За лобовым стеклом милый пейзаж: детская площадка, качели, горка, детишки. Приближается с каждой секундой, будто кто-то на экране увеличивает масштаб видео.
— Знаешь, менты теперь этим делом с падением занимаются? — нарушает тишину салона Виталий.
Саша лишь молча кивает, не настроенный на разговоры по душам или что-то ещё. Смотрит в одну точку, но никуда конкретно. Внедорожник тормозит в нескольких метрах от нужного подъезда. Вплотную подъезжать и светиться резона нет.
— Нет. Останешься здесь. — холодно обрывает Джокер, когда Шрам тоже отстёгивает ремень безопасности и подносит ладонь к ручке двери.
— Один пойдешь? Ты уверен? — зачем-то переспрашивает Шрамов.
— Уверен.
Комолов выходит из мерседеса, слегка хлопнув дверью. Поправляет перчатку на правой руке и делает четыре шага к багажнику, вытаскивает биту. Направляется к панельной десятиэтажке в точь-точь как та, в которой проживает Денис. Но другая.
По пути никого не встречает. Время самое продуктивное — 13:55 — все заняты своими делами, зарабатывают деньги или тратят их.
На седьмом этаже Джокер прячет биту за спину и нажимает на звонок, а затем для верности стучит несколько раз кулаком по железной двери. Антон объявляется в домашних трико и серой футболке с бутербродом в руке. Перед этим смотрел в глазок, но ничего не спросил.
— Чего надо? — не слишком вежливо, зевая, спрашивает Кравчук, — Покупать ничего не буду.
Саша сильнее сжимает пальцами биту, стиснув челюсть. Не успевает ответить на первый вопрос.
— А я тебя где-то видел. Сосед, что ли?
— Нет. Попробуй ещё раз.
Джокер замахивается, ударяет Антона концом биты в живот, отчего тот роняет бутерброд и невольно отступает назад, что-то кряхтя от болезненных ощущений. Джокер переступает порог и закрывает дверь, повернув замок.
— Э-э-э… — Антону всё ещё не хватает воздуха, чтобы выдавить из себя что-то связное и разборчивое.
Саша, не церемонясь, сдавливает пальцами его плечо и заталкивает внутрь квартиры, будто к себе домой. Останавливается в захламлённой пустыми жестяными банками, картонными упаковками из под еды комнате. Квартира-студия, тут и кухня, и спальня, и гостиная.
— Я вспомнил! — всё ещё одной рукой держась за живот и тяжело дыша, произносит Антон, — Я тебя видел в зале и возле тоже. Ты… ты сводный брат Вороновой? Или ты её парень? Это ты ездишь на гелике?
Глаза Антона расширяются от понимания:
— Ты Джокер?
— Всё вместе. Тебе «привет» от Шума. — кровожадно ухмыляется Комолов и делает шаг.
— Стой-стой… — пытается возразить Антон, выставляя ладони вперед и двигаясь назад, но всего за три шага спиной упирается в балконную дверь.
Комолов бросает биту на пол, движется на гимнаста с голыми (в перчатках) руками и теперь наносит удар кулаком по лицу, сбрызнув кровью из носа пыльный подоконник. А когда Кравчук оказывается на полу, бьет лежачего ногами несколько раз по ребрам, по печени, по грудине.
— Это… всё… она… придумала. Я… не… причем. — что-то бормочет тот, пытаясь предугадать каждый последующий удар и закрыться руками от жесткой подошвы ботинок.
Через пару минут Джокер берет небольшой перерыв, чтобы перевести дыхание и смахнуть рукой выступивший на лбу пот. Антон пытается прокашляться так, что еще немного и выплюнет легкие.
— Она и нападение устроила, я только рассказал ей немного про Ульяну и всё! Пожалуйста, не надо! — пытается использовать эту минуту на свое спасение Кравчук, почти водя носом по полу.
Комолов шумно с нескрываемым раздражением выдыхает и наклоняется, пальцами вцепляясь в ворот футболки Антона, слегка отрывая его голову от ламината.
— Кто
ОНА? — сквозь зубы спрашивает Джокер, смотря прямо в увлажнившиеся напуганные глаза.
— Как же... как же её... Я не помню! Чёрт, чёрт! Аля, Галя... нет, точно не Галя. Г-Г-Г... Га… Го… Гуля.. Нет… — натужно пытается вспомнить Антон, напрягая все извилины.
— Хватит под дурачка косить. Думаешь, я в эту херню поверю?!
— Я не вру!
Сначала Комолов отпускает Антона, но только чтобы выпрямиться и перевести ручку балконной двери в положение вниз, а затем с силой потянуть на себя. Кравчук вздрагивает от громкого удара о стену, будто бьют всё ещё по нему.
