говорить жестокие вещи было невмоготу. Когда истерика отпускает, он шмыгает мокрым носом и ахает, потому что Джихо сильно дергает его за волосы. — Что он сказал? — Что больше не потревожит меня... Мое благо для него важнее всего, даже, если придется меня отпустить... — сквозь стиснутую челюсть цедит Юнги. — Молись, чтобы он не слукавил, иначе я тебя перед его глазами пристрелю, как шавку! *** — В чем дело? — держась от племянника на расстоянии десяти шагов, держит в руке недопитый виски Майкл. За ним появляется Хосок. На мгновение в комнате становится тихо. — Я еду за Юнги, — Чонгук срывается к двери, однако Майкл загораживает ему дорогу, вытянув руку и в суровом выражении собрав брови у переносицы. Чонгук давится возмущением. — До суда нельзя. Один неверный шаг, и нам конец. Хосок с трудом добился нашего освобождения, — пытается донести очевидное старший Скретч, уповая на разумность племянника. Но Чонгук дышит огнем, он жаждет крови, крови того, кто причинил зло спутнику его жизни, смыслу, любви. Сидя в темнице, он травился в ядовитом тумане неведения. Лишь черт знает, что могло приключиться с Юнги. Почему он плакал? А Чонгук не идиот, точно слышал всхлипы. Почему кто-то, стоя над душой, заставил его говорить гадкие вещи? Сам бы Юнги такую неоправданную жестокость себе бы не позволил. — Джихо что-то сделал Юнги. Мне необходимо его забрать! — напористо повторяет Джей, и, видя, что ситуация набирает дурной характер, в разговор встревает Хосок. — Ты должен кое-что знать, — низким голосом, что не сулит ничего хорошего, начинает тот. Майкл с Чонгуком переводят свои взгляды на итальянца. — Мать Юнги скончалась. — Что?! — в изумлении выплевывает Скретч. — Её убил Джихо, когда узнал о вашей с Юнги связи. — Твою мать, что ты несешь?! — Чонгук останавливается рядом с кузеном мрачнее ночи, — откуда он все узнал?! Где был ты?! Почему не защитил их, я ведь доверил Юнги тебе! — надрывая связки, орет застигнутый врасплох плохими новостями Скретч. Майкл в предосторожности хватает его поперек груди, удерживая на месте, сохраняет молчание. Новость шокирует обоих, Чонгука в большей степени, ведь он, пусть знал Тэян не столь хорошо, но питал к ней теплые чувства. Ему знакома боль утраты, однако, по крайней мере, у него есть дядя, а Юнги теперь сирота. Он уязвим и беззащитен. Хосок, который признает свою ошибку, опускает подбородок ниже, не рискуя смотреть брату в глаза. — Ми диспиаче. Прости. Я знаю, что подвел тебя, просто... — Просто что?! — Тэхёна ранили, я был занят делами с Намджуном, на Сицилии свои проблемы. Конте отравили, он на днях, говорят, испустит дух. — Мир сошел с ума пока нас не было? Кто отравил Конте? — отложив бокал виски на стол, опускает руки по швам Майкл, удрученный новостями так же, как и Чонгук, нарезающий круги по комнате. Смерть Конте усложняет ситуацию с бизнесом. Похоже, о перевозке наркотиков придется на время, если не навсегда, забыть. — Мы считаем, это люди Дона Сантино. Отравил кто-то из своих. — Среди семьи предатель? — Возможно, — закуривает Хосок, — старший сын Конте, Франческо, станет новым Доном. Мне нужно как можно скорее отплывать на остров. — Это просто какой-то кошмар, — садится на стул с мягкой обивкой Чонгук, широко расставив ноги и массируя лоб. — Дождемся суда, убедимся, что Намджун не солгал, и тогда закончим начатое. Джихо сдохнет. — Ему дорога прямиком в ад, и пусть земля ему будет пухом, — Чонгук швыряет стакан с виски, недопитый Майклом, прямо в огонь камина , отчего языки пламени беспокойно подаются вверх, а стекло разбивается. *** 27 декабря 1923 года в верховном суде на Сентер-стрит проходит слушание по нашумевшему делу, которое прозвали делом «дьявольской свиты». Площадь вокруг здания оцеплена полицией, но любопытный народ и назойливые журналисты собрались как на праздник, галдя без умолку. В 12:45 верховный суд постановил признать Майкла и Джея Скретчев виновными. Приговор оглашается в присутствии присяжных и тройки журналистов из громких газет. Когда судья бьет молотком три раза, все поднимаются со скамей, а полицейские выводят подсудимых, закованных в наручники, из камер. Намджун, одетый в черную двойку, широко расправив плечи, стоит за трибуной, провожая тяжелым взглядом процессию. Когда судья исчезает за дверью, а за ним следует секретарь, в зале нарастает гул. Майкла и Чонгука выводят на улицу, где тотчас вспыхивают камеры и вопросы репортеров, которые тонут в хоре простых людей. Офицеры, держась за руки, создают живую ограду, не давая настойчивому народу выйти за ленту, свистят и угрожают дубинками. — Мистер Скретч! — Мистер Скретч! Ответьте на вопрос! — Скажите! — Что теперь... — Мистер.... — Джей... мистер... мистер!.. Вспышки камер, ослепляя, не прекращаются ни на мгновение. Вопросы тонут в хаосе. Полицейские провожают заключенных в кареты и запирают в клетке. Увидев это, журналисты, игнорируя правила, бегут по каменным ступенькам вниз, не боясь поскользнуться на гололедице. Автомобиль заводит мотор и, испуская выхлопы, отъезжает. Между тем у здания суда разворачивается скандал: люди бросаются в рассыпную, беспородно толкаются, дерутся подобно бездомным котам. Офицеры, желая успокоить толпу, стреляют в небо. Центральный район Нью-Йорка впадает в истерию.