***
Домой в тот день Дмитрий припозднился. Матушка всплеснула руками и даже пропустила ежедневный ритуал проверки дневника, бросившись сразу же его кормить. Дима укорил себя в душе за то, что не противился ей и не рассказал сразу про двойку по истории, но есть хотелось отчаянно, хотя вкуса вареной картошки с сухарями он так и не почувствовал. После скомканной благодарственной молитвы мальчик, так же запинаясь, сознался в плохой оценке и показал матери дневник с «черным лебедем». Больше всего страшило его то, что мама может и заплакать, в такие моменты хотелось умереть, только бы больше не расстраивать ее, такую нежную с ним и красивую. Однако она лишь устало, задумчиво вздохнула, рассеянно приглаживая его по волосам. Дмитрий поблагодарил ее за ужин и поцеловал руку, тихо выходя из кухни. Такая странная задумчивость одолевала матушку в те дни, когда отец после рабочего дня в институте отлучался на партийные собрания. Она давно уже не дергалась от малейшего шороха или тяжелого стука сапогов по лестнице, но тяготилась постоянной изнуряющей тоской и страхом, стараясь скрывать это от детей. Младший брат, Николаша, с рождения был болезненным и не переносил материных слез, заходясь тут же в плаче. Дмитрий постучался на всякий случай и отворил дверь в их общую комнату. Николай лежал уже в своей постели, рассматривая, как всегда, цветные иллюстрации в «Букваре», подаренном еще до войны. Электрическая лампа обливала его ровным желтым светом. На шум он улыбнулся и молча соскочил с кровати, подбегая к Диме с объятиями. — Здравствуй, Димочка. Ты поздно. Уже, наверное, и папа скоро придет. Мама сегодня весь день пододеяльники строчила, так устала, ты… — Почитаю, почитаю, — деловито и с улыбкой говорил старший брат, поглаживая Николашу по встопорщенным мягким прядям. — Про что сегодня? — Про рыцарей, про рыцарей! Про воинов далекого прошлого и прекрасных смелых дев! — конец фразы братец произнес с особым выражением, приняв величественную позу, что заодно с его высоким детским голосом и ночной ситцевой рубашкой до пят было смешно невероятно, но Дима лишь снова улыбнулся и достал с полки над рабочим столом «Белую перчатку» Рида. На страницах романтические герои сражались не на жизнь, а на смерть за честь, достоинство и любовь, а Коля, захваченный видениями между мечтой и явью, покойно засыпал, во снах воплощая милые сердцу вдохновенные образы. Дмитрий замолчал и хотел выключить ночник, но одернул себя с некоторым сожалением. Николаша проснется ночью в страхе, если не оставить свет… То, что так отвращало и пугало матушку и брата, и даже как будто папу, Дмитрия, напротив, влекло — тьма хранила в себе неизведанное, манила так сильно и настойчиво, возбуждала фантазию и чувства, шептала что-то странное, новое, неиспытанное и неузнанное… В полумраке отцовской библиотеки (хоть родители и запрещали читать в темноте, но мальчик раз за разом поддавался искушению, выключая лампу и жадно поглощая смыслы, тревожащие его пытливый детский ум) он, в порыве чувств по прочтении очередного захватывающего момента, подолгу вглядывался в размытые очертания книжных полок, тяжелой пыльной портьеры, массивного стола с грудой бумаг, и дорисовывал все то, что не способны были воссоздать строгие ряды символов. Так свершалось настоящее чудо, волшебство, творимое им самим. Маленькая библиотека была любимейшим местом Дмитрия еще и потому, что здесь отец начал его обучение и проводил с ним наедине изрядно времени. Задолго до гимназии Сергей Павлович привел его сюда, усадил за толстый высокий стол и спросил, знает ли тот, откуда берутся слова, их смысл и значение. Он, вместе с матушкой, учил его читать и понимать прочитанное, учил говорить и говорить лаконично, понятно, чисто, отделяя зерна от плевел. Основы логики, принципы познания, методы диалектики — все это Диме вменялось практиковать и при решении простейших арифметических задачек, и при чтении разнообразной художественной литературы, имевшейся рядом на полках. Открыв для себя один раз эту дверцу, ребенок, влекомый любопытством, с энтузиазмом исследователя-первооткрывателя рвется навстречу знанию — сокровищу для разума и сердца. Так было и с юным Сеченовым. Отец давал ему систему, поощряя прежде всего высказывать суждение о том или ином предмете, мыслить свободно, критично и отражать это на бумаге. Сергей Павлович снабжал сына пищей для ума, развивал творческое начало, которое ставил превыше всего остального. Он зачитывал мальчику итальянских гуманистов, добавляя, впрочем, и не без иронии, что слова эти не касаются Диминой опрятности: «Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю». — Человек, Дмитрий Сергеевич, создан для творчества, для полета мысли, для воплощения идеи! — говорил отец, и в такие моменты лицо его необычайно одухотворялось, — Человек, преодолевающий саму природу, время и пространство, человек-творец может все, это и есть высшая форма свободы, и ограничивать ее преступно! Великие деятели Возрождения были художниками и законодателями, но творец завтрашнего дня — это человек науки. С