***
Он подошел как раз в тот момент, когда Ланн и командор что-то обсуждали. Граф заметил в чешуйчатой лапе монгрела какую-то ветку. Внезапно послышался сухой треск, и вот ветка – которая оказалась маленькой, чуть ли не игрушечной стрелой – полетела на землю, а Ланн, натянув свою половинчатую, неизменно бодрую улыбку, начал что-то вещать. Дейран услышал лишь окончание этой, несомненно, преувеличено веселой речи: – Не говори ей, что я выбросил стрелу. И, пожалуйста, передай ей, что видеться с ней я не хочу. Так будет лучше для всех. Кое-что граф Арендей всё-таки усвоил в общении с этим чешуйчатым, а именно: они оба прятались под масками. Только вот маски были у них разные, определенно. Командор, судя по виду, расстроился, однако спорить не стал и развернулся, поспешив оставить монгрела в покое. Проходя мимо графа, он лишь пожал плечами и тихо вздохнул: уговорить Ланна, если он что-то сильно втемяшил себе в голову, было задачей не из легких. И даже ему, лидеру всего происходящего тут бардака, не всегда удавалось это сделать. «Быть может, тебе удастся его уговорить?» – безмолвный вопрос, когда они встретились глазами, так и повис в воздухе, растворившись без шанса быть высказанным вслух. Глава Пятого крестового похода ушел. Дейран же остановился напротив Ланна, вежливо улыбаясь. Последний делал весьма занятой вид, повернувшись к графу чешуйчатой стороной и усиленно его игнорируя. – Ланн, ты идиот. Монгрел фыркнул. – Самый большой идиот, которого я когда-либо знал. А знакомых у меня немало, ты уж поверь, мне есть, с чем сравнить. Лучник упорно продолжал притворяться, что слова, произнесенные графом Арендеем – лишь ветер, гуляющий по крепости. Его больше заботила тетива лука, которую он тут же начал проверять. – Ты обязательно пожалеешь о своем решении, как только до тебя дойдет, что изменить ты уже ничего не сможешь. Если ты достаточно умен, то произойдет это весьма быстро. Похоже, это замечание наконец-то подействовало. Ланн поднял голову, вперившись в Дейрана желтым, немигающим глазом, и его голос прозвучал слишком резко и слишком грубо, абсолютно не сочетаясь с бесстрастной, зеленой стороной лица: – Тебе-то откуда знать, буду я жалеть или нет? Но невозможно было понять, что испытывает и сам граф – любезная улыбка так и приклеилась к нему, не покидая Дейрана ни на секунду, служа щитом получше любых едких слов. Тем неожиданнее было, когда он шагнул вперед и вытянул руку, схватив монгрела за подбородок, разворачивая к себе человеческой половиной. – О, поверь мне, я знаю. Как никто другой знаю, каково это. Жалеть о невысказанных словах, которые могут спасти. Словах, что ты еще можешь сказать тому, кто их еще может услышать. И неважно, что тебе ответят. Важно, что ты, разрази тебя гром, хотя бы попытаешься что-нибудь сделать, а не будешь стоять здесь своей безмозглой, идиотской, чешуйчатой задницей в тщетном желании доказать никому не нужную правоту. Я ясно выражаюсь? Ланн обескураженно и зло глядел на графа. Он даже забыл – надо бы отвернуться. Вывернуться, вырваться из этой властной руки так беспардонно разворачивающей к себе, заставляющей смотреть той самой стороной, на которой невозможно скрыть ни страх, ни сожаление, ни гнев. Будто прочитав сей порыв, Дейран поспешил убрать руку, всё еще смотря на монгрела. В обычный, сердитый, человеческий глаз. Карий. Возможно, такой же карий, как и у его матери? – Ты же знаешь эту историю, да? Наверняка слышал, – светская улыбка, слишком неестественная, идущая вразрез с этим пристальным, напряженным взглядом. – Богатая семья, ни в чем не нуждающийся отпрыск. Так еще и любящая мать – не жизнь, а сказка! Однако всё изменилось ровно за сутки. Идиллия обернулась кошмаром. Несчастный случай, катастрофа, порожденная отвратительными существами. А что мальчик? А он оказался окружен трупами. Кто был в том числе? Ах да, правильно, ты угадал, родная мать юного отпрыска конечно же. Причем, в числе первых. Как много слов было не высказано им ей? А ей ему? Никто не знает. Вот и ты хочешь повторить историю того мальчика, верно? Как ты думаешь, он жалеет? Или же он настолько