***
Все эти несколько дней после своего, по официальной версии, возвращения Саша ни разу не прошел в дом. Обсуждал дела с Вороном во дворе, либо на крыльце. Там же изредка перебрасывался парой фразой с Ульяной "под присмотром" её отца. Или просто довозил её и даже не выходил из машины, уезжая к себе, каким бы уставшим не был. При каждом разговоре с Вороном Джокер отводил взгляд, не острил, не возражал. Периодически нервно поправлял ремешок часов. К счастью, отчим, кажется, списал это на то, что Саша пытается быть хорошим пасынком, подчиненным и парнем для его дочери. А не потому что Ульяна чуть не залетела через две недели их отношений... и ещё точно не известно. И каждая с виду безобидная, но для Комолова двусмысленная фраза вроде «я так и знал», «вот этого я и боялся» и даже внезапное безобидное «агаа!» звучало для него, как хренов последний приговор. А пару дней назад чуть сам себя не выдал, когда отчим как-то не так сказал: «ну, рассказывай», отчего всё внутри заледенело от ужаса.***
Она говорила, что они не успеют утром увидеться. Что у неё репетиции целый день. Что, зная его, смогут пересечься только после выступления, кажется... Зато будет, что заодно отметить. Или как-то так Саша сказал. И чего он упрямится? Отец вроде даже утихомирился чуть-чуть. Начал свыкаться с мыслью? Переподготавливает план атак после того, как провалился его Блицкриг? Как поняла Ульяна, острые колья и вилы в этой битве были спрятаны. А поспособствовал этому, как ни странно, лишь в общих чертах известный ей рабочий момент. Не менее важную роль сыграла и их с Комоловым хитрость. Сделать вид, что одумались и придержали коней. К концу недели Воронов уже не спрашивал строго «где была?» после каждого её позднего возвращения. Вернулась — и ладно. Чёрт с тобой. В то время как Воронова всё свободное время делила напополам с Сашей. Между своими тренировками и его делами, выхватывая бесценный момент, или два, или три — вдвоем. Единственное, что хоть немного помогало унять нервозные мысли. Будто откликаясь на это не озвученное заключение, внизу, между тазовыми косточками, формируется очередной неприятный спазм. У Ульяны небольшая задержка. Полтора дня. Но в их ситуации почасовой трафик начинает сниматься сразу же, едва стукнул положенный срок. Конвертирует каждые девяносто минут промедления в лишнюю порцию нервяка. Ну же, Саша, приходи скорей... Ульяна приглаживает собранные в сложную прическу волосы, натягивает повыше, на костяшки, рукава. — Уля! — окликают её громким шёпотом из прохода. — Ты почему ещё здесь? Там О.И. уже сходит с ума. Мы начинаем. — Да, да, уже бегу. Воронова притворяется, что делает два шага к Даше, а сама снова обшаривает взглядом весь холл. Хоть и не проверяла лично, знает, что практически все места, кроме придержанного ее рюкзаком, заняты. Настроены музыка, свет. Лампы понемногу затемняют. Гул разговоров рассеивают первые аккорды вступления... — Уль, ты идёшь? Да, надо идти. — Всё хорошо? — неожиданно задаёт вопрос Даша, слишком проницательно всматриваясь в её глаза. — Ты немного бледная... Так бывает, когда люди долго и сильно нервничают. Ульяне почти не хочется выступать. Выходить на сцену, висеть на полотнах перед огромной публикой. Ладони непривычно холодные, как и лоб. Пальцы леденеют, но уверенно блокируют телефон. Воронова три шага пятится спиной, затем, сдержав длинный вздох разворачивается к проходу до гримёрок лицом. Шоу начинается. Ей пора бежать. Значит, всё-таки после выступления увидятся...***
Раздается настойчивый стук в окно. Шрам опускает стекло и рявкает: — Чё надо, Валет? — Я это... с Джокером бы перетереть. — Некогда ему сёдня твое нытье слушать. — А это не нытье... Саша выходит из офиса, бросая взгляд на часы. Немного подзадержался, но он предупреждал. Ещё успевает. — Шрам, глянь, чё по пробкам. Может, проще пешком. — произносит Комолов, подходя к джипу. — Джокер. Только сейчас замечает рядом с машиной Валета. — Я его предупреждал. — говорит Виталий, уткнувшись в экран своего телефона. — Некогда мне, давай потом. — Это тебе нужнее, чем мне. — нагоняет интриги Валет, — Инфа для тебя есть. Джокер окидывает того недовольным в сомнениях взглядом. — Ладно. Только быстро. Чё за инфа? — Нуу... в наше время информация тоже денег стоит. — Если захочу, я из тебя её и выбить могу. Да, Шрам? — Та