ее помощью возможно то, что кажется совсем невероятным. — Как в книгах Жюля Верна? — с замиранием сердца спрашивал Дима. — Мы преодолеем силу земного притяжения и окажемся в космосе? — Да, человек непременно ступит на другие планеты и будет путешествовать сквозь космическое пространство, это лишь вопрос времени. А осуществится подобное с помощью науки и руками самоотверженных ученых, усердно постигающих неизведанное. Поэтому вернемся к изучению воздействия переменного тока на мышцу… Дима смотрел на отца и видел Его — живое воплощение созидательного начала, того самого Творца, чьими силами будут совершены великие открытия и преобразования. Сергей Павлович, будучи дома, любой излишек своего времени посвящал научным работам, проектировал эксперименты, изучал литературу, во время приема пищи мог в рассеянности внезапно начать записывать что-то в блокнот или прямо на салфетку, мягко, но неизменно прерываемый матерью. Умственный труд непрестанно занимал его. Он искренне и страстно жил своим делом, мысли, слова, чувства и поступки устремляя на пользу ему и этим порой вызывая у Димы недостойное чувство ревности. В раннем детстве, когда папа отстранялся, занятый за неизменным письменным столом, совсем маленький Дмитрий Сергеевич от беспокойства и расстройства начинал озоровать, бегая по всему дому, что-то ронять, донимать братца, а матушка лишь грустно улыбалась, не выговаривая ему за шалости. Она догадывалась, что происходило в душе сына, поскольку и сама долго примирялась с тем, что Сергей никому и никогда не будет принадлежать безраздельно. А Сергей Павлович тем временем все больше сил и энергии отдавал работе. С началом военного конфликта российская наука оказалась отрезана от своей немецкой сестры, со времен Петра Великого шедшая с той рука об руку. Для России основным партнером по международной научной арене уже несколько сотен лет была Германия, а спешное наведение мостов со странами Антанты в ходе войны — ново и не столь результативно, поэтому публикации в зарубежных журналах, оборудование, кадровый рынок высшей школы с огромным количеством так и не защитившихся, но подготовленных в германских университетах докторантов, немецкая профессура — все это в одночасье стало безвозвратно утраченным прошлым, глобальной катастрофой для ученых, чей род деятельности по природе своей интернационалистичен. Прочно вовлеченная в политику интеллектуальная элита жаждала стать самодостаточной, желала коренных образовательных реформ по западному образцу, способствующих движению прогресса в отсталой стране; предполагалось продолжение дотаций со стороны государства, но при этом автономизация управления и распределения ресурсов. Война во многом подстегнула реформы, дающие университетам больше возможностей для самоуправления, одновременно с этим бурно развивались отечественные научные журналы. Финансирование передовых отраслей, в которых в военное время критически важное значение играли последние достижения прикладной науки, вдохнуло новую жизнь в академические круги. Никогда еще прежде чаяния высших чинов не сходились так тесно с потребностями ученых. Подотделы военно-промышленных комитетов распахнули двери для химиков, физиков, инженеров, металлургов, геологов. Отец уже долгое время надрывался с работой, которая теперь требовала одновременно административного, бухгалтерского и научного руководства. Не мог он оставить и политическую тайную деятельность, на пределе возможностей полностью себя истощая. И старший сын, любящий безусловно и терпеливо, видел только одно это, однако… Жизнь сама вносила свой веский вклад в их отношения.***
Напротив окна, заложив за спину руки со снятой с издевательской любезностью фуражкой, стоял человек в кителе с погонами. Тонкий длинный нос с горбинкой придавал ему сходство с хищной птицей. Вся фигура его выражала бодрость, даже несколько лихорадочную веселость. Изредка он покачивался с носка на пятку, пристукивая каблуками. Бледная Светлана Марковна сидела за столом, безвольно сложив ладони на колени. Сергей Павлович расположился в кресле, закинув ногу на ногу и хмуря брови. От него отчетливо исходило напряжение. В соседней комнате двое полицейских проводили обыск, вычищали шкафы, вытряхивали ящики. Под этот невыносимый аккомпанемент незнакомец резко повернул голову и натянул на ястребиную физиономию улыбочку, обращаясь к матери: ー Не возражаете, если я присяду? Мать ничего не ответила, продолжая смотреть пусто и прямо на него. Губы ее были поджаты от страха. Человек в форме подождал секунду, стараясь соблюсти приличия, а затем все так же бодро опустился на стул около окна. Качнулись кружевные занавески. В этот момент он явно настраивался на разговор, и лицо его приобрело какое-то особое выражение, черты разгладились, движения смягчились. Теперь он всем своим видом выражал сочувствие и расположенность, как будто и не осознавал себя вестником беды. ー Ну что же вы, господа. Сидите, как будто сам дьявол ворвался. Негоже так встречать представителей закона. ー Это санкционированный обыск? ー только и выдавил