оскотинился, что у него тоже скоро вырастет рог? Ланн сжал лук в ладонях, как в ту ночь, чувствуя отдаленный клекот проклятой ярости в глубине – древесина жалобно заскрипела, однако Дейран даже не подумал сдвинуться с места. Сощурившись здоровым глазом, монгрел глухо ответил: – Куда. Ты. Клонишь? Граф Арендей чуть наклонился вперед, не переставая улыбаться: – Я клоню к тому, что ты сейчас возьмешь эту свою стрелу, вернешься к командору, если тебе так сложно сделать это одному, как мужчине, и поговоришь со своей матерью прежде, чем успеешь сдохнуть. Сделаешь одолжение такому исчадию ада, как я, а, Ланн? Сейчас Ланну не хотелось делать одолжений кому бы то ни было, а особенно этому напыщенному мудаку. Сейчас Ланну больше всего на свете хотелось ударить Дейрана по лицу. Его красивому лицу с неестественной, милой улыбкой и пристальным, мертвым взглядом. Лживому лицу, говорящему жгучую, черную правду. Он наклонился, сгребая остатки сломанной стрелы вместе с землей, сжимая изуродованную лапу так яро, как будто хотел стереть всё находящееся в ней в порошок. – Я тебя услышал. – Боги явно сегодня ко мне благосклонны, раз так.***
Разговор с матерью выдался не из легких, однако он показался Ланну не таким уж тяжелым по сравнению с предыдущим. Что удивительно, они пришли к своего рода… миру? Словно сковырнутый Дейраном гнойник заставил монгрела говорить и говорить матери всё то, что он о ней думал. И что думал о… себе. Наконец-то Ланн говорил не о других, заботился не о ком-то другом, беспокоился не о своем клане, командоре, соратниках или ком бы то ни было еще. В кой-то веки его не волновало, заденут его слова кого-то или нет. Он говорил и говорил эту правду, делая больно и себе, и ей. А затем всё закончилось. Как если бы он вытаскивал все забившиеся в рану щепки и грязь, а потом промыл ее. И стало легче. Им вместе. Этот мир был похож на прощение за все те мысли, которые неизменно блуждали в его голове. Мать простила его. Как она могла поступить иначе? Однако простил ли себя Ланн? Сложный вопрос. И без ответа. Но одно он знал наверняка – за ним был должок. А монгрел не любил быть должным. Особенно напыщенным и уверенным в себе аристократам.***
Послышался глухой стук стекла о дерево. Дейран посмотрел вверх, чуть усмехнувшись, вот только и не подумал убирать ноги со стола, на котором так уютно их устроил: – Однако… Не знал, что ты разбираешься в винах, мой чешуйчатый друг. – Я и не разбираюсь. Возможно, меня знатно нагрели убедив, что это то самое вино из Украденных Земель, на вкус такое же мягкое, как поцелуй, и такое же убойное, как удар кинжала под дых. Учитывая все мои небогатые сбережения, на мое ухо явно могли понавешать лапши, а я-то и рад-радехонек. Граф Арендей тихо хохотнул, наблюдая за тем, как Ланн устраивается напротив него. В таверне было достаточно людно, и многие посматривали в сторону монгрела, никак не в силах свыкнуться с его необычной внешностью. Тем страннее они выглядели за одним столом. – Мне казалось, ты зарекся пить со мной, разве не так? – Считай это исключением из правила. Ну так что, рискнешь выпить, э-э-э, что бы это ни было со мной, ваше сиятельство? Дейран кивнул: – Почему бы и нет? В любом случае, в мои планы входило весело провести время. Планы, само собой, несколько порушились, но кто я такой, чтобы отказываться от выпивки? Колкости и улыбки – привычное оружие графа. Однако за ними, похоже, частенько скрывалась правда. Ланн убедился в этом на собственной шкуре. Разлив вино, он вздохнул, как будто перед прыжком в воду. Резко опустошил кружку, морщась от привкуса спиртного, и тут же заговорил, пока ему хватало духу: – Извини за то, как себя вел. Дейран замер, так и не успев донести бокал до губ, уставившись на монгрела. Даже приподнял бровь в удивлении. Графу казалось, что Ланну легче будет расшибиться в лепешку о стену, чем признать, что он в чем-то не прав, но не успел аазимар придумать достойный, ироничный ответ, как лучник продолжил, не давая опомниться ни себе, ни ему: – Я вел себя несправедливо по отношению к тебе, по крайней мере, сегодня, каюсь-каюсь. И пока ты не вылил на