как два пальца... — Говори. Потом решу, стоит ли оно того. Если чё-то реально дельное, не обижу. Кивнув на заднюю дверь, Джокер занимает место рядом с водителем. Валет устраивает свое тело на заднем сидении. — Был я тут в одной компахе. Интересные байки в ней травили. — Ближе к делу. — Рассказал один кент, что какой-то псих ебанутый принял "заказ" на твою ба... барышню. Но в последний момент очко поджал, соскочил. Джокер смотрит перед собой, но слушает внимательно, сжав челюсть. Об этом знал очень узкий круг людей — те, что были за столом в Котле в тот поздний вечер. Угол, Ерёма, Шрам — сразу нет. Они бы язык себе вырвали, но трепаться о таком не стали. Сыч? Тот зассал бы, что Джокер ему за такое язык вырвет. Были ещё двое, но у них такая же ситуация, как с Сычом. Значит. Это кто-то из нападавших проговорился. Или кто-то ещё, ставший нечаянным свидетелем. А это реальный шанс. Главное не спугнуть. — И за эту туфту ты бабки хочешь получить? — вместо Джокера наезжает Шрам. — Так нет, я это... ну разузнать могу, кто, чё, порожняк гонят или реально того этого... нападали. — Мне нужны погоняла, имена, фамилии, клички, блять, питомцев, одноклассников. Подойдет всё. — П-о-о-о-нял. — довольно произносит Валет, — Устроим. Комолов протягивает тому купюру, но, как только Валет тянет руку, слегка одергивает её: — И за базаром следи, придумай себе прикрытие, чтобы это дальше салона моей тачки не ушло. — Да без Б! Валет забирает деньги и выходит из машины.***
Закулисье — одновременно худшее и лучшее место, чтобы собраться с мыслями перед выступлением. Всеобщая суета захватывает. Нет времени сходить с ума и взволнованно наматывать круги. Где бы ты не стал, задержаться дольше, чем на пять секунд не получится, потому что ты точно окажешься у кого-то пути. Хохочущей группки гимнасток, раздражённых тренеров, апатичных звуковиков, которые с каменным лицом выслушивают са-а-амые последние поправки режиссеров. Кто-то докручивает локоны, кто-то доделывает макияж, кто-то растягивается — нарядные, глаз не оторвать. Словно заглянул за переплёт детской книжки со сказками... Рабочие в чёрных футболках таскают реквизит. Есть и те, кто, подпрыгивая на месте, топчется у самой сцены. Её голубоватое свечение, залитый светом манеж, шум аплодисментов и живое пятно публики в разрезе занавеса... К этому не привыкнуть. Только подступаешь поближе — поджилки начинают трястись. Ульяне это ощущение всегда больше напоминало экзальтацию, чем мандраж. Ну когда уже? когда уже можно? Опутать тело скользящим шёлком полотен, вскарабкаться под потолок. Обвести вокруг пальца гравитацию, чтобы перестала так сильно тянуть вниз. Потеряться в музыке, в образе, в движении, и чуточку оживать при каждом всплеске оваций, встречающем удачно завершённый трюк. Воронова выходит под прожекторы не за этим. Но бесспорно наслаждается тем, что зал в обмен на её искреннюю танцевальную историю может дать. Когда первый, вступительный номер заканчивается и за кулисы возвращается взбудораженный «молодняк» (совсем ещё юные артисты, возможно, впервые поучаствовавшие во взрослом, большом шоу), небольшое пространство между гримерными и подступом к сцене мгновенно преображается. Эмоции, которые они приносят с собой, крохотная частичка зрительского восторга, запечатанная в суматошные попытки поделиться впечатлениями, как будто перезаряжает весь остальной состав. Всех, кто только готовится или готовит кого-то предстать перед публикой. Даже Ульяна перестаёт осторожно выглядывать в зале то самое место, занятое рюкзаком, постепенно напоминая себе всё больше себя обычную. Никаких нервов. Собранность и настрой. Засунув в одно ухо наушник со своей фонограммой, Воронова закидывает ногу на первый попавшийся свободный подоконник, хорошенько проминает пальцами и разогревает голени, стопы, плечи. Ворочает во все стороны запястья и голеностопный сустав. Наклоняется, без удовольствия отмечая, как отзывается лёгкой болью бок. Ей нужно было две недели покоя, чтобы долечить ушиб, но она вернулась на тренировки уже в конце первой, решив, что может и потерпеть. Концерт же на носу, ну! Разгибаясь, Ульяна в отражении замечает, как сквозняк приоткрывает дверь за её спиной. Хм, не помнит, чтобы этот проход хоть когда-нибудь не был заперт на ключ... И всегда очень хотелось узнать, куда ведет эта лестница. Воронова сама прикрывает дверь, возвращается к окну.***