сквозь зубы отец. ー Потому что если не санкционированный, Вы… ー Ну-ну-ну, полно, полно, Сергей Павлович, ー человек покачал головой, говоря подчеркнуто спокойно и раздельно, словно успокаивая расшалившегося ребенка. ー Обыск санкционирован, вот ордер, извольте ознакомиться, если нужно, но уверяю Вас, я здесь никого не обманываю, ー с этими словами он протянул Сеченову лист с гербовой печатью. Тот даже не посмотрел на бумагу, лишь заслонив ею себя и продолжая буравить представителя власти взглядом. ー Мы с Вами прежде не встречались, Сергей Павлович, а теперь не повезло Вам, ー усмехнулся человек. ー Я новый следователь по Вашему делу. Оно как-то ловко затерялось в стопках папок и лежало себе спокойненько… ー тут он возвел взгляд к потолку, притворно задумавшись. ー Лет восемь уже. Зовут меня Владимир Викентьевич Шорохов. И со всеми бюрократическими неувязками я планирую в ближайшее время…разобраться. Следователь забарабанил пальцами по колену, изучающе и лукаво рассматривая обстановку, но под напускной деловитостью во взгляде пряталась холодная монолитная злоба, острая и безжалостная. ー Вы, Сергей Павлович, либо действительно гений, либо крайне удачливый человек. Столько лет прятаться прямо у государства под носом. Да что под носом! В самом государстве, на госслужбе! Можно сказать, мы с Вами коллеги… При этих словах отец привстал с кресла, прервав насмешливую речь полицейского, ноздри его раздувались от сдерживаемого гнева. ー Я к Вашему ведомству не имею решительно никакого отношения, господин Шорохов. Мы с Вами не коллеги и близко. Академия наук лишь подчиняется власти, а служит она народу, и не только русскому. А посему не унижайте меня подобными сравнениями! ー Владимир Викентьевич весь подобрался и заблестел глазами, поймав реакцию. ー Ай-яй-яй, Сергей Павлович, вот Вы говорите, только подчиняется. Но позвольте спросить, а деньги-то, деньги откуда ваша братия берет? А я Вам скажу: оттуда же, откуда и мы, из казны. Вот любопытно, не правда ли? А про службу на нерусских, это тоже интересно, нельзя ли поподробнее, так сказать, в контексте, а? Сергей Павлович? ー мать словно слилась лицом с салфетками, но отец продолжал сверлить следователя взглядом, полным ледяного бешенства. ー Вы не имеете права извращать… ー Эй, ну что там? ー закричал в открытую дверь Шорохов, перебивая Сеченова. Ему уже как будто начали отвечать, но тут в прихожей раздался еще чей-то топот. Некоторое время спустя в комнату вошел грузный усатый полицейский и гулко пробасил,что господина следователя там просят. На мгновение Владимир Викентьевич, судя по его мимике, даже испытал замешательство, но тотчас пружинисто поднялся и вышел. Оставшиеся в присутствии толстяка не двинулись со своих мест, словно парализованные. Напряжение било по ушам, мешало слышать отрывистый диалог вполголоса, происходивший за стенкой. Наконец, Шорохов зашел обратно и устремил странный нечитаемый взгляд на отца. ー Вы, господин Сеченов, какой-то уникум. Сверху приказано Вас не трогать. Говорю это потому, что уверен: мы с Вами еще встретимся. Даже если прекратите эти бессмысленные заседания по ночам. Крысы вроде вашей социал-демократической шайки всегда под половицами шуршат, знаете ли. Но как только позволите себе больше… Помоги вам Бог. С этими словами он отдал команду уходить и, смерив на прощание Диму с Николашей пронизывающим взглядом, удалился со своим эскортом вниз по лестнице. Матушка судорожно выдохнула и порывисто поднялась из-за стола, чтобы молча прижать к себе их с братом. Вечером того же дня отец позвал его в библиотеку. Он работал за столом, перечитывая и разбирая какие-то документы, а при виде Димы отложил ручку и отвлекся от бумаг, на которых виднелись черновые строки с расчетами, казалось, бесконечными. Потер немного переносицу, устало жмурясь, и без обиняков заговорил: — Я тебе должен постараться объяснить, сынок, как же так вышло, что я работаю с властью, получаю, хоть и не прямо, от нее деньги на исследования, но одновременно желаю ее свержения. Поэтому, прошу тебя, сядь и внимательно послушай, — дождавшись, когда мальчик сядет на ближайший стул, он продолжал. — Наука в нашей стране до сих пор институт исключительно государственный. Сколько прошло столетий, а мы… Даже декана, даже дворника без отмашки сверху назначить не можем. Довлеют над нами бюрократы самых разных мастей, и без образования решают, кого назначить академиком, кого исключить, о чем нам статьи писать, какие эксперименты проводить. Правительство потребности страны даже сейчас до конца не понимает, и нужный масштаб научных исследований тоже, хоть с войной стало проясняться что-то в головах… Горько, что так. Теперь ведь мы все наше дерзновение бросили на создание орудий смерти. За это они платить готовы. Слуги мы или истины жрецы? Любой ученый, Дмитрий Сергеевич, хочет и должен быть в своих суждениях непредвзят и свободен. А мы на короткой цепи у подножия трона. И не сбежать. Вся структура, что полученные нами результаты представит всему миру — государственная. Либо так, либо в стол писать, и ни