Vinegar & salt

      Предновогодний корпоратив проходил в ресторане при «Национале». Воропаев вяло ковырялся в «Оливье» с раковыми шейками и сравнивал содержимое тарелки с хаотичным наполнением собственной головы. Сидеть среди праздно жующих пиджаков с калькуляторами вместо мозгов не было никаких сил, как не было возможности выёживаться и вставать в позу, игнорируя добровольно-принудительное мероприятие: щедрые выплаты за год непосильного труда уже упали на его банковский счёт — шеф не понял бы, если бы один из самых толковых сотрудников не явился на корпоративное сборище. Саша явился — или, вернее, явилась его физическая оболочка; мыслями же он был совсем не здесь. В понедельник, намотав достаточно кругов по Садовому, он приехал домой, но не к себе, а к Кристине, невозмутимо и без лишних вопросов открывшей ему дверь в полтретьего ночи.       — Я сегодня видел Пушкарёву, — с места в карьер начал Саша, с ногами забравшись на широкий подоконник в гостиной.       — Ну и замечательно, дядька, — воодушевлённо ответила старшая сестра.       Эта интонация показалась ему необъяснимо подозрительной, и он вгляделся в Кристину, мгновенно принявшую самый благообразный вид.       — Ты при делах, — догадался младший брат и, фыркнув, спрыгнул с подоконника. — Кристина!..       — Мои соседи — люди приличные, так что контролируй свой рокот. Да, я при делах. Мы с твоим боссом давние знакомые…       — Давние знакомые?       — Случился у нас в университетские времена небольшой романчик. А Юлиана встречается с Ростиславом, да ещё и отвечает за продвижение фильма, так что это было делом техники. Ты же не пришёл бы на эту премьеру просто так, зная, кто занимался рекламой и что всё это снималось в агентстве Виноградовой. Тебя можно было только заставить это сделать. Катерина, разумеется, тоже туда не пошла бы, если бы увидела твоё имя в списке приглашённых, и Юлиана его туда просто не внесла. Ловкость рук, Сашенька!       — И кто тебя просил?..       — Высшая энергия. Знаешь, какой мощный энергетический столб прошёл сквозь меня пару недель назад? Я на несколько часов просто выпала из жизни, а когда вышла из медитации, перед глазами стояла картинка: ты и Катя в полной темноте, ищете друг друга и никак не можете найти. Это был знак!       — Угу. Тебе я делал знаки, что у меня в пакетики раки.       Он обессиленно растянулся на бархатном диване и уставился в тёмный потолок, на котором светлой краской был начертан профиль Ахматовой.       — Почему именно она? — вдруг спросил Саша.       Кристина уселась у него в ногах и печально улыбнулась.       — «Нет, это не я, это кто-то другой страдает»…       — И?       — Скажи мне, братец… Ты помнишь, когда я стала вот такой чудачкой не от мира сего?       Он сощурился, копаясь в памяти.       — Пожалуй, где-то в районе миллениума. Ты тогда всем начала рассказывать, что на тебя повлияла энергия смены тысячелетий.       — Да, это официальная версия.       Ему стало неуютно.       — Значит, есть неофициальная?       — Есть. Просто я никого в неё не посвящала. Никто ничего не знает… Да и не хочу я, чтобы хоть кто-нибудь знал. Так что считай, что я ответила на твой вопрос.       — Кристина, сказала «а» — говори «б», — потребовал Саша и сел, сложив руки на коленях. — А я взамен тоже постараюсь позволить себе откровенность.       Она наклонилась так, чтобы прижаться щекой к его колену, и заговорила.       — Помнишь её же строчки… «Мы встретились с тобой в невероятный год, когда уже иссякли мира силы, всё было в трауре, всё никло от невзгод, и были свежи лишь могилы». Поздняя осень девяносто девятого… Бесконечные взрывы, вторая чеченская, и кажется, что в воздухе слышен звон какого-то общего нерва. Сашка, я выходила на улицу, и мне казалось, что с небес играет инфернальная музыка братьев Самойловых. Я, наверное, всё-таки всегда была с приветом… Я тогда была очень погружена в политику. Ты этого не помнишь, ты всегда был аполитичен в пику отцу, к тому же ты в то время просто наслаждался жизнью, вернувшись из США. А я бесконечно ходила на митинги и акции, читала и смотрела лучших журналистов, которые тогда ещё не все расстались с