Пробок почти нет. Шрам за три минуты доставляет его до нужной точки на карте. Комолов входит в здание. Пустой холл, лишь откуда-то приглушенно доносится плавная музыка. — Концерт уже начался. — вежливо сообщают ему на проходной, а затем напоминают, куда идти. Только Саша меняет свой маршрут. Не идёт занимать место в зале, а хочет получить свой приватный танец... ну или хотя бы просто автограф. Мысль о приватном танце Ульяны отдается напряжением ниже пояса. Первые три дня он держался легко, потому что ещё был под неприятным впечатлением их разговора и сложившейся ситуации. Казалось, что не сможет трахаться ещё месяца три. Ха. Его хватило лишь на три дня. Потом приходилось себя заставлять, уговаривать, терпеть. Заниматься само, блять её, деятельностью. При Вороновой Комолов, конечно, вида не показывал. А ещё эта её образовавшаяся блядская привычка постоянно трогать живот! И участившиеся за последние четыре дня звонки от Гели. Пришлось внести её номер в чёрный список. — Э, куда? Нельзя сюда. Саша вздыхает и тянется за чёрным портмоне, достает тысячную купюру. — Нет, нельзя. Запрещено. — А так? Ещё одна купюра. — Н-нет. И ещё одна. — Ну... нет. У нас потом проблемы будут. — Ну и аппетиты у вас, парни. — усмехается Джокер и вытаскивает пять тысяч. — Ну. Если только быстро. И тихо. — Как мышка. — еще раз усмехается Комолов и по разрешению скрывается за чёрной шторой кулис. Узкий коридор, слабое освещение. Куда он попал?... Через секунду к Вороновой подходит Даша. Жестом привлекает внимание. Ульяна двойным щелчком выключает наушники. — Это там, случайно, не твой бойфренд? Чуть нахмурившись, Воронова поворачивает голову в том направлении, куда Даша указывает кивком. И, окрылённая, приподнимает уголки губ. — Прикроешь ненадолго меня, ладно? — просит у подруги, уже совсем не смотря на неё. В ответ раздаётся хоть и неодобрительное, всё же в целом согласное цыканье. И дело не в нарушении дисциплины. Первая встреча у бара, кажется, приятно Дашу не впечатлила. Да и плевать... Саша ловит по пути какую-то девушку, выходящую из-за двери с надписью «Ж». В мягких чешках Ульяне так удобно подкрадываться к Комолову со спины. Здесь потише, чем в холле, но он её ещё не заметил... — Знаешь Ульяну? Где её найти? Девушка окидывает Комолова оценивающим взглядом и небрежным движением руки указывает куда-то в сторону, а сама направляется в другую. У него никогда не было таких длительных перерывов подряд. А желаемое Джокер получал здесь и сразу. — Отличная пантомима, ага. Уроки даешь? — саркастически произносит Комолов вслед. Это больше похоже на хорошо сдерживаемый подкат. Ему просто необходимо. Срочно. Сегодня. Сейчас. Готов заплатить хоть тысячу долларов, чтобы перехватить Ульяну сразу, как она спустится, со своих полотен. В ответ, не ожидавшая такой реакции, девушка бурчит невнятное уязвленное: «придурок». Джокер не собирается продолжать этот бессмысленный разговор, тем более не собирается идти за ней. Лишь замирает на одном месте, залипнув на другое место. Ульяна не замечает девушку, двигающуюся от него по коридору в противоположную сторону. Не сразу. Лишь после того, как Саша отпускает свой комментарий... — У нас, кстати, есть песня про выстрелы. Не одолжите в качестве реквизита? — Только после шоу программы, при личной встрече. Взгляд Комолова не торопится отлипать от давно развернувшейся к нему (задницей) спиной гимнастки. Вроде она выступает в петле. Ульяна вроде бы понимает. Сама залипла, когда смотрела её пробные месяц назад... — Так это ваша сестра? Не девушка? — Сестра. Но всё уже поменялось. ...да? Саша не очень-то рвался ей красноречиво напомнить об этом с тех пор... Ну да, с того раза в душевой. Ульяне не хотелось... Нет, на самом деле хотелось. Ещё как. Но она не стала снова лезть к нему первой. В конце концов, это ведь Саша предложил ей подзадержаться на несколько дней Зеркальном. Как он это любит. Заставлять её сомневаться вообще во всём. Сглотнув капельку крови из рассеченной резцом щеки, Ульяна уже шумнее двигается по коридору. Комолов отмирает, только когда слышит хорошо знакомый голос. Это он её искал, но нашла его именно она... — Саша! — окликает негромко, с улыбкой. Не устраивать же разборки из-за таких мелочей. Ну и потому что Ульяна