один крестьянин никогда про, скажем, новый вид гороха не узнает. А ученый не имеет права свое дело затаивать, замалчивать, смысл его жизни в том, чтобы накопленные знания без остатка предоставлять народу для прогресса и процветания. Я понял, что мне придется быть в системе, когда осознал свое призвание. Но не могу и не видеть, что происходит со страной. Обесчеловечивание простых людей. Низведение их до животного уровня. А разного рода свиньи за счет этого жиреют и не нажрутся никогда. Те, ради кого я по долгу службы обязан голову положить, проживают свою жизнь в ужасных страданиях. С этим не смирюсь. И не один. Академия борется за свои политические права с революции, Дима. В ее стенах все вместе работаем — и либералы, и коммунисты, и монархисты, и демократы. А власти мы теперь особенно сильно нужны, вот и не трогают, пугают только… Понимаешь меня, сынок? — Сергей Павлович воззрился на мальчика с ожиданием, скрывавшим печаль и надежду. Дима, с начала объяснения сидевший в нервном напряжении, вскочил и кинулся к отцу, обнимая. Он почувствовал, как руки папы слегка неуверенно приобняли его в ответ, и прошептал в затянутое жаккардом плечо: —Я никогда в Вас не разуверюсь! Эта короткая фраза чудесным образом надломила между ними всю неловкость сложного разговора, оставшегося уже в прошлом, и когда объятия были, наконец, разомкнуты, Дима тут же с любопытством уставился на лежавшие на столе бумаги. Сергей Павлович понимающе улыбнулся, мгновенно считывая интерес ребенка, и заговорил, не ожидая вопросов: — Помнишь ли, Дима, урок про атомы и элементарные частицы? — мальчик на это яростно закивал, всем своим видом выражая готовность слушать дальше. — Так вот, модель Резерфорда, которую мы изучали, судя по экспериментам с атомом азота, должна быть пересмотрена в ближайшие годы. Придется тебе новый материал осваивать, — на этих словах губы отца тронула едва уловимая улыбка, а в уголках глаз обозначились морщинки. На мгновение он замолчал, потом как будто очнулся. — Видишь ли, атомные ядра не могут содержать в себе электронов, магнитный момент ядер слишком мал, да и силы, чтобы удержать хотя бы один электрон в ядре, теоретически должны быть гораздо больше, чем определяется практически. Паули и Бор считают, что электрон в ядре вовсе не электрон, а что-то между… Должна быть какая-то нейтральная частица, — устало и в раздумьях произнес он, видимо, гоняя одну и ту же мысль по сотому кругу. — Вот я и сижу с установками, пропускаю ток через водород… А потом протонами бомбардирую ядра различных химических элементов. Должна эта частица выбиться наконец из ядра, а по трекам протона и электрона после ее распада можно будет отследить… Но пока ничего. Нет треков, сын. Но мы с Дмитрием Дмитриевичем будет продолжать. Находясь рядом с ним, трудясь наравне, Дима с восторгом ощущал, как причащается тайн познания. Они много разговаривали об истинном предназначении человека, мышлении, нравственности. В рассуждениях Сергея Павловича переставали иметь значение сословие, религия, возраст, пол, статус, прошлое, ведь это лишь внешние, косные по природе своей условия, ограничивающие создателя в глазах других, но не в разуме его. Отец говорил так горячо и уверенно, что сыну невозможно было не присоединиться к нему в душевном порыве; хоть каждое суждение и предполагалось подвергать критическому анализу, но что-то неизмеримо сильнее холодного рассудка побуждало юного Дмитрия ловить каждое слово и сохранять в самом сердце. Все свои светлые детские чувства он прочно связывал с искренней верой отца в его идеалы, и вместе они возводили на Олимп человека творящего и трудящегося.***
Мальчик опустился на свою кровать и устало уставился в одну точку, теребя гладкую пуговицу на вороте рубашки. По полу тянуло холодом. Было очень тихо, но несвязные от утомления мысли гудели в голове, проносился весь сегодняшний день смазанными картинками, гимназия, каменные овраги улиц, погоня, погоня, погоня... Лохматый грязный Харитон. Мама. Картошка. Голова шла кругом, и Дима, стянув с себя рубашку, прилег на постель поверх покрывала. Не было сил вставать и приготовляться ко сну, как положено. Мамин голос вкрадчиво шепнул, что нужно бы хоть прочитать молитву, но отец такого не одобрял… Отец? В прихожей застучали ботинки, дверь закрылась, сонливость тут же пропала. Раздался папин голос, приглушенный, и разобрать интонацию было нельзя. Родители прошли в кухню, тихо забренчала посуда. Зазвучали сетования матушки на позднее время. Дима невольно затаился и прислушался, сжимая край шерстяного колючего покрывала. Сердце забилось чаще и сжалось отчего-то, хотя из кухни доносились только едва слышные перестуки столовых приборов. Спустя целую вечность, наконец, отчетливо раздался сухой, как будто слегка простуженный голос отца: — … это переходит уже любые границы. Все, за что мы боролись тринадцать лет! В сухом остатке получается, они оставят прежнее положение дел, только плотнее закрутят гайки. Хотят красного террора… залить страну кровью еще больше, как будто мало войны! Всех несогласных — к стенке, даже если перед ней стоит крестьянин или рабочий. Разве мало страдал простой народ? Во имя чего, какое будущее они хотят построить на таком количестве костей, Света, я не понимаю. Во главе большевиков — шайка с потрясающе кровожадными намерениями, просто людоедскими. Разве мы хотим освободить пролетариат для того, чтобы его потом резать и расстреливать? Или еще лучше — чтобы люди это сделали за нас? Ленинцы и слышать ничего не хотят о демократии. Свободный народ должен иметь свой голос, должен наконец иметь политическое влияние, разве смысл свержения царизма не в этом? При диктатуре — пролетариата или кого угодно еще — никакой независимости ни у кого не будет, неужели это не ясно? Свобода слова, действий, свобода личности — для большевиков пустой звук, а крестьянам за все годы агитации так и не смогли объяснить, что это вообще такое. Они не умеют читать и писать, стоило бы заняться этим, а не решать за Россию ее судьбу в кои-то веки! Террор? Я эсер, я всегда сознательно был за вооруженный террор, но индивидуальный, а никак не массовый. Виновники угнетения рабочего класса, помещики, дворянство, буржуазия, вот кто должен ответить за все зверства, а на деле заплатят простые люди, бедняки, старики и дети, и так уже потерпевшие сполна! Они хотят развязать гражданскую войну, Света. Чтобы пожар революции достиг такого размера, который сможет полностью поглотить прошлое и до основания его снести, даже саму память уничтожить. В этом пламени будут гореть все, а выживут единицы. И я не понимаю, за что мы заплатим такую непомерную цену? Допустим, коммунизм не построишь на гнилом фундаменте, но экономика страны практически разрушена, так кто же будет строить, если война последует за войной? А люди, Светочка… По-прежнему никто не думает о людях. Они совершенно несчастны и последуют за любым, что даст надежду. Озверевшие от голода и смертей. Пойдут рвать друг другу горло по приказу. Среди рабочих крайне сильное напряжение. Если не поменять ситуацию к лучшему, но ввергнуть страну в хаос, жертвы режима в один миг станут палачами друг другу. Большевизм — это лишение человека его последних прав, это ненависть к народу… Война давно забралась и сюда, далеко от фронта. В середине 1914-го пришли за «запасниками». Служивые снова сменили штатское на солдатские шинели и волнами покидали город, впечатывая в мостовые свои четкие, строгие, маршевые шаги. Их хмурые, смешливые, угрюмые и суровые лица, их выправка примелькались детскому глазу, и даже как будто внушали бодрость духа, вселяли надежду. Они, по-армейски свежие, выделялись на фоне общей бестолковой суматохи, как скалы среди человеческого моря, спокойно, по выверенному годами службы распорядку собирались в казенные казармы, наутро курили натощак пахучую махорку, а кое-кто и табак, поочередно получали паек, необходимые бумаги, и так же стройно отбывали на фронт. Этих немногословных, скупых на видимые чувства людей, казалось, не заботило то, что они оставляли за плечами, а может, так оно и было… Затем пришли и за фабричными. Кто-то, покорно опустив голову, уходил с полицией, чтобы в ужасе томиться в казармах, ожидая отправки в кровавые дали, кого-то уводили силой. Кого-то рабочие отбивали, прятали по домам, телом защищали от шашек и револьверов. Пригоняли под конвоем толпы перепуганных насмерть мужиков из деревень, молодых и старых, никогда не носивших сапог, а на следующий день все они шагали через город, так нелепо, набекрень и наискось напялившие форму. Полиция при малейшем неповиновении творила бесчинства, и на улицах зазвучали первые выстрелы да свист стали. Однажды, идя по безлюдному переулку, Дима повстречался глазами с вынырнувшем из подворотни парнем. На худом, каком-то хищном лице незнакомца проступили вены и краснота, придавая его растрепанному образу нечто демоническое. Парень замедлился на секунду и сделал Сеченову знак, мол, прячься, а сам кинулся в темнеющую искусственную арку. В тишине укрытия Дима услышал крики, звуки отчаянной борьбы и грохот, совершенно его оглушивший, а когда выбрался, обмирая от страха, в пустом переулке осталось лишь бурое пятно, медленно впитывающееся в сырую землю. На фабрики тем временем пришли заказы от властей, почти все предприятия обеспечивали теперь фронт, лишь малую толику отпуская для тыла. Производство стало плановым, а плата — фиксированной; введенное специальное положение, по словам отца, в какой-то мере ограничивало эксплуатацию труда, но снижало возможность продвижения требований, и «военного социализма» рабочие не дождались. Хозяева мануфактур увеличивали день и трудовую норму, несмотря на директивы военного времени, а государство — налоги. За мужчин, угнанных на убой, за станки встали женщины, пришедшие на места своих мужей. С ними в нечеловеческих условиях трудились дети, военнопленные и беженцы из восточной Европы, наводнившие пригород. Чужаков жаловали меньше с каждым днем. Озлобление против них, а в особенности немцев, переходило все крайности — чего стоили только немецкие погромы. Дима знал о репрессиях со слов