Vinegar & salt

      До «Макдональдса» они едут в молчании, в котором нет дискомфорта. За едой отправляется Александр.       — Это весь ваш заказ? Картошка фри? — уточняет он, прежде чем выйти из авто.       — Ещё молочный коктейль, — мечтательно произносит Катя. — Клубничный.       Он кивает и уходит, оставив ключ зажигания в замке. В теории она может пересесть на его место и угнать воропаевский внедорожник, но, конечно, не станет этого делать. Странная, странная ночь… «Ирония судьбы», вариация на тему. На Пушкинской площади тут и там гуляют влюблённые парочки, едят одни на двоих порции вредной еды и не забивают голову никакими глупостями. «Попробуй взять с них пример, Пушкарёва. Ты ведь можешь всё, а тем более такую малость. Просто отпусти себя и не думай о плохом».       — Вы медитируете? Или молитесь перед трапезой?       Он протягивает ей бумажный пакет с картошкой и кетчупом и стакан с коктейлем.       — Задумалась. А вы не голодны?       — Нет.       — Или просто сноб, слишком привыкший к местам вроде «Ришелье».       — Или так.       — Ну и пожалуйста. А я вот с удовольствием поем. Весь день сегодня на голодном пайке…       Тем не менее, ест она аккуратно и неторопливо — Воропаев отмечает это машинально и тут же отворачивается. Они так и стоят, не трогаясь с места, и он смотрит на знаменитый жёлтый логотип, чтобы не смущать её вниманием.       — А знаете, у меня ведь тоже было непростое детство, — говорит Катя. — Не настолько, как у вас, но… Нет, наверное, мне глупо жаловаться. Дома меня всегда ждали любящие родители, в школе с первого дня поддерживал Колька… Что ещё надо? Хорошая семья и лучший друг. Так что мне повезло.       — Жалуйтесь, — отвечает он очень серьёзно. — Это, как выясняется, полезно.       И она решается на откровенность, причём с готовностью, словно того и ждала.       — Штука в том, что человеку всегда нужно больше. И мне, конечно, тоже хотелось большего. Потому что никто, кроме Коли, со мной не дружил. Никто не хотел принимать меня в свою компанию. Ладно мальчики, о них я не говорю. Но даже девочки всегда меня сторонились, как будто боялись, что заразятся от меня хронической зубрёжкой или уродством. Хотя, знаете, я смотрю сейчас на свои детские фото и не понимаю, что уж такого некрасивого во мне было? Наверное, всё дело в том, что мои родители всегда были старше, чем у других ребят, и растили меня как музейный экспонат. Я была белой вороной. Нет, не была. Я ощущала себя белой вороной. Мне Юлиана сказала такую вещь, которую я на всю жизнь запомнила: «Люди смотрят на нас так, как мы позволяем на нас смотреть». Понимаете?       — Понимаю.       Значит ли это, что он с самого первого дня, пусть и неосознанно, смотрел на неё так, как смотрел, потому что она ему это позволила? Его так захватывает эта мысль, что он на некоторое время выпадает из реальности.       — Александр Юрьевич?..       Господи, почему сегодня это звучит так мило? «Мило»! Слово-то какое. Он его отдельно от сарказма никогда не использует.       — Да, простите. Вы меня натолкнули на размышления. Рассказывайте, я весь внимание.       — Меня никто не избивал. Наоборот, родители меня очень любят. Только вот… — Катя вздыхает. — Это такая любовь, которая почти превращает в инвалида. Именно эта любовь отрезала меня от остального мира. Наверное, нехорошо так говорить… Но сказать иначе невозможно. Я росла как Рапунцель в башне. И до сих пор из неё не вырвалась… Они это не со зла, я знаю. Они хотят для меня только самого лучшего. И сами не понимают, сколько всего прошло мимо меня.       Она снова задумывается, всматривается в неоновую ночь, не заметив, что так и не дожевала картошку. Он наклоняется к ней и откусывает торчащую половинку, громко клацнув зубами и почти соприкоснувшись своими губами с её. Катя вздрагивает и возмущается:       — Александр Юрьевич!       — Заезженный приём? — усмехается он. — Возможно, зато сработал фактор внезапности. Надо же мне как-то возвращаться на исходные позиции непредсказуемого Воропаева, от которого непонятно, чего ждать — то ли разоблачения, то ли поцелуя.       — Я прекрасно понимаю, что все ваши провокации — просто попытки вывести меня из равновесия.       «Ни черта вы не понимаете, Катерина Валерьевна. Впрочем, я тоже».       — Давайте вернёмся к тому, чем вы поделились.       — Давайте.       — Не мне осуждать ваших родителей, Катя. Но, думаю, вы абсолютно правы в своих выводах. А ещё я думаю, что вы более чем способны переломить ситуацию.       — Вы считаете?       — Вы в двадцать пять руководите огромной компанией, причём крайне успешно. Уж со своими родителями вы можете управиться… Хотя не мне об этом говорить, — с горечью добавляет Александр.       — Как вам картошка? — интересуется Катя, просто чтобы его отвлечь.       — Я четыре года учился в США, так что картошкой фри меня не удивить.       — Вот могли бы просто ответить, а не козырять гарвардским образованием, — улыбается она. — Я, между прочим, стажировалась в Германии. И была там на хорошем счету, мне даже предлагали остаться.       — Что, кстати, красноречиво говорит о вашей полной самостоятельности. Как же вас родители отпустили?       — О, это была целая операция. Я ведь отправилась туда с нашим преподавателем немецкого, Максимом Викторовичем. Все девчонки за глаза называли его просто Максом. Он был очень молодым и пользовался успехом у противоположного пола. Из тех, на кого бросаешь один взгляд и понимаешь: повеса. И вот ему пришлось переодеться в уродливые вещи своего деда, надеть очки в роговой оправе, ужасно зализать волосы и явиться к нам домой, чтобы отыграть человека крайне надёжного. И у него получилось. Мне тогда все завидовали, хотя он полетел в Германию по работе, а за меня просто замолвил словечко перед другом-банкиром, расписал мои таланты. Ну, я его не подвела, конечно.       — Вы в него часом не были влюблены?       — Нет. Ну, разве что как в человека. Мы когда летели в Германию, он мне вообще сказал, что гей. Я сначала решила, что он меня так отвлекает от аэрофобии, но оказалось, что нет. В Берлине его ждал, ну, тот самый друг-банкир. Я с ними обоими здорово подружилась, до сих пор иногда созваниваемся. Вообще это было замечательное время… Почему-то в Мюнхене никому не было дела до моего внешнего вида. Я была абсолютно свободна. Даже…       Она осекается, доедает фри и принимается за коктейль.       — Даже что?..       — Александр Юрьевич, я никому об этом не рассказывала. Совсем никому.       — Хотите, принесём клятву на крови? Чтобы не разболтать секреты друг друга.       Катя переводит на него насмешливый взгляд.       — Думаю, мы с вами можем обойтись без этого. Я вам доверяю, как это ни парадоксально… В общем, там я смотрела на европейских женщин и пыталась у них чему-то научиться. Мюнхен — дорогой город, и дорогих красавиц там тоже много. А я получала настоящую зарплату, ещё и неплохую — спасибо Максу. На жильё тратиться не пришлось, потому что меня приютила сестра его друга-банкира, Грета. Основную часть заработка я отправляла родителям, что-то тратила на продукты, чтобы угощать хозяйку, ну а оставшиеся деньги тратила на походы по секондам. И находила, наверное, довольно неплохие вещи. Грета их одобряла. Научила меня укладывать волосы, ненавязчиво краситься… А навязчиво я и не хотела. Не люблю вот это всё, — она показывает на свой вечерний макияж. — В общем, как-то так вышло, что на второй месяц в Мюнхене я стала нравиться мужчинам. И с одним из них я познакомилась, вопреки голосу здравого смысла. Его звали Юрген. Рекламщик в тамошнем филиале международного агентства. По типажу напоминал Гедеона Буркхарда, который играл в «Комиссаре Рексе». Он был старше меня на десять лет, казался таким взрослым и умным. Блестяще цитировал немецких поэтов, вообще говорил на прекрасном литературном немецком. Уверял меня, что я самая необычная девушка из всех, что он встречал. Короче, на пятом свидании я оказалась в его постели. Всё было хорошо, даже замечательно. Через неделю он снова привёл меня домой, и всё было как обычно, совершенно нормально. Мы слушали музыку, пили вино, а потом в дверь позвонили. Я подумала, что это доставка еды. А выяснилось, что он заказал совершенно отвратительную, знаете, резиновую такую девушку для… — она смущается и прикусывает губу. — В общем, для развлечений втроём. Я ушла, не сказав ни слова, и больше никогда не отвечала на его звонки и сообщения. К счастью, он не знал, где я живу.       — Однако, — хмыкает Воропаев, старательно делая вид, что никогда так не поступал. — Шустрый малый.       — Меня этот случай как-то… подкосил, что ли. Говорю же, Рапунцель из башни. Нежный цветочек. И по возвращении в Россию я радостно спряталась в свою ракушку из вещей, подобранных мамой.       — А мюнхенские вещи у вас остались?       — Остались. Я их исправно стираю, но никогда не ношу.       — Значит, та ракушка всё-таки была временным укрытием. Любопытно было бы увидеть образы из той эпохи.       — Их легко представить. Минимализм, свободный крой, струящиеся ткани. Что-то вроде гардероба Киры Юрьевны… Только она всё это умеет носить, в отличие от меня.       — Вы себя недооцениваете.       — Может быть.       Катя ёжится, и Александр переводит кондиционер в режим обогрева.       — Это всё холодный коктейль, — объясняет Катя. — Знаете, я тогда решила, что подобрала для себя что-то совсем не то. Что моя одежда каким-то образом сообщила Юргену, что во мне дремлет распутная девица. Не знаю… Столько всего сказано о женской логике, но мужская, по-моему, не лучше. Взять хотя бы Андрея… Он всерьёз считает, что вы имеете на меня какие-то виды. Закатил мне сегодня сцену ревности. Увёл в какое-то пустое помещение, поначалу даже не кричал, но потом неизбежно взорвался. Мол, всё одно к одному: и «Никамоду» я вам отдала, и в ресторан с вами ходила, и на показе «любезничала»… «Он вокруг вас змеёй вьётся, неужели вы не видите, Катя? Я за вас беспокоюсь!» Поцеловать… пытался… Я ответила… Жизнь меня ничему не учит, — она ухмыляется как-то беспомощно. — Но я нашла в себе силы остановиться. И убежала. А он уехал с госпожой Ткачук. Даже попрощался со мной при всех. Чинно, как с коллегой. Кивнул и был таков… Для него это просто эпизод, одна из многих сценок в насыщенной личной жизни Андрея Жданова. А я… Мне себя по кускам теперь собирать.       Александр напрягается, вцепляется левой рукой в руль, ища в нём безмолвную опору. Идеальный момент, чтобы выложить карты на стол… Только зачем?       «Ну что, рассиропишься сейчас?»       «Да заткнись ты».       — Катя, а что, если… — он делает глубокий вдох. — Что, если Андрей Жданов в кои веки не ошибается и нервничает небезосновательно?       «Специально так завернул, чтобы она ничего не поняла? Слабак».       — Я вас не понимаю.       Он злится на себя и на проклятый голос в голове.       — Что, если вы мне… действительно… небезразличны?..       Александр смотрит ей прямо в глаза, вопреки желанию отвести взгляд. Она смеётся, и он чувствует не то досаду, не то облегчение. Всё сразу.       — Это я уже проходила. Обыкновенная благодарность, которую вы, мужчины, так любите принимать за что-то другое.       — У вас что, такой богатый опыт с мужчинами? — раздражается он.       — Достаточный. Господи, как же голова болит…       — В аптечке есть обезболивающее.       — Да нет, обезболивающее здесь не поможет… — морщится Катя. — Вы можете на минуту отвернуться?       — Могу, конечно, только зачем? Вы проведёте какой-то тайный обряд по избавлению от мигрени?       — Почти.       Он пожимает плечами и смиренно отворачивается к окну. Катя сосредоточенно пыхтит и вскоре устало выдыхает:       — Готово.       Он поворачивается, не ведая, что именно у неё там готово. Зрелище оказывается весьма неожиданным.       — Ещё ни одна из остававшихся со мной наедине женщин не начинала раздеваться с парика, — резюмирует Александр.       Она хихикает и снимает с головы сеточку, под которой плотно уложена, кажется, дюжина пушистых косичек.       — Катя, зачем?..       — Зачем сняла?       — Зачем носили?       — Ну вот бывает у туземцев боевой раскрас. А у меня был боевой парик. Надевала его утром как какую-то новую голову, в которой нет места лишним мыслям, — она задумчиво вращает парик в руках и вдруг заявляет: — Хочется от него избавиться.       — Давайте сюда, я сделаю это немедленно.       Катя с шутливой торжественностью вручает ему парик вместе с сеточкой.       — Прощай! Ты был мне верным товарищем.       Воропаев закатывает глаза и подъезжает к ближайшей урне, чтобы выбросить всё это добро, не выходя из машины. Катя провожает верного товарища весёлым взором.       — Я как будто парочку лишних килограммов сбросила.       — У вас их нет, — уверяет её Александр.       — Теперь точно, потому что, по-моему, он столько и весил.       Они выезжают на Бульварное кольцо, и он спрашивает:       — Куда теперь прикажете?       — А пригласите меня в гости, а? Хочется горячего чаю.       — Вы меня не боитесь?       Она качает головой. Он находит, что она совершенно напрасно настолько беспечна — с этими взъерошенными косичками, собранными в какую-то хитроумную конструкцию, она невероятно притягательна. Ещё бы смыла три слоя косметики — было бы совсем хорошо. Но вообще-то хорошо уже сейчас. Хорошо, что она напросилась в гости. Хорошо, что когда ей хочется чаю, это означает только то, что они будут пить чай. Хорошо, что она так непохожа ни на одну из знакомых ему женщин. Хорошо, что случилась эта ночь…       — У меня с собой салфетки для снятия макияжа, так что не пугайтесь, когда я выйду из вашей ванной, — предупреждает Катя.       «Нет, вот сейчас совсем хорошо».