Двумя руками Джокер затаскивает Кравчука за порог.
— Свежий воздух, говорят, улучшает работу мозга. — усмехается Саша, испытывая прилив ударной дозы серотонина.
Ботинком с отвращением отпихивает мешающуюся ногу Кравчука, с пренебрежением смотря на него сверху.
— Я не… — новая попытка достучаться уже заранее по взгляду Джокера кажется Кравчуку провальной, поэтому он приступает к Плану Б (
заранее провальному) — Помогите! Помо…
Дальнейший зов о помощи Джокер обрывает тем, что демонстрирует пистолет в кобуре, отодвинув левый лацкан пиджака. Поэтому Кравчук снова заходится в кашле, размазывая брызги крови вместе со слюной по полу.
Окно открыто. Нужно лишь схватить Антона за волосы на затылке и высунуть его морду, заставив перегнуться через узкий подоконник наружу.
— Я не хотел, я не… Геля! Точно Геля!
Услышав знакомое имя, Саша замирает, больше не предпринимая никаких действий. Будь это любое другое имя, он бы не поверил ни за что, но так случайно наугад
попасть нельзя.
— Геля? Вы с ней знакомы?
Ни интонация, ни тембр голоса, ничего не выдает удивление, растерянность, внутреннее отрицание Комолова. Но слушает он внимательно.
— Очень плохо. Я же говорю, это она все придумала, а я даже не знал, что…
— Ты за лоха меня держишь? — ужесточает хватку, сильнее сжимая волосы, чем вызывает короткое «а-а-й!», — Почему она пришла именно к тебе?
Джокер наклоняется и свободной рукой хватает Кравчука чуть пониже колена, намекая, что запросто выкинет его наружу.
— Ладно-ладно! Я скажу! Нападение — была моя идея! — Антон всё пытается кричать, привлечь внимание с улицы, но от ранее полученных ударов выходят лишь какие-то хрипы.
Безэмоциональное механическое:
— Дальше.
— Я нашел этого Шума, но ничего не вышло. И через несколько дней ко мне пришла она, предложила помощь, но я отказался!... — пауза, Джокер любезно дает ему отдышаться, — Меня еще Шум предупредил, что себе дороже переходить дорогу Джокеру. А если Джокера такие отморозки боятся, то ну его нафиг связываться. Я ей тоже так и сказал. Тогда Геля сказала, что я тряпка и трус, что я ничего никогда не добьюсь. Но пришла снова через два дня, начала расспрашивать меня про то, как у нас всё устроено, как, в какое время и на чём занимается Ульяна, насколько возможно повредить ее полотна. Я не хотел говорить! Но она стала мне угрожать! Я пытался её отговорить в тот день! В день выступления!
Балкон выходит не во двор, а на противоположную сторону, поэтому Александр, так увлеченный и совсем не подготовленный к такому рассказу, никак не может видеть, что у этого же подъезда остановилась другая уже знакомая ему машина. А телефон в кармане похоже сдох — через него не проходит ни один звонок от Шрама.
Слишком поздно Комолов замечает его под балконами, резво размахивающего руками, будто он машет пролетающему самолету с необитаемого острова… А затем какой-то шум из квартиры и дубль мужских грубых шагов.
— Отпусти парня, Джокер. — раздается твердый голос Скворцова.
Суки. Как же вы, блять, не вовремя!
— Это не парень. Это ссыкливая мразь. — также твердо отвечает Джокер, продолжая рукой удерживать голову Кравчука на улице, а сам полу-боком разворачивается к двери и с усмешкой интересуется: — Откуда вы здесь? Мы вроде негромко себя вели.
Скворцов наставляет на Джокера пистолет, но Коробицын опускает его вместе с рукой вниз.
— Джокер, не бери грех на душу. Ну, сколько у тебя их ещё будет? Оставь его нам и разойдемся. Скинешь, нам придется тебя задержать. Тебе оно надо? Девушка у тебя в больнице, потом ей из тюрьмы тебя ждать. Ну, зачем так усложнять?
Комолов шумно выдыхает через нос, зло двигая плотно сжатой челюстью, готовый закричать от гнева и бессилия ситуации.
— Я во всем сознаюсь, я чистосердечное напишу! Не оставляйте меня с ним! — через открытое окно влетает на балкон приглушенный голос Антона.
Сильнее схватив Кравчука за волосы, Александр оттаскивает его назад и толкает в сторону старого кресла. Тот падает мимо, напоследок задницей ударяясь о пол.
— Как узнали? — хладнокровно отряхивая руки, Комолов обращается к ментам.
— Мы этим делом с падением занимаемся. Глинский написал заявление… и заодно показания дал, против него. — Коробицын указывает на Антона.