тотально в себе не уверена... Он разворачивается к ней лицом, сменяя какое-то напряженное жесткое выражение на более мягкое, улыбчивое. Этот белый, идеально сидящий на статной точёной фигуре, купальник с прозрачной тканью в области плоского живота прикрывает все самые интересные части, но всё равно раздразнивает без того неутихающее воображение. Не размыкая губ, Комолов издает какой-то глухой нечленораздельный звук. — Как ты сюда... — Воронова обрывается на полуслове, бегло смотрит по сторонам и толкает во всё тот же туалет, у которого они застряли. В нём нет кабинок, хоть и довольно просторно. Раковина, унитаз, короб с бумажными полотенцами. Несильный, но настойчивый толчок в плечо и куда-то в район ребра. Ему приходится подчиниться и скрыться за этой неизвестной дверью. — У меня дежавю. — беззлобно усмехается Саша. Туалет, конечно, по настроению похуже, чем ниша на кухне, но зато попросторнее. — Тебе сюда нельзя, — покачав головой, словно бы удивленно и полувопросительно замечает Ульяна. — Тебя как пропустили? Воронова не справляется с репликами. На последних словах тихо посмеивается. Она так удивляется, что Комолов почти чувствует себя оскорбленным. Она видела, как он командует людьми старше его, страшнее его, как они его боятся, она видела, как он искал и нашел её подругу живой и почти невредимой, как он поймал с поличным двух насильников и увез их в неизвестном направлении — и за это ему ничего не было (как и за первое убийство и за все прочие преступные дела)... и удивляется какому-то попаданию за кулисы? — У меня есть пропуск на все случаи жизни. — с самодовольной полуулыбкой Джокер избегает прямого ответа. Есть что-то в том, как Комолов самоуверенно заявился тут прямо посреди выступления. Чтобы нетерпеливо украсть её для себя и перед тем, как увидит вместе со всеми на сцене. Кириллу бы и в голову не пришло нарушать правила поведения. Наплевав на помаду и на те принципы, которых всю неделю придерживалась, Ульяна забирает у Саши свой долгожданный поцелуй. Закидывает руки ему на плечи. Если у них есть всего три минуты, пока кто-то не постучится, она не намерена терять ни одной. Обстановка его совсем не интересует. Сейчас Комолов может себе позволить нескромно пялиться на Воронову, сколько вздумается. И даже может позволить сделать так... Со всей самоотдачей отвечает на поцелуй. Горячие ладони в перчатках укладывает сразу на ягодицы Ульяны, дерзко сминая их пальцами. Намного больше для легкого кофе-брейка между делами, так будто Воронова за эту дверь не выйдет, пока они не закончат. Хотелось бы. После семидневной череды формальных поцелуев, быстрых и неловких, словно они в детском садике спрятались в раздевалке и играют во взрослых; или воздержанных и благопристойных, как у пожилой женатой пары, — этот напоминает прыжок в горячий источник. От него у Вороновой слабеет всё тело и подкашиваются ватные ноги. Пальцы едва успевают схватиться за чудом найденный выступ, защёлкивая замок на двери. Ульяна, пошатнувшись, заваливается назад с бессвязным, невразумительным вздохом. Он переходит в тихий полустон от непередаваемого ощущения грубоватой, шершаво выделанной кожи уже на её прикрытой колготками заднице. Тонкого капрона как будто и нет, даже сквозь ткань перчаток Воронова чувствует, как горят у Комолова руки. Не только они: на губах, прижимающихся к его губам, тоже останутся ожоги. Теснее прижимает Ульяну к себе. Ощущение не слишком приятного вкуса помады на собственных губах не сбивают желание. Он даже несильно отстраняется, не думая, облизывает губы и тянется к шее Ульяны, оставляя влажную дорожку от уха до скрытых тканью купальника ключиц. Комолов будто только что вернулся с необитаемого острова. — Саша... — Ульяна прогибается чуть ли не колесом, сильнее запрокидывает голову. Зззараза, выучил уже, какие клавиши правильно нажать, чтобы мгновенно её перенастроить... Стараясь открыть ему больший простор для действий, Воронова слегка прикладывается затылком об дверь. Рефлекторно вспоминает о прическе, которая, хоть и сложная, но не шибко надёжная. А должна продержаться минимум до конца вступления в её номере. Сейчас плевать и на него, и на концерт. Может, попросить Комолова забрать её отсюда? Вряд ли он станет ее отговаривать. Ручку двери кто-то дёргает с внешней стороны. На первый раз Воронова не