Vinegar & salt

      Катя давно научилась жить без Александра Воропаева. Инициатором расставания осенью две тысячи восьмого стала она, придя к выводу, что вместе они в равной степени несчастны и что он этого никогда не признает. Конечно, было хорошее, были моменты настоящего счастья, но гораздо больше было плохого. Ни он, ни она не имели никакого опыта настоящих отношений. Она часто думала о том, насколько комична эта ситуация. Взрослые вроде бы люди с прекрасным образованием и серьёзной работой каждое утро надевали строгую одежду и разъезжались по офисам, чтобы решать важные вопросы, а наедине друг с другом превращались в детей. И совсем другими глазами она смотрела теперь на историю Андрея и Киры — точно таких же подростков-переростков, у которых было всё, кроме понимания, как обращаться со своими чувствами и эмоциями и отличать одно от другого. «Мне для Вселенной мало лет», — пела когда-то Ева Польна, и была права… Поэтому вскоре после расставания Катя приняла решение работать с психологом, общение с которой начала с обстоятельного рассказа о Саше, пережитом им в детстве насилии и последствиях этой травмы. Выслушав её монолог, психолог мягко поинтересовалась:       — У вас гиперопекающие родители?       Катя опешила.       — Д-да… А как… как вы узнали?       — Предположила, что именно от них вы унаследовали своё стремление опекать партнёра. Катя, вы здесь, чтобы помочь себе, а не другому человеку. И пока вы не захотите помочь именно себе, построить счастливые гармоничные отношения с внешним миром не получится.       Она очень старалась себе помочь, и у неё даже получалось. Они долго разбирали, как гиперопека влияет на детей, взращивая в них парадоксально высокую самооценку, падающую затем в общении с другими ниже плинтуса — ведь другие никогда не дадут того обожания, которое ребёнок получал от родителей. Как патологическая тревога за чадо превращает его в точно такого же тревожного взрослого. Как выученная беспомощность рождает сомнения в себе и уверенность в том, что можно ни на что не надеяться, что всё равно ничего не получится. Как эта убеждённость в собственной никчёмности заставляет бесконечно искать чужого одобрения и всем угождать, быть нужными, быть удобными, и только в этом находить подтверждение своей ценности…       Однажды Катя призналась, что отец любил наказывать её молчанием и запрещал жене разговаривать с дочерью. Маленькую девочку пяти, шести, семи лет это доводило до исступления, до истерик. Порой родители молча уходили по своим делам, и она боялась, что они уже никогда не вернутся, оставят её умирать от голода, потому что ничего другого она не заслужила. Иногда они просто запирались в комнате, не реагируя на её вопросы, крики и просьбы обратить на неё внимание, и тогда она дрожащими руками писала жалостливые записки, в которых умоляла её простить, а потом просовывала их под плотно закрытую дверь и сидела возле неё часами в ожидании хоть какой-нибудь реакции…       — Катя, мне так жаль, что вы пострадали от этой формы насилия.       — Разве это насилие?       — Безусловно, причём изощрённое. Оно не оставляет шрамов на теле, но калечит психику маленького человека. Это страшно. Тебе буквально сообщают, что тебя нет, что ты ничего не значишь. Тебя просто стирают, превращают в пустое место, не заслуживающее не то что уважения — базового внимания, удовлетворения потребностей.       — Саша иногда… делал так же… Когда считал, что я в чём-то перед ним виновата.       — В чём, например?       — Неосознанно ответила на чей-то флирт или сорвалась к родителям вместо того, чтобы провести выходной с ним… А ещё… Ещё он всегда замолкал, когда я пыталась поговорить с ним о его детстве. Когда просила рассказать обо всём сёстрам, чтобы между ними не стояла эта дурацкая стена лжи. Он замыкался в себе и молчал. Часами, днями… И тогда жизнь в одной квартире превращалась в ад. Меня выбрасывало в моё детство, в это дежурство у двери. Но я уже ни о чём не просила. Просто ждала, пока он оттает…       — И долго приходилось ждать?       — Как-то раз он молчал две недели. После этого я оставила попытки убедить его откровенно поговорить с сёстрами. Выучила урок… Он на эти две недели просто убрал из наших отношений тактильность. Не обнимал, не прикасался лишний раз, не целовал и не позволял к нему прикасаться, просто ускользал. А секс всё равно был… Молчаливый, без ласки до или после. Он как бы брал то, что ему причиталось, а я не могла отказать, да и не хотела… Я знаю, это ужасно звучит, и вы уже поставили ему кучу диагнозов, но я знаю и другие его стороны. Я знаю, каким он может быть…       — Ставить диагнозы я не имею права. Но ему определённо нужна помощь.       Целый год таких сессий принёс свои плоды: Катя гораздо лучше понимала себя, научилась разбирать каждую эмоцию по косточкам и отслеживать её происхождение. Два года после она прожила в согласии с собой и с мамой — они многое обсудили и даже плакали в обнимку, причём мама плакала от жалости к себе, а Катя — от того, что мама так никогда и не осознает, какую боль ей причиняла; впрочем, это было хотя бы что-то. С отцом подобный сценарий относился к жанру фантастики — Кате хватило мудрости, чтобы досрочно признать поражение, ведь отец всегда ощущал себя правым. И всё шло своим чередом. До этого вечера.       «Значит, кто-то есть». Конечно, есть. Огромный чёрный мейн-кун с жёлтыми глазами по имени Бес — в честь египетского божества, покровителя домашнего очага и защитника от злых духов. Как существо крайне чуткое, сегодня он встретил хозяйку на редкость участливо — потёрся мордой о её щиколотки и грозно мяукнул, как бы спрашивая: «Мать, тебя кто так допёк?»       — Может, натравить тебя на Воропаева? — задумчиво проговорила Катя и с удовольствием погладила большую умную голову.       Сняла пальто, повесила на плечики и прижалась щекой к покрытой снежинками тёмной ткани — только что, несколько минут назад, на ней лежали его руки. Как она не рухнула под ними от переизбытка противоречивых чувств? Как нашла в себе силы язвить и ни разу на него не посмотреть? Как выдержала его долгий взгляд глаза в глаза, не уронив достоинства, не повиснув у него на шее? И самое главное: как повторить этот подвиг, если он снова попытается вернуться в её жизнь? Год совместных трудов с психологом катился к чёрту… Если бы она вспомнила всё, чему научилась, то вела бы себя совсем иначе. Сдержанно, спокойно, без пассивной агрессии… Вместо этого в неё будто вселилась Кира образца две тысячи пятого, только помноженная на сто. Воропаев разрушал её, просто находясь рядом. Или она перекладывала ответственность за себя на него?       — Чёрт ногу сломит с этой психологией, — проворчала Катя. Бес величественной поступью удалился в свой домик. — Вот так, значит, да? Надо было назвать тебя Сашей, на ласку ты примерно так же щедр…       Он никогда не говорил ей, что любит, а она молчала о своей любви, чтобы не напрашиваться на ответное признание. Общаться с её родителями он не хотел, наводить мосты между избранницей и сёстрами тоже не собирался. Им принадлежал микрокосм квартиры на Волхонке, но за его пределами они словно переставали быть парой. Так любил ли он её хоть когда-нибудь?..       Саша кружил по Садовому, задаваясь тем же вопросом. Почему ему приспичило за ней погнаться? Ретивое взыграло или проклятый монолог всё-таки достучался до рудиментов чего-то живого? Жил же он без неё эти три года… Или не жил? Положа руку на эту штуку — разве он солгал, сказав, что думал о ней каждый день? Вообще нет. Действительно думал, и каждую новую с ней не то чтобы сравнивал — это было бы пошло, — а с некоторой обречённостью принимал заранее, что это даже не бледная тень той единственной, с которой он хотя бы попробовал нащупать во тьме себя настоящего. Попробовал, но застрял даже не на полпути, а где-то в самом начале… Боялся, что она влюбилась исключительно в созданного им Воропаева. «Полная свобода, чувство ритма и походка острая как бритва». Развязность, провокации, словесные баталии и вечное балансирование между ссорой и сексом. Они так и провели два года вместе, а когда она старалась его растормошить или проявляла хотя бы намёк на сочувствие к тому десятилетнему ребёнку, он закрывался, становился холодным, причём не только с ней — сам себя ощущал замёрзшим, застывшим. Намеренно причинял боль молчанием, вкладывая в него призыв уйти, разорвать эту связь, пока с него окончательно слой за слоем не слезло всё наносное, пока она не увидела его таким, какой он есть. Знал, что поступает как скотина, но не мог остановиться. Слишком страшно было насовсем вернуться в ту точку, где он сидел на подоконнике «Гельвеции» и курил, избегая встречаться взглядом с ней, только что отдавшей ему всё своё тепло и готовой к сближению…       В субботу её день рождения… Три грёбаных года он не поздравлял её с днём рождения. Не будил среди ночи объявлением о том, что они срочно куда-то летят. Не забирал из офиса, перекинув через плечо, потому что терпения ждать, пока она последняя выйдет из агентства даже в свой день, не хватало. Не приводил в караоке-клуб, чтобы после дюжины шотов на двоих исполнить какой-нибудь шедевр из девяностых вроде «Ау» группы «Ляпис Трубецкой»… Два года с ним были для неё откровенно дерьмовыми, но он правда старался. Наверное…       Когда она ушла, он воспринял это как самое страшное предательство, которое только могло с ним произойти. Иррациональный гнев перекрыл всё на несколько месяцев, и он взрывался, если Кире вдруг приходило в голову поинтересоваться, не хочет ли он вернуть Пушкарёву. Удивительно, но сестрица была настроена к ней миролюбиво, и закатывала глаза от его «Я никого не возвращаю, это ко мне возвращаются».       — Эта не вернётся, Сань. В отличие от меня, Катя ушла и от Жданова, и из «Зималетто», где могла оставаться президентом. Судя по всему, от тебя она тоже ушла. Я ей даже немного завидую… Мне иногда тоже хочется от тебя уйти, но кровные узы не позволяют.       Он вспоминал слова младшей сестры и признавал — пока только перед самим собой, — что братом он тоже был весьма посредственным. Как и в работе, в роли брата и главы семьи ему нравилась только формальная составляющая: статус, право предъявлять Андрею претензии насчёт его образа жизни и, конечно, возможность козырять перед девушками наличием сестёр, о которых он трогательно заботится. Прекрасный пол падок на истории братьев и сирот, а он собрал комбо и этим пользовался. Вот только заботился ли он о Кристине и Кире на самом деле?       Пожалуй, стоило спросить их самих. Он принял то, что возвращаются к нему не всегда; и если он решится вернуть Катю, то приходить к ней с пустыми руками нельзя. Она наверняка изменилась за эти три года, что означало одно: ему придётся меняться в ускоренном темпе.