совестью… И каждую несправедливость, каждое маленькое свидетельство того, что мы движемся не туда, воспринимала как личную беду. Жила по принципу: колокол всегда звонит по мне, нельзя быть равнодушной. Да я и не могла… Я работала фотографом, пыталась делать что-то важное. Снимала матерей, чьи сыновья сгинули в Чечне, репортажи с митингов… И всегда чувствовала, что делаю недостаточно, что не решаюсь быть прямолинейнее, не езжу в горячие точки, не ставлю себя под удар… А в ноябре я встретила того, кто всё это себе позволял, даже не задумываясь. Он был корреспондентом крупной газеты, верил в журналистику и старался заниматься именно ею, а не обслуживанием чьих-то интересов. Человек невероятной культуры и огромного кругозора. Сколько он книг прочитал… Как тонко чувствовал людей, как мастерски вёл беседу… И красавец. Высокий, широкоплечий, могучий. Он был значительно старше меня, седой — не из-за возраста, а из-за бесконечных стрессов. Седина была красивая, белая… А как он курил! Я смотрела на него и забывала, как дышать…       Саша и сам слушал сестру, буквально затаив дыхание и боясь пошевелиться.       — Мы были счастливы, хоть он и был женат. Правда, с женой он разъехался. Они не разводились, потому что он считал, что его фамилия её защищает. Она держала небольшой бизнес — парочка продуктовых на востоке Москвы, — а ты, я думаю, помнишь, сколько в то время было банд, которые всех прессовали. Так вот её как жену именитого журналиста всё же не трогали. А мне было наплевать, я не замуж хотела, а просто дышать с ним одним воздухом. Не могла надышаться. Как знала… — Кристина отодвинулась от брата, села ровно, прямая, как струна, и уставилась в одну точку. — В двухтысячном всё закончилось. Их газету де-факто уничтожили: её купил олигарх, тесно связанный с властью. Ну как купил… Отжал у другого олигарха, к которому пришли с обысками, нашли нарушения и насчитали огромный штраф, который — удивительно — совпадал с суммой, обещанной за газету. Либо плати, либо тюрьма. Он выбрал свободу — если это можно так назвать… А мой любимый мужчина, мой герой-чистоплюй ждал и верил, что все до единого сотрудники напишут заявления по собственному, уйдут и учредят новое издание. Только никто не ушёл. Никто, кроме него. Он в тот день, когда новый владелец вступил в права, приехал к себе домой, собрал с полок все книги, которые собирал всю жизнь — долго, трудно, дорого, — вообще всю библиотеку, которую перевёз от жены, все самые ценные книги… — Кристину вдруг затрясло, и Саша рванулся к ней, чтобы успокоить, но она остановила его резким движением руки. — Все эти книги он перетаскал в ванну и открыл воду. Просто их утопил. Потом позвонил мне. Ничего не рассказал, не объяснил… Просто сказал, что его профессия умерла, что ничего не имеет смысла. Только, говорит, ты имеешь смысл, но у меня больше нет профессии, в ней не осталось честных людей, и какой тогда смысл во мне? Я не нужен тебе вот такой, я даже себе не нужен. Повесил трубку. Я сломя голову помчалась с Романова — к родителям заезжала — к нему на Преображенку. Села к бомбиле, а у него мотор заглох на Садовом. Я сперва ловила тачку. Никто не останавливался. Я прыгнула в троллейбус. Он не подвёл, довёз. Там ещё несколько минут пешком. Я бежала. Я никогда так больше не бежала, ни до, ни после. Бежала на крыльях тупой надежды. А сама знала, что беда уже произошла. Когда я пришла, он сидел на полу в ванной. Рядом со своими книгами. Такой же… м-мёртвый… — ладонь её дёрнулась, пальцы некрасиво изогнулись. — Такой же мёртвый, как его книги. Как его профессия. Он не сам это сделал. Сердце…       Кристина молчала, пока не высохли дорожки слёз на щеках.       — Я сошла с ума. Я утратила себя. Я с тех пор жила одной мыслью: если это произошло, значит, может произойти что угодно. Я потом услышала эти же слова в театре в Лондоне. Моноспектакль о человеке, у которого погибла дочь. Там актёр так страшно это говорил. If this could happen, anything can happen. Тихо так, спокойно… Я с этой тишиной жила несколько лет. Я тогда и начала путешествовать. Только я не путешествовала, я опять бежала. Уже без надежды, без цели. Просто бежала. Слушала Morphine — помнишь такую группу гениального дядьки с двухструнной бас-гитарой? Он их очень любил, говорил, что Марк Сэндман гений. Когда Сэндман умер на концерте в Италии, прямо на сцене, в июле девяносто девятого, он плакал. Это было до меня, он мне рассказал… И удивлялся парадоксальности жизни, говорил, что об этом музыканте никто ничего не знал, он был абсолютно закрыт от внешнего мира и никогда не делился личным, но это не мешало его любить. «Настоящая любовь, Крис, — это вообще не про рацио». Так он говорил… Мы любим человека, даже совсем его не зная. Это меня утешало, я этим успокаивала себя, когда опять начинала жрать себя за то, что так мало спрашивала у него о прошлом, что давала ему решать, чем он хочет делиться, а чем — нет. А ему, наверное, это было неважно… Он знал, что я его люблю.       Она снова выдержала паузу, и Саша осмелился взять её за руку.       — Жить в остром горе долго невозможно. Ты либо выгребаешь, либо нет, и тогда тебя тоже засасывает могила. Я знала, что у меня есть вы, что я нужна тебе и Кире. Однажды я проснулась в Буэнос-Айресе и решила, что сегодня буду весёлой, чего бы мне это ни стоило. И была. Улыбалась прохожим, смеялась вместе с уличными музыкантами, травила байки в ресторанах. В одном из них ко мне подошла пожилая сеньора и поблагодарила. Спасибо, говорит, вы такая солнечная женщина, я сегодня впервые со смерти сына забыла об этом на минутку… И было видно, как она испугалась этих слов. Согнулась вся под весом своего проступка. «Это плохо, плохо, да, что я о нём забыла? Я всего на минутку…» И я поняла, как важно дарить людям тепло. Обняла её, и мы плакали вместе. Я объясняла ей, что это нормально — выдыхать хоть иногда. Объясняла ей, а на самом деле себе. Только я сама не могла уложить это в голове. Никак не могла смириться с этой необходимостью выдыхать и казаться нормальной. И решила, что веселиться за меня будет другая Кристина. А настоящая будет появляться, когда я одна. Нет, это не шизофрения, не расщепление личности… Это просто удобно. В мире так много мрака. Люди расстраиваются из-за сотен мелочей. А я не хочу множить мрак. Я хочу быть немножко клоуном, немножко дураком. Клоун — это очень благородное ремесло. За каждым клоуном стоит трагедия, которая помогает любить людей…       Саша пожевал губы, справляясь с комком где-то под кадыком, на который словно не имел никакого права рядом с Кристиной, столько лет носившей в горле несоизмеримо больший комок, и осторожно спросил:       — Как его зовут… звали?       — А это пусть останется моей тайной.       — Спасибо, что поделилась, мелкая, — он надеялся, что это обращение из прошлого её позабавит.       — Вспомнил тоже… — она слабо улыбнулась. — А я и не забывала. Как восьмилетний шкет напускал на себя серьёзный вид и обещал двадцатилетней мне: «Мелкая, я тебе всегда помогу! Я сильный, я мужчина!»       — Только вот обещание своё я ни хрена не выполнил, — с горечью признал Саша. — И не надо искать мне оправданий. Я был взрослым выпускником университета. Я видел, что на очередном семейном ужине на тебе лица не было, и потом, конечно, удивился, что ты вдруг взяла и улетела в Индию на полгода… Но не задал ни единого вопроса. Не поинтересовался, всё ли в порядке… Даже не присмотрелся к тебе повнимательнее…       Он вдруг обнял её, порывисто и крепко, и устроил голову у неё на плече, не размыкая объятий.       — Прости… И за то, что эгоистично припёрся посреди ночи, тоже прости…       — Не припёрся бы — не было бы этого разговора… Я ведь никогда о нём рассказывала. Никому… Я искала гуру, священников, целителей, с которыми смогла бы поговорить, но со всеми немела. Оказывается, надо было просто поговорить с братом…       После такой исповеди Саша сравнительно легко решился на то, чтобы поделиться правдивой историей своих отношений с отцом — чувствовал, что должен совершить над собой это усилие, довериться сестре в равной степени и доказать, что они могут быть опорой и поддержкой друг друга. Чтобы не тратить понапрасну душевные силы, воспользовался проверенным и наверняка нездоровым рецептом Кристины: рассказывал всё так, будто это происходило не с ним, а с другим мальчиком по имени Саша Воропаев. В своей отстранённости он звучал парадоксально страшнее, чем если бы дал выход эмоциям, и сам это понимал. Когда он закончил, Кристина не сразу отняла ладони от лица, а наконец-то это сделав, показалась ему намного старше, чем несколько минут назад.       — Почему ты молчал?       — Не хотел портить ваши воспоминания об отце.       — Мама знала?       Он не знал, как ответить на этот вопрос — разрушать светлую память ещё и о маме не хотелось совсем.       — Саша, мама знала?       — Один раз я… Я предпринял попытку обо всём ей рассказать. Но она свернула этот разговор и упорхнула.       Кристина потянулась к журнальному столику за мундштуком, сигаретами и спичками. Забывшись, обошлась без мундштука, который с громким стуком упал на паркет. Она даже не шелохнулась — слишком глубоко погрузилась в себя.       — Катерина знает?       — Хочешь оправдать этим моё скотство в её глазах? — усмехнулся Саша и тоже закурил. — Знает. И это не помешало ей от меня уйти. И слава богу, потому что я не больной, к постели которого она обязана приковать себя из чувства долга. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы она меня жалела.       — Разумеется, — Кристина не скрывала раздражения. — Тебе вообще не хочется проявлений нормальных человеческих чувств. Только вот речь не о жалости, а о банальном сочувствии. О сострадании, если угодно. Чтобы счастливо жить под одной крышей, мало влюблённости и страсти, нужна смелость. У неё эта смелость есть, раз уж она не побоялась начать отношения не с кем-нибудь, а с тобой, заразой. А у тебя, дорогой мой дядька, как со смелостью?       Он лишь развёл руками и не без ехидства поинтересовался:       — А что же ты меня не обнимешь, не утешишь?       — От того, что я сейчас разведу здесь сопли, прошлое не изменится. Мне ещё надо переварить всё, что я от тебя услышала.       — Ты мне хоть веришь?       — Конечно, верю. Кирюше, пожалуй, будет сложнее — всё-таки его любимица… Но ты должен пройти этот путь до конца, Саша! И не обижаться на то, что первой реакцией будет отрицание.       — Ну да. А потом гнев, торг, депрессия, принятие…       — Думаю, первые три пункта она проскочит.       Кристина не ошиблась в своих предположениях: Кира действительно сперва восприняла услышанное в штыки. Долго мотала головой, сдерживая собирающиеся в уголках глаз слёзы, и повторяла: «Не может этого быть, не может этого быть». А когда успокоилась, обречённо проговорила:       — Так вот почему ты у нас такой.       Саша стиснул зубы и поднялся со скамьи, на которой они отдыхали после прогулки по Бульварному кольцу.       — Я такой, потому что я такой. Не я один пережил подобное, а многие сталкивались с вещами похуже. Я не Жданов, и в оправданиях не нуждаюсь. И не переоценивай влияние этого урода на мою жизнь.       Видно было, что такое слово в адрес отца причинило ей боль, но она ни с чем не спорила, лишь на удивление уверенно возразила брату, глядя на него снизу вверх:       — А по-моему, именно его влияние ты никак не можешь принять и отпустить.       — Какие же вы у меня умные, просто диву даюсь.       Его раздражала правота сестёр, а то, насколько простым оказалось это банальное действие — поведать правду, — и вовсе приводило в иррациональное бешенство. Получалось, что он напрасно откладывал признание на неопределённое будущее. Перейти этот Рубикон оказалось гораздо легче, чем ему представлялось, и больше ничто не отделяло его от следующего пункта программы… Катя ведь не зря советовала ему обратиться к психологу — он чувствовал, что её язвительная рекомендация была чем-то бо́льшим, нежели брошенной невзначай ремаркой.       Но за эту неделю он не сделал ничего, чтобы хотя бы на шаг приблизиться к кабинету какого-нибудь прославленного дорогого специалиста, и приходил к выводу, что не сможет взять эту высоту — во всяком случае, без стимула. И сейчас, оставив надежду одолеть «Оливье» — аппетита не было никакого, — он мог думать лишь о том, что истекают последние часы её дня рождения. Он успеет, если пошлёт к чёрту обязательства перед шефом…       Предпраздничные пробки были колоссальными, поэтому до кирпичной девятиэтажки Саша не доехал, а дошёл, по пути заглянув в цветочный салон за ромашками. Ромашками предсказуемо и не пахло — их сезон закончился ещё в сентябре, и он обошёлся свежими хрусткими розами кремового оттенка.       — Сорт Wollerton Old Hall, выведен в этом году знаменитым английским садовником! — вдохновенно вещала консультант, заворачивая букет в коричневую бумагу.       «Жаль, что в этом году не вывели новый сорт Александра Воропаева…» Эта мысль не отпускала его, пока он набирал её номер у знакомого подъезда. Что он ей скажет? Чем докажет, что у него есть право вернуться в её жизнь? Очевидно, ничего и ничем — она не отвечала. Из подъезда вышла маленькая сухонькая старушка в красивом голубом пальто и шляпке в тон. Саша схватился за открытую дверь и обратился к моднице:       — Добрый вечер, сударыня. Подскажите, пожалуйста, в какой квартире живёт девушка по имени Катерина?       — Здравствуйте, — откликнулась старушка и обвела его оценивающим взглядом. — А вы, молодой человек, кем ей приходитесь?       — Я идиот, потерявший её три года назад. В миру Саша.       — Что-то я о вас от неё ничего не слышала… Впрочем, Катерина — натура скрытная, а вид у вас вполне благонадёжный. Так и быть… Живёт она на пятом этаже. Как говорится, почти где луна. Квартира двадцать два. Она дома.       — Спасибо вам! — гаркнул Саша и помчался к лестнице, чтобы не дожидаться лифта и не застрять в нём по закону мирового свинства.       Звонил в дверь он примерно столько же раз, сколько на мобильный.       — Я знаю, что ты дома, — проорал он, разозлившись. — И я отсюда не уйду!       Это сработало, и он услышал, как поворачивается ключ в замке. Катя встретила его бесстрастным выражением лица, одетая в старую «овощную» пижаму, которую он высмеивал ещё в Питере в далёком две тысячи шестом.       — Что вам нужно? — осведомилась она чрезвычайно холодным тоном.       — Поздравить вас, Катерина Валерьевна, с днём рождения.       — Поздравили? Спасибо, всего доброго.       Она попробовала захлопнуть дверь, но Саша оперативно просунул в проём не только ногу, но и голову, понадеявшись, что её Катя пожалеет.       — Незаконное проникновение в жилище — это уголовное преступление.       — Я готов стать уголовником. С моим реноме, знаете ли, уже ничего не страшно.       Неожиданно из глубины квартиры раздался шум. Похоже было, что кто-то разбил посуду.       — Ты не одна, — догадался Саша и посуровел.       — Ваши когнитивные способности поражают воображение.       — Ну-ка пусти меня, юмористка, — в нём проснулся азарт перед встречей с соперником. — Хватит делать мне нервы, как говорят в Одессе.       Он протиснулся в прихожую и рассмеялся, когда увидел «соперника», неспешно направляющегося в его сторону.       — Значит, ты из моей женщины-кошки превратилась в женщину с кошкой.       — Это кот.       Чёрный мейн-кун недобро сверкнул жёлтыми глазами и улёгся в ногах хозяйки.       — Как зовут?       — Бес.       — В мою честь?       — В честь египетского божества.       — Ну-ну. Это тебе, — Саша протянул ей цветы, но она их не приняла.       — Мне ничего от вас не нужно.       Он внимательно к ней присматривался, с трудом сдерживая порыв сгрести упрямицу в охапку и отнести к ближайшей горизонтальной поверхности.       — Что мне сделать, чтобы ты перешла со мной на «ты»?       — Это всё, чего вы хотите?       — Отнюдь. Но предпочитаю начать с малого.       — Пожалуй, я тоже начну с малого.       С этими словами Катя пошла на кухню, где, по всей видимости, наследил Бес. Саша последовал за ней.       — Как символично, — хмыкнула Катя, наклонившись к осколкам чего-то керамического на полу. — Он расколошматил кружку с нашей фотографией.       — Символично то, что ты до сих пор её не выбросила. Ничего, закажем новые кружки. Принеси-ка инструментарий, я всё уберу.       Она со вздохом выполнила его просьбу (или распоряжение?) и наблюдала за тем, как он собирал в совок последнее, что ещё оставалось у неё в качестве сувенира из прошлой жизни. С каждой секундой Катя всё отчётливее понимала, что он никуда не уйдёт, и презирала себя за радость, искрящуюся в душе.