отвлекается. — Неужели никогда не представляла такое, но лет на восемь раньше? — усмехается Саша в губы Ульяны. После её неожиданного признания он сам стал думать о том времени больше. И каждый эпизод с Вороновой в воспоминаниях уже воспринимался иначе, с легкой перчинкой на языке и под ребрами. Достать ту самую коробку, с заброшенными года три назад кольцами, браслетами, длинными цепями, чтобы снова украсить ими шею и руки, а перчатки отложить в сторону, сменить деловой пиджак на удлиненную чёрную накидку, футболку с какой-нибудь провокационной надписью, а волосы привести в полный беспорядок, и заявиться с этим «приветом» из прошлого к Ульяне на выступление — вот такие сюрпризы по душе Комолову (а не эти дурацкие банальные цветы, конфеты, стихи). Даже не пожалел бы давно зажившую мочку левого уха. Жаль, времени на подготовку не было. Может быть, на следующее… Ради одного лишь выражения лица Ульяны. Натянув пальцами пряди Сашиных волос, Ульяна вовлекает его в новый, ещё более несдержанный поцелуй. Приподнимается на носочки, жмётся тазом к его паху, внутренне поражаясь тому, как за секунду идеально сидящий купальник вдруг стал там, между ног, натирать. Ручку снова дёргают. Дважды. Резче. Не тот же самый человек. Кто-то ещё, разражающийся ругательством под звук удаляющихся шагов. Воронова всё равно уже трезвеет. Прислушивается к плохо долетающей до туалета музыке, с трудом различая мотив. Кажется, на сцене как раз третий номер. Даша выступает пятой. Ульяна первой обрывает поцелуй. Хотя ещё пару секунд держит лоб прижатым ко лбу Комолова. — Не хочу, чтобы ты останавливался... — одним выдохом выдаёт она, прежде чем открыть глаза, отстраниться. — Но мне правда надо бежать. Пока Олег Игоревич с остальными не переполошили все кулисы. Не подводить же целую кучу людей из-за своих неудовлетворённых эгоистичных желаний? Саша мягко скользит взглядом по чертам лица Вороновой, не отстраняясь ни на миллиметр, чувствует её теплое дыхание, слегка поддевает кончик носа своим в знак легкого протеста. Не торопясь убирать руки с лацканов Сашиного пиджака, Ульяна всё-таки целует его ещё разок, напоследок. Со всей отчаянной страстью, тоской и собственничеством. Легонько щёлкает языком по его языку, прихватывает зубами краешек нижней губы, почти традиционно чуточку оттягивая. Ещё один поцелуй — сладкий, тягучий, как карамель, которую мама запрещает перед нормальным обедом. В этот раз Джокер позволяет Ульяне вести, чтобы насладиться её игривостью. Только это распаляет ещё сильнее. — Запомни это место, — расстояние не более пары дюймов между их лицами заполняет густым, медовым шёпотом. — И мы продолжим с него, когда я выступлю. Как хорошо, что её поставили под конец первого акта! Значит со второго она сможет тайком улизнуть. По пути отправит Олегу Игоревичу смску с извинениями. Почему-то ей кажется, он несильно обидится. Воронова поднимает голову, отступив немного так, чтобы хорошо видеть Сашу. Каждый перелив, более тёмный штришок и платиновую крапинку, прорезающие его умопомрачительно голубую радужку. Видеть прямую линию носа, манящий рисунок губ. Она с возмутительной для своих слов нежностью накрывает ладонью Сашину щёку. Большим пальцем стирает с его подбородка красный, размазанный отпечаток. Улыбается мягко-мягко. Комолов не отводит взгляд, издает негромкий смешок, позволяя Вороновой стереть помаду с его лица. — Я люблю тебя. Снова неромантично. На ходу. Без ресторана, цветов, свечей, шариков и даже без кольца (потому что Ульяна как-то больше по полотнам). Зато вокруг — поразительная тишина. Ни о чём не думается. Ни о возможной беременности, ни о проблемах с отцом, ни о людях в зале и предстоящем выступлении. Главное, что Саша рядом. Весь окружающий мир на миг встает на паузу. Он чуть ярче улыбается на её давно ему известное признание, сильнее заискрив глазами. Только в ответ никаких ответных, даже без невнятного «я тоже». — Всё, иди уже. — полушутливо подгоняет её Саша. Иначе он не ручается за сохранность сценического костюма. Потому что понятия не имеет, как его можно снять, не разорвав по швам. Безобразная конструкция. Вместо этого поправляет белую ткань на ягодицах, плечах Вороновой. Она не слишком пострадала, но всё же. Кто-то громко кашляет за дверью. К счастью, просто проходя мимо. Ульяна решает не дожидаться, когда