отца, в институте преподавательский состав был частично депортирован, частично осужден; да и сам он лишился немецкого языка, который давался ему с переменным успехом, а еще единственного товарища-гимназиста Пети Гесса, чья семья спешно бежала из империи. В народе ходили теперь только бумажные деньги, и с каждым днем словно все больше и больше. Торговки на рынке их иногда брали сразу мешками, плюясь и бранясь почем свет. Дмитрий понимал, что это значило — номинал купюр становился все дешевле и дешевле, налоги все больше, а рабочий день — дольше. Империя нищала, влезала в долги глубже с каждым вражеским выстрелом. И заводы запели. До войны стачек и демонстраций было много, теперь же люди, притихшие в первые месяцы боевых действий, снова зароптали в такт с угрожающим мощным гулом станков, разносящимся по всему городу. В воздухе с той поры отчетливо повис острый запах железа и гари. Все чаще люди выходили с заводов и в едином порыве заполняли улицы, громогласно заявляли о своих правах, устраивали погромы, вооружались против полиции и войск, заливали камень своей и чужой кровью. В домах тут и там зияли пулевые отверстия. В стачках активно участвовали и дезертиры, прибывающие с фронта. Партийные делились с отцом сведениями об антивоенных настроениях и акциях, распространявшихся, как пожар, по войскам, о фактической легализации военных преступлений и параличе судебной системы, о германском вооружении, превосходящем отечественное на порядки… — … это якобы священное противостояние всеми используется в самых гнусных целях. Горемыкин со своей империалистической ересью пускает слюну на Босфор со всем Средиземноморьем в придачу, а генералитет недоволен бюрократами и видит во снах всеобщую милитаризацию, которая даст нашей военщине неограниченную власть в кабинетах, либералы хотят, простите, лобзаться в десна с нашими сердечными союзниками на просторах восточной Европы, усеянной победоносными костями соотечественников, социалисты разного толка теперь уже хотят продолжать войну ради утопичного военного социализма, который все никак не наступает, и лишь большевики за прекращение войны, но они ведь новую начнут, как только подвернется случай! Честное слово, не знаю уже, что и думать, ведь мы несемся в пропасть… Дима с пронзающей грудь болью вслушивался в надрывно льющуюся речь, и самому так отчаянно хотелось вырасти большим и сильным, чтобы встать с отцом плечом к плечу против этих плохих большевиков, всех, кто расстроил его, и как победить их! Ведь они, не способные услышать то, о чем говорит папа, наверное, просто глупые и жестокие, а значит, не должны, не могут ничего решать, нужно только объяснить это остальным… Вот если бы папа был там главным! Тогда и война давно закончилась бы, и царя бы не стало сразу, и заводским рабочим дали бы еды и жилье, а их детям — образование. И Харитон бы тогда знал про Архимеда… Димино сердечко сжималось от обиды и горести, от по-детски острого ощущения несправедливости и зла, что уже хозяйничало везде, понемногу запускало свои отвратительные пальцы в каждый дом. Мальчик ощутил теплую влагу под щекой и сердито отер лицо о шерстяную ткань, принимаясь заворачиваться в покрывало, а в следующую секунду уже спал крепким сном.***
Утром воскресенья матушка разбудила их с Колей к обедне и, приказав тщательно умыться, повела в церковь. Редкое в тот октябрь солнце выглянуло из-за туч, бледно-желтыми отсветами мерцая в замерзших белых лужах и на золотых крестах. Всюду на дороге чернели чуть примороженные ночным холодом борозды грязи, в свежем стылом воздухе витал запах увядания, и казалось, что стоит остановиться хоть на секунду, выдохнуть пар, тут же превратишься в одно из черных, безжизненных, корявых деревьев, и простоишь неподвижно еще сотню лет, жалостливо скрипя ветвями. Мальчики пытались идти степенно рядом с матерью, но то и дело срывались в бег наперегонки, кружили вокруг нее, разрывали смехом плотный ледяной воздух. Светлана Марковна, медленно ступая в шерстяном креповом платье и тяжелом пальто с простой брошью, ловила их взгляды, ласково улыбаясь в ответ. Наконец, дошли до красно-коричневого деревянного дома с зелеными резными наличниками, здесь все остановились, братья одернули свои курточки, сняли картузы, пригладили волосы, а мать аккуратно накинула на голову пушистый платок в цветах. Сразу за домом, у церковной ограды, Светлана трижды осенила себя крестным знамением и трижды поклонилась, прежде чем войти. Мальчики чуть поодаль внимательно и серьезно повторили за ней движения и последовали дальше, через маленький совсем церковный дворик. Внутри церкви было душно, пряно и сладко пахло ладаном. Время тут же замедлилось и потекло лениво, неспешно, как засахаренный мед по ложке. Бревенчатые старые стены дышали теплом и копотью, в свете из маленьких решетчатых окон под купол курился дым от свечей и лампад, неровным огоньком затаившихся перед иконами, которые загадочно поблескивали тусклым сусальным золотом. Чтец на клиросе размеренно дочитывал шестопсалмие приятным тенором, за иконостасом