— Так и знал. От меня скрыл… гнида. — зло дернув верхней губой, как от нервного тика, приглушенно произносит Комолов.
— И правильно сделал! Всё. Уходи. Считаю до трёх. — произносит Николай Степанович, давая Джокеру
фору.
Саша бросает уничтожающий и раздосадованный от незаконченного дела взгляд на Антона и выходит с балкона, рукой отпихнув перекрывающего неширокий проход Скворцова. Как ни в чем не бывало, Комолов забирает биту и покидает квартиру.
***
— Ах, дом, милый дом. Боюсь, что лет через десять я приеду, а здесь уже разовьётся собственная инфраструктура.
— Десять — это много.
Много.
Для Ульяны
много — это, как выяснилось, даже год.
В
лучшем случае
год, который ей напророчили провести без полотен, без выступлений, без гимнастики...
«
В этот период лучше избегать критических нагрузок на лучезапястный сустав».
Она уже не в той кошмарной полупустой коморке-палате отделения интенсивной терапии в Охтинской. Здесь, в каком-то продвинутом медицинском центре, гораздо просторнее, светлее, есть немного "небольничной" мебели и более удобное кресло. Целых два, если быть точнее. Вокруг гораздо меньше мониторов и звук от них поприятнее: редкий, короткий сигнал, обозначающий отсутствие изменений в нормальном состоянии.
Нормальном — с физиологической точки зрения.
Ульяна поворачивает голову к огромному, начищенному до скрипа окну, ведущему во двор больницы. В новых
комфортабельных условиях, после беседы с врачом, которого для неё нашёл отец, озвученный парой дней ранее диагноз больше не кажется таким
смертельным.
Доктор Головин — высококвалифицированный специалист, профессор, один из лучших хирургов в городе.
Он пообещал, что за этот же срок вернёт её в воздух. Он
поклялся, что непоправимых повреждений нет, что это
не навсегда.
Что не придется отправлять насмарку двадцать лет её жизни, отданных, по большей части, тренировкам.
Ульяна так переживала, как возможная беременность скажется на её занятиях гимнастикой, совсем не ожидая, что всё может за одну жалкую секунду
оборваться. Вместе с тем тросом под потолком.
Это в фильмах... Да нет, на это и в фильмах
нелегко смотреть, хотя ты точно знаешь, что травмированного, но упорного спортсмена в конце ждёт успех и все его трудности временные.
А Ульяну чуть не убило известием о необходимости заново оперировать руку. Точно выбило на весь день из пространства и времени, обесточив все системы восприятия происходящего. Атрофировав способность чувствовать и лишив способности переживать. За что-либо вообще. Почётным беспокойством занимались перепуганная мать и хмурый, посмурневший отец.
Как она ни убеждала себя, что год пролетит незаметно, быстро, и всё обязательно удастся наверстать...
Её словно выпотрошили ещё до того, как уложили на операционный стол.
Просто представлять себе потерю гимнастики —
физически тяжело. Неважно, на какой срок. Полотна — то единственное, в чём она исключительно хороша, в чём
идеальна. Что-то, что полностью, безраздельно принадлежало
только ей. Всё, что у неё осталось после того, как Кирилла не стало, и всё, что было до того, как появился Саша.
Их небольшая ссора с Комоловым померкла на фоне остальных новостей. Некогда было позвонить или написать ему между транспортировкой в другую больницу, оформлением бумаг, снимком и повторными анализами.
Хотя Ульяна с удовольствием обменяла бы комфорт, кресла и окно на то, чтобы
Саша оказался сейчас здесь.
Воронова не боится больниц, но её неконтролируемо колотит ознобом с самого утра. Или даже со вчерашнего вечера, когда ей показали снимок и схематично обозначили на нём, куда будут устанавливать металлические пластинки. Начнут с небольшого штифта, а дальше... Будут смотреть по ситуации. Так сказал хирург.
Распухшую, красноватую руку дёргает болью, несмотря ни на какое количество обезболивающих. Хотя после того вечера Ульяна отказывалась принимать их в повышенной дозе. У неё не было аппетита, и она почти ни с кем не разговаривала за прошедшие дни. Хотя не сопротивлялась решению матери подзадержаться допоздна накануне вечером. И в кои-то веки отоспалась.
На раздающиеся в коридоре звуки Ульяна никак не реагирует. Отец отходил найти врача, спросить у него по поводу приготовлений к операции. Наверное, уже вернулся.
Взгляд продолжает рассеянно следить за выписывающей круги на небе чайкой, изредка смещаясь к слепящему диску. Ульяна не станет поворачиваться и первой спрашивать «
какие новости?» Лучше бы никаких. Вряд ли она услышит, что её рука за ночь мистически зажила.