ручку дёрнут в третий раз и в коридоре образуется очередь из желающих. Убедившись, что всё тихо, предлагает Комолову выйти. — Я буду в зале. Он отпускает Ульяну, а сам задерживается в туалете, чтобы снять перчатки и сполоснуть холодной водой лицо, остудить пылающие губы. Его выдают лишь искрящиеся горящие глаза — не только от сексуального влечения и желания. Обратная дорога занимает меньше времени. Саша выходит там же, где зашел. Уже никакие гимнастки в таких же обтягивающих купальниках его не интересуют, не заводят. Он ждёт встречи только с Ульяной, занимая свое место среди зрителей. Музыка. Свет. Зал погружается в тишину. Всё очень минималистично. Один прожектор. Два белоснежных полотна. Трижды чихает дымовая машина. Ульяна начинает на полу. Скрипка начинает с пиццикато. Комолов должен с первых нот угадать это минорное трезвучие. Простите, малый секстаккорд. Он даже показывал, как его взять на ещё огромной запыленной акустической гитаре. Но она выбирает свою версию. Надрывных, певучих смычковых в непривычно низких для них тонах. До поры до времени. Первая нота заставляет Сашу позабыть об о всём и глупо по-дурацки улыбнуться. Ульяна, это запрещенный прием. Для Ульяны эта история — личная. В режиссерской звучали слова надежда, борьба, принятие, смирение. Незатухающее, сильное, чувственное. Кто-то назвал это печально жизнеутверждающим. Не всем это будет близко. Не все это поймут. Да и должны ли? Для всех Воронова делает изящный прогиб, намотав побольше петелек на бёдра и голени. Белое по присмуглённой тканью колготок коже — красиво. Внутри такая приятная умиротворённая сосредоточенность, а все эмоции — громким звуком наружу. Только не перестараться, не переборщить, не переиграть, даже если на самом деле так и чувствуешь. Ульяна неторопливо перекидывает через плечи полотна, как сложенные крылья. Сейчас их не раскрыть: слишком много обмоток. Они крест-накрест под грудью, давят на невылеченные рёбра, живот, врезаются в бедренные складки. На них она раскачивается, как на качелях и виснет в горизонталь с полом, чтобы потом одним мягким колыханием спуститься. И снова подтягивать себя наверх. Выше, чем раньше. Позволить себе больше свободы. Вытянуть шпильки, распустить волосы, сбросить лишнюю ткань. Раскорячить в следующей стойке колени и не тянуть носки, странно выгнуть руку. К чёрту технику, правила. К чёрту осторожность и плавность. Ульяна набирает в движениях амплитуду. Теперь всё делает с риском. Саша не слишком разбирается. Вот Кирилл тот — да, он бы разложил по полочкам, что хотел сказать автор, какую мысль, какой посыл закладывал. Но Саше и не надо... Комолов может просто наслаждаться и знать, что это (красота от макушки до кончиков пальцев) для него. Его. И пусть вместе с ним все очарованно смотрят за каждым грациозным изгибом, за легкостью плавных движений, за тканью, игриво струящейся по телу, пусть тоже упиваются восхищением от ловкости, гибкости, смелости, купают в тихих, чтоб не спугнуть эту ауру, аплодисментах — большее им не доступно. Ульяна забирается под самый потолок и не примеряется ни секунды — срывается вниз. Полотна взлетают в воздух, но узел над талией держит крепко. Она так и знала, но встречает первые громкие аплодисменты острой, как блеск металла, усмешкой. От скачка адреналина кружится голова. И полотна вместе с ней тоже. Круговорот слившихся между собой лет и подготовки к следующему этапу, а Ульяна в самом его центре. Дрожит в предвкушении, расслышав смену инструмента. So close no matter how far Couldn't be much more from the heart. Ради этого стоило спустя полторы недели от начала репетиций попросить Глинского сменить фонограмму и чуть-чуть поменять номер. Ради того, чтобы сейчас карабкаться по полотнам прямо в слепящее задымлённое пятно прожектора. Оказавшись на нужной высоте, Ульяна делает то, чего ни разу не разрешала себе до этого. Смотрит в зал. На своего единственного зрителя. Forever trusting who we are, Больше ничего и никого. Вокруг чистый космос, темнота, безмолвие. Ульяна бросает беглый взгляд на опутавшую ноги тканевую восьмёрку и отпускает руки. And nothing else matters. Полотна натягиваются с трескучим звуком, пружинят, подаются за ней, вниз, ниже привычного. Воронова пропускает сердечный удар и следующую сильную долю песни, замерев в перевернутом