мелькали одеяния, единственный алтарник, поразительно худой и заросший, то и дело отлучался, поднося в святая святых всякую утварь. Старенький священник, облокотившись на выступ в уголке, слушал исповедь крупной женщины в голубой косынке, причитающей что-то довольно громко, но неразборчиво. Пока не началась служба, люди передавали свечи к иконам и записки в алтарь, подходили прикладываться к образам, оживленно толкались и бранились совсем тихо, неспокойно поглядывая вокруг. Где-то сбоку хныкал ребенок. В притворе ютились бродяги и мальчишки в дырявых ботинках, шмыгали носами, озябло потирая голые лодыжки. Священник, отпустив женщину и отчитав утренние молитвы перед вратами, зашел в алтарь, возгласил великую ектенью. Началось священнодействие. С клироса доносилось мелодичное пение, изрядно приглушенное густым тяжелым воздухом. Люди подобрались, выпрямились, стали на месте и затихли, обратив взгляды к престолу, а лица на иконах в серой дымке будто выступили на первый план, стали четче и строже, осязаемо смотрели на прихожан огромными печальными глазами. Дима с неугасающим интересом разглядывал каждый сюжет, уже много раз виденный, каждую выписанную складку на причудливых древних одеяниях, но не явно, а украдкой, строил серьезную мину и думал о своем. Отец не одобрял их походов в храм, но и не запрещал этого матушке, со своей стороны стараясь объяснять детям религию и сопутствующие ей заблуждения с помощью уроков истории, культуры, политики. Он научил их с братом с уважением относиться к наследию, оставленному церковью, однако в вопросах мировоззрения был крайне категоричен и придерживался, разумеется, марксизма. Поэтому в такие моменты Дмитрий позволял себе немного свысока оглядываться вокруг и к матери исподволь проявлял совсем не уважительное снисхождение, хоть отчасти и стыдился подобных мыслей. Несмотря на его по-детски наивное самопревозношение над окружающей толпой, люди рядом живо интересовали его. Дима не мог не отмечать перемен, происходящих в лицах этих грубых работяг в ответ на свершающееся таинство. Из них каждый приобретал совершенно особое выражение лица и даже положение тела, становился сосредоточен и задумчив, напрягая ум, тянулся к приобщению обрядов. И в этом находилось что-то Дмитрию Сергеевичу смутно знакомое и понятное, а потому не отталкивающее. Еще одно обстоятельство раздражало любопытство мальчика — храм был, пожалуй, единственным местом, где рядом с простыми мещанами стояли и обнищавшие дворяне, и барышни-гимназистки, и даже студенты. Что мог делать здесь человек с образованием? Он перевел взгляд на маму. Светлана Марковна стояла прямо, словно свечечка, лицо ее светилось редким моментом покоя, умиротворения и было красивым необыкновенно. — Ты не верти-тко головой по сторонам, как оглашенный, — раздался сбоку низкий скрипучий голос, и Дима растерянно оглядел старуху в стеганом ватном платке. — Чай не выходить тебе. — Нет… — Что-й? Чаво говоришь? На царские врата, сказала, смотри, охламон, а то всю Литургию провертисся, грех! — старуха затрясла головой и протиснулась мимо него поближе к амвону, что-то бубня себе под нос. Дмитрий принялся смотреть на ее сгорбленную спину и думать, было бы грехом оттолкнуть ее в сторону, чтобы подойти ближе? Погруженный в мысли, гимназист не слышал проповеди, скомканной и краткой, и не заметил, как служба кончилась, все вокруг пришло в движение, нарастало многоголосье и толчея. С потоком людей их ненадолго разделило с матерью и вынесло из церкви во дворик. Сюда уже стеклись нищие, облепляя оградку гроздьями, как клещи лошадиные ноздри. В холодном воздухе разносился ужасный запах болезни и разложения, и Николашу невольно передергивало. Среди них с трудом передвигались юродствующие кряжистые старики в лохмотьях и крестах, безумно орущие какие-то песнопения, калеки, баюкающие свой недуг глубоко в недрах намотанного кое-как тряпья, отчисленные студенты с залегающими тенями под глазами, отмеченные отчаянием, босые дети, трясущиеся от холода и страха ̶ их посылали сюда родители в надежде на милостыню купить еды или водки; и даже какой-то господин в рваном фраке и без башмака, но в сломанном цилиндре, безотчетно глядя куда-то вдаль, оперся об оградку и тянул руку, изредка судорожно сглатывая пустоту. Крестьянка в худом полушубке и льняном белом платке, туго обернутом вокруг румяного круглого лица, быстро сунула какому-то старику медяк и тут же отстранилась, быстрым шагом удаляясь от ограды, но вдруг запнулась и попятилась, как будто налетела на невидимую стену. Прямо напротив нее, посреди дороги стоял расхристанный, пьяный вдрызг мужик с бутылкой в руке. Заметив ее испуг, он расплылся в отвратительной ухмылке, картинно раскидывая руки в стороны. — Бааааа, вот ты где, жена! Стоять, сволочь! — На глазах у всех он догнал ее, что-то жалобно мычащую и озирающуюся по сторонам, и опрокинул на землю ударом в живот. — Снова здорово, в церкву свою ходишь, сука?! Деньги мои по чужим карманам раскладываешь?! Надо ходули переломать, шоб науку усвоила! Щас тебе господь-то поможет, — с