меня очередной ушат желчи... Я чувствую себя должником, а посему приготовься услышать кое-что и из моей жизни. Считай, откровенность за откровенность. Граф Арендей, к великому удивлению, молчал. Так и застыл с бокалом, лишь пристальный взгляд был каким-то странным. Ланн начал поворачиваться, как обычно, рептильей стороной, а затем остановился. Дейран видел, как сознательным усилием воли Ланн заставил себя развернуться к нему обычной, человеческой половиной лица, и как заставил себя посмотреть в лицо ему. Монгрел ухмыльнулся, неизменно половинчато, поломано, а оттого – как всегда жутковато. – Я скажу это лишь раз. Так же, как и командору. И если ты решишь пропустить это мимо ушей… Воля твоя. Считай это… Моей благодарностью за то, что ты сделал. За то, что заставил сделать меня. Помириться с матерью. И Ланн начал говорить. Рассказал о том, как встретились его родители. Как умер его первый брат. Как умерли трое других, рожденных по кускам. Как над ним издевались ребятишки на поверхности, как отец и мать не могли найти пристанища ни наверху, ни под землей. Как четыре смерти встали между ними. И как он сам оказался внизу, с остальными. Как отец прожил всего ничего после всех этих событий, и что его, Ланна, ждет то же самое. Что он – всего лишь ошибка, порожденная невовремя вспыхнувшим союзом. Ошибка, которая по чистой случайности выжила, так еще и не из ума. Впервые Ланн говорил так откровенно с кем-то кроме командора. Не надеясь ни на понимание, ни на сочувствие, не жалуясь на судьбу или на несправедливость мира. Просто говоря всё, как есть. А Дейран всё пил и пил. Он не перебивал, не шутил – только не спуская глаз смотрел. И вновь было не понять, что граф чувствует. Его лицо будто превратилось в изваяние. – Так что да… Ты был прав, граф. Потому что такие, как я, повторюсь, действительно долго не живут. В лучшем случае мне осталось лет пятнадцать. В худшем – могу помереть прямо завтра от когтей и зубов демонов. Такое уж оно, проклятие моего рода и моего племени. Монгрел замолчал так же внезапно, как и начал говорить. Он хотел налить себе вина, так как в горле знатно пересохло от всей этой болтовни, однако бутылка оказалась пустой. – Проклятье… – это были первые слова Дейрана, после всего услышанного. – Возможно, я понимаю тебя. Возможно, я тоже нахожусь под своего рода проклятьем… Ланн нахмурился, уставившись на отрешенного графа. Однако тот не издевался. На деле, он впервые выглядел таким серьезным. И монгрел задумался. Дейран явно говорил не о том, что внезапно свалилось на его голову: крестовый поход, отсутствие привычной роскоши и гулянок, постоянная угроза страшной смерти от лап, клешней и щупалец демонических отродий – нет. За этими словами крылось что-то совсем иное, вот только Ланн никак не мог сообразить, что именно. «Проклятье? О каком проклятье он может говорить?» С виду граф Арендей был совершенно здоров. Однако… Что, если что-то крылось там, где-то глубоко внутри? Иначе… Как еще объяснить это отчаянное, дикое желание жить так, как никто другой себе не позволит? Без оглядки на чужие мнения, расходы и собственную репутацию? Возможно, таков был граф Арендей? А, возможно, за этим крылось что-то большее? Желание ухватить жизнь в самом ярком ее проявлении, дабы никогда и ни о чем не жалеть? Больше никогда ни о чем ни жалеть. Дейран опомнился, стряхнув оцепенение, и натянул на себя легкую усмешку. Не злорадную или колкую, а скорее поспешную, под которой можно спрятать непрошенные эмоции: – Да, я проклят находиться здесь моей дорогой кузиной Голфри. Среди отъявленных крестоносцев и несчастных, таких же проклятых монгрелов. Но раз ты не жаловался, мой чешуйчатый друг, то и я не буду. Считаю, нужно выпить, дабы происходящее не казалось совсем уж унылой трагедией. Граф заметил, как Ланн внимательно следил за ним. И как не верил ни единому его последнему слову. Однако монгрел половинчато, в пику ему усмехнулся, пододвинув вперед свою кружку: – Тогда уж с тебя вино, ваше сиятельство. Потому как часть, причитающуюся мне, ты без зазрения совести выпил и даже не поперхнулся. – Жалость-то какая, не правда ли?