положении. Но за миг убедившись, что по-прежнему висит, под раздающийся с кресел гомон вскидывает руки. Поглощена процессом, утоплена в образе, растворена в гитарном рифе. Даже не выбивается из ритма, продолжая рассказывать. Never opened myself this way Life is ours, we live it our way All these words I don't just say... Закрывается, прячет в коленях голову, в спутанных прядях лицо. И вновь упрямо цепляется за полотна. Чтобы удержаться тут, ей не нужны крылья. Хватит и уставших, не раз опускавшихся, гудящих от перенапряжения, но всё ещё достаточно сильных рук. Хватит твёрдой убеждённости... ...And nothing else matters. У неё в запасе остался ещё один, завершающий завораживающий трюк. Ульяна берёт микросекунду отдышаться, пока кропотливо обматывает шёлком щиколотку. Со второй справляется быстрее. Раскрывает шпагат, прогнувшись так, что волосы щекотно задевают кожу под коленями. Хотя не это главное. Главное — удержать равновесие. Довериться снаряду, не вцепиться в полотна раньше времени. Дать публике осмыслить и отреагировать. А потом на финальном аккорде запомниться им чем-то ярким. В этот момент Воронова уже не осознаёт себя выступающей на сцене. Проживает момент, играючи закидывает ногу в симметричном предыдущему продольном шпагате на полотно, чтобы задержаться в этой позе чуть подольше... но ткань провисает. Как-то необычно дёргается раньше, чем Ульяна успевает опустить вторую руку. — Осторожнее. Ты без страховки. — Обижаешь! Мне не нужна страховка. Так не должно быть. Под потолком какой-то шорох. Воронова крепче сжимает пальцы, непроизвольно глянув вниз. Боже... До пола совсем не близко. Будто внезапно сдвинулась старая проржавевшая шестерёнка. Ульяна всем своим существом его ощущает. Страх. Зритель не профессионален. Зритель не может отличить, что было задумано, а когда всё идёт не так. Её резкий рывок, попытка вернуть себе вертикальное положение тоже выглядит частью номера. Вороновой плевать, что она не попадает в мелодию. Уступает рефлексу и хаотично, грубо, цепляется руками за ткань. Непроизвольно, думая лишь о своей безопасности. Тело, послушное импульсу, подаётся наверх. Аплодисментов больше не случается. А песня, повторяющая, что «остальное не важно», теперь звучит (для Саши) как насмешка. — А ты что делать будешь? Ну, после того, как закончишь оттачивать падения... Джокер знает, что это всего лишь доля секунды. Этого слишком мало, чтобы осознать, чтобы всё исправить. Доля секунды, чтобы скрыться за стеной или за джипом от прицельного выстрела, доля секунды, чтобы вывернуть руль и избежать фатального столкновения. А потом… потом лишь зашкаливающий учащенным пульсом в висках адреналин, либо ничего, пустота — уже навсегда. На каком-то интуитивном уровне чувствует — что-то не так. Он видит! А потом… Ульяна переводит дух одновременно с тем, как по залу разносится перебивающий даже музыку грохот. Нет, треск. Кажется, с таким звуком кто-то вырывает из альбома её жизни страничку с вычурно украшенной надписью «долго и счастливо». Утратившие подвес скользкие полотна царапают внутреннюю сторону ладоней. ...ты угробишь нас обоих!.. ...всё хорошо.... ...цветы полить, кошку покормить, пыль протереть... ну, ты знаешь... ...знаешь, чего я хочу сейчас? чтобы ты не уходила... …потом падение, удар, синхронный «ох» зала. Испуганные охи и чей-то пронзительный крик долетают до Вороновой раньше, чем тело сотрясает удар. Такой силы, что пол и потолок на мгновенье меняются местами. Нельзя пугать публику. Нельзя разлёживаться. Вставай! Сейчас. Сейчас она поднимется и продолжит. Улыбнётся, замаскирует боль и своё падение. Ульяна не понимает одного. Почему конечности её не слушаются? Почему так тяжело соображать? Почему раскалывается голова? Почему уши как будто набили ватой и грудь сдавливает раскалённым железным обручем? Тишина. Шепот. Суета. — Скорую! Вызовите скорую! Скорую? Кому? Ульяна моргает, но зрение не проясняется. Тянется убрать с глаз паутину, но правая рука как занемевшая, ничего не чувствует. Приподнимается, делает... делает... пытается сделать вдох, но ничего не выходит. Ничего не помогает. Ни кашель, ни приоткрытый рот. Только болит сильно, невыносимо. Лёгкие будто сжимает гигантским прессом при каждом коротком выдохе. Что происходит? Что с ней?! — Постарайся не двигаться. Воронова, слышишь? Не