этими словами он принялся безжалостно и без разбора избивать ее ногами. Женщина взвыла, но с каждым ударом ее голос раздавался все тише и тише. Толпа, текущая из храма, равнодушно обходила их. Кто-то отворачивался, кто-то глазел с осуждением, кто-то крестился, заплакал ребенок, некоторые одобрительно присвистывали и гоготали. Старик, которому она подала, шустро свернул свои тряпки и исчез. Мужик тем временем в один глоток допил мутную, резко пахнущую жижу из бутылки и, ухнув, от души приложил ей жену по голове. На белом льне проступило алое пятно и расползлось по ее голове, набухая и темнея. Толпа продолжала молча расходиться, огибая лежащее тело по широкой дуге. Внезапно перед глазами потемнело, и Дима почувствовал сухие мамины пальцы. Светлана увлекала их прочь по улице. Мальчик рвано вздохнул, борясь с комом в горле, и с трудом произнес: — Уберите руку, матушка. Возвращенный дневной свет ослепил его, под веками стало горячо. В груди камнем тяжелели, гнули к земле горечь и невыказанный ничем гнев. Дмитрий сжимал и разжимал кулаки, стараясь успокоить разогнавшееся сердце. Губы его, плотно сжатые, побелели от напряжения, когда, пройдя в тишине уже какую-то часть пути, он несдержанно выпалил: — Что же это за лицемерие, мама? Что же это такое?! Коля рядом едва слышно всхлипнул. Светлана Марковна остановилась с нечитаемым выражением лица, вынуждая сыновей замереть перед ней, затем опустилась на колено и крепко прижала их к себе. Дети забились лицом в складки ее пальто и обняли в ответ, дрожа от пережитого. Сквозь вату суматошных мыслей донесся материн голос: — Осудить ближнего легче всего другого, Димушка. Ты ведь не на людей злишься, и не на Бога, а на себя. Брось это. Ужели думаешь, что смог бы остановить пьяного? А другие… Каждый из нас несет ответственность за то, что подумал, сказал и сделал. Господь милостив. Он отказался от власти над нами и хочет, чтобы люди сами выбирали, как им поступать. Как огнем опалило внутри, Дима стиснул зубы и взглянул матери в глаза, отстраняясь. — А какая тогда разница, — выдавил он глухо и зло. — Есть он или его нет? Ее лицо исказила горечь, и так невозможно, так невыносимо стало от нее и от себя, что мальчик тотчас же отвел глаза, освобождаясь из маминых рук. Рядом с ней в груди больно пекло от злости и стыда, дышалось с трудом, и Дима бросился бежать по улочке, не разбирая дороги. В голову бил ледяной осенний ветер, яркое белое солнце немилосердно ослепляло, а он напрягал все силы, чтобы оставить позади преследующее нечто. Но оно отстало лишь немного, когда Дмитрий выдохся и оперся о знакомую кирпичную кладку. Спряталось в мрачной сырой тени и наблюдало, уязвляя сожалением и гневом. Совесть, голос божий? Матушка бы так назвала это, не понимая ли, не осознавая ли, что сама она своей безусловной любовью воспитала в сыне ответное чувство и искреннее нежелание расстроить ее, и вовсе не господом эти чувства внушены и взращены. Город вокруг помрачнел, заострил углы и шпили, грузно нависая балконами и крышами, загромоздил небо. Дима, стоя в неприметном затененном уголке, тяжело огляделся и заметил, что находится через дорогу от дома. Идти или подождать, пока вернутся мать с Николаем? Или походить до вечера, не заявляться… Хотелось убежать действительно далеко, только бы не видеться сейчас с матушкой, а спустя время, возможно… Но тут вверх по улице послышался знакомый звонкий голос с нотками отчаяния, и Дмитрий тотчас же покинул свое укрытие, устремляясь на звук. Впереди на дороге он увидел Колю, окруженного хорошо знакомыми мальчишками с завода. Они оттеснили брата к стене соседнего дома и гоготали, раздавая ему щелчки, стараясь, очевидно, больше запугать, чем побить. При виде этого все смятенные чувства разом захватили Диму и вылились в чистейшую ярость, которую не смог затмить привычный страх перед толпой негодяев. С криком “Эй, вы!” он бросился прямо в кучу и принялся драться без разбора, нанося удары с неистовой силой. Ошеломленные внезапным нападением, оборванцы дрогнули, отступая, и Коля вырвался из круга, прячась за спину брата, который в одиночку продолжал теснить заводских, раздавая тумаки и свирепо рыча. Они, однако, быстро оценили ситуацию и уже перегруппировывались для атаки, теперь мальчику прилетало с трех сторон, но тут вся гурьба, как по команде, отбежала на пару шагов и замерла в отдалении. Прежде чем тяжело дышащий Дима понял, что произошло, из-за спины матушка ровным голосом произнесла: “Николай, Дмитрий, идем в дом.”. Он напоследок обвел тяжелым взором каждого противника. Фабричные молчаливо ответили ему не менее неприязненными, но словно смущенными и растерянными взглядами, где не было места насмешке. Сеченов развернулся, и в спину внезапно послышалось: — А говорил, что не дерешься! — Харитон высунулся вперед и ухмыльнулся, но от былого ехидства не осталось и следа. — За брата — дерусь. — сухо ответил Дима, полагая, что за эти слова ему будет выговор отдельно, и пошел к подъезду, где ждали матушка со спокойным уже Николашей. Никто больше не проронил ни слова.