двигаться?! Как?! Как они не понимают, что она не может дышать. Что у неё заканчивается кислород. Что она задыхается. Что ей страшно, страшно, страшно... Ульяна одна и ей холодно, застряла в своём худшем кошмаре. Хочет позвать, хочет найти, пока смыкающийся тёмный круг не затянул зрение окончательно... Пока она ещё видит над собой этот дурацкий белый прожектор. — С... Саша... — всё, на что ее хватает, это сдавленный сип. Прожектор выключается. А я боюсь втайне Тебя терять крайне. Комолов далеко не первым подбегает к Ульяне. Он и не из тех, кто кричит, что нужно срочно вызвать Скорую. И не из тех, кто бежит проверить пульс. Не из тех, кто всем напоминает: «её нельзя сейчас двигать, её нельзя переворачивать». Не из тех, кто спрашивает, склонившись над её лицом: «Ульяна, ты меня слышишь? Ульяна, скажи что-нибудь? Ульяна!» Не двигается с места. Так и остается сидеть в зрительном зале, будто ему единственному всё равно. Без каких-либо движений, даже не моргая и лишь продолжая смотреть в одну конкретную точку на сцене. Только теперь не под потолком, а на полу... Сейчас её уже обступили. А обзор перекрыли чьи-то спины. Сильный страх сковывает всё тело посильнее, чем пару дней назад на террасе с Вороном. Саша очень боится снова увидеть неподвижное холодное тело, которое больше никогда уже не сделает вдох, не назовет его по имени, не улыбнется от его дурацкой шутки. Так было с матерью. Так было с Кириллом. С друзьями. Он не сможет пережить ещё один раз. Только не с Ульяной... Пожалуйста. …потом остаются вечно холодная неживая фотография на могильной плите и воспоминания, блекнущие растворяющиеся во времени… Это то, о чём он пытался ей сказать. Если Ульяне грозит опасность, Саша за себя не отвечает. Он сам бросится под этот удар или подставит кого-то. Без разбора — Шрам, Ерёма, Лиза, Ник, десять или двадцать ничего не подозревающих человек. Кто угодно. Сколько угодно. А сейчас чувствует себя абсолютно безнадежно беспомощным. Здесь нет его людей, не пригодится и пистолет в кобуре. Она застала его врасплох.***
— Молодой человек! Нельзя терять сознание. Возьмите нашатырь! Саша медленно моргает. В ушах вой сирены Скорой, а перед самым его лицом медсестра в синем костюме. — Я нормально... нормально. Слова застревают в глотке, хрипло срываются с языка. В нескольких сантиметрах — только руку протяни, на каталке лежит Ульяна без сознания. Он не помнит, как здесь оказался. Кажется... кажется, представился её братом. Без всяких приставок, не парнем. Могли и не взять с собой, а вот близкий кровный родственник — это надежнее, убедительнее. — Противопоказания... у неё... хронические заболевания, аллергия... нам нужно знать... Какие-то обрывки. Взять себя в руки никак не получается. — Она беременна. — произносит Комолов. — Какой месяц? — Может никакой. Я не знаю. — он снова теряется. — Понятно. Какая у неё группа крови? — Третья положительная. — здесь говорит уверенно, знает это также хорошо, как свое имя, — У меня первая, можете взять мою. — Хорошо, но пока не нужно.***
Снова это невозможное непрекращающееся ожидание. Без возможности хоть что-то сделать. Саша успокаивает себя: Ульяну не удерживает в заложниках никакой урод, Ульяна в больнице, где полно врачей. Ульяна в больнице, срочно. Приезжай. Так Комолов хочет написать отчиму, а что там выходит из под не слушающихся пальцев — за это он не ручается. Он не может сидеть, не может стоять. Лежать бы тоже не смог. Хочется лезть на стены, на потолок от бессилия. Время идёт очень медленно: для него, но не для неё. Саша никак не может собраться. Он даже не может подумать о чем-то ещё. Например, спросить себя: «что пошло не так? почему это случилось?». Нет. В его голове крутятся только два самых важных на эти сорок минут вопроса: «что с ней? как она?». С этим Комолов обращается к каждому проходящему по коридору врачу. — Состояние стабильное. Всё остальное позже. Появление Ворона действует, как личный дефибриллятор. Но ненадолго. Размашистым шагом отчим направляется к нему. Джокер ждёт, что тот сейчас начнет кричать, винить его во всём, может, даже ударит. Лучше бы ударил... Вениамин накрывает ладонью спину Саши, успокаивающе по-отечески прижимая того к своему плечу. От этого жеста у Комолова всё в груди мучительно сжимается, а к горлу подступает давящий ком, перекрывающий воздух.