***
В этот же день они встречаются не в офисе, а в кабинете Ворона в Зеркальном. За окном дождь, который начался, как только Комолов вышел из подъезда с видом бомбы замедленного действия, отчитывающей последние секунды таймера.
Всю необходимую информацию он узнал. Даже больше, чем рассчитывал. И это
больше Саша оставил при себе, рассказав отчиму только то, что не опасно. Только тот всё равно находит, к чему придраться.
— А моя то вина в чём? Не я пошел заяву катать. — возражает Саша на очередную претензию в свою сторону.
Они когда-нибудь иссякнут?
Ворон отворачивается от окна, снова лицом повернувшись к сидящему на стуле у стола пасынку.
— В том то и дело. Нельзя было этого допускать! — повышает голос Ворон, как и всегда, когда Саша не соглашается с его
позицией предъявами.
— И чё я должен был сделать? Пальцы ему сломать или у нас в спортзале закрыть на недельку другую? — не отступает Комолов, слегка хлопнув ладонью по поверхности стола.
— Нет. Не так радикально. Нужно было этого Глинского припугнуть.
Ворон делает два шага к столу и садится.
— Он мне нужен был. Я думал, расскажет что-то полезное. — приводит довод, которым руководствовался.
— Рассказал? — со смешком интересуется Ворон, уже зная ответ.
— Нет. — зло выплевывает Джокер, — Этот упырь найден? Найден. Получил своё? Получил. На зоне он не протянет долго. Чем ты опять недоволен?
Ворон ничего не отвечает на этот вопрос. Что-то обдумывает в наступившей тишине.
— Менты, Коробицын говорили что-то про Ульяну? Спрашивали?
Саша бегло пожимает плечами, прокручивая их недолгий разговор, в котором большую часть заняли попытки отговорить его не скидывать этого урода с балкона.
— Назвал её моей девушкой. Всё. Есть шанс, что они не углублялись.
Он пытается не поднимать панику раньше времени. Тем более всё равно сделать уже ничего нельзя.
— Всё, свободен. Позвоню, как понадобишься.
***
Ворон притормозил коней, узнав, что несостоявшийся убийца вовсе не со стороны
жениха Джокера, а из социального круга Ульяны: славных, образованных, воспитанных молодых людей. Он всё твердил про конфликты с другими бандитами, про неумение Джокера вести дела. А всё оказалось так тривиально, так избито.
— Так это чё шерше ля фам, получается? — как сказал Шрам, когда Комолов поделился с ним рассказом Антона.
Несостоявшийся поцелуй на прощание, несостоявшийся
роман, несостоявшийся разговор по телефону. Если бы Саша в тот вечер ответил на её звонок... Нет. Это бы ничего не изменило. Всему виной гребанное молчание Вороновой. Если бы Саша поговорил с Антоном заранее, то Геля... то Геля нашла бы другой способ подобраться к Ульяне.
Как не крути, это его косяк.
Но что он мог сделать? Что?
Ворон прав. С ним Ульяна с огромной мишенью на спине. Один против одного: Шум, отказавшийся переходить дорогу Джокеру, против Гели, не остановившейся ни перед чем. А если менты всё же узнали, кем Ульяна приходится Ворону... Всё равно нужно оберегать её дальше всеми возможными способами.
Только как ей теперь сказать об этом?
Что им нужно устроить какую-нибудь ссору, а затем Комолову придется засветиться на людях с первой попавшейся девицей? Возможно, даже полапать её на глазах у большого количества людей у офиса, в клубах, в Котле. Чтобы показать, что Ульяна больше для Джокера
не важна.
С этими мыслями Саша открывает дверь палаты.
Сашу снова выдают
шаги, а Воронова снова поворачивается не сразу, чтобы, на всякий случай, подольше протягивать момент разоблачения самообмана.
Он заходит спокойно, тепло улыбнувшись, будто не было их последнего разговора.
Только когда Комолов останавливается вплотную к кровати, Ульяна недоверчиво поднимает на него глаза. Нарочно захватывает более широкую амплитуду, будто неторопливо смещает невидимый объектив снизу вверх, попутно проставляя галочки в перечне соответствий. Чёрные ботинки, штаны, перчатки, пиджак... В последнюю очередь цепляет взгляд, улыбку.
Точно Комолов.
В воздухе — знакомый запах одеколона. Но Ульяне тревожно пахнет керосином от каждого Сашиного действия.
Он подходит ближе, осторожно наклоняется, проверяя реакцию, а затем уже увереннее оставляет короткий
вежливый поцелуй на губах.
Она пугливо замирает, непроизвольно сводит лопатки вместе, но всё равно подаётся к нему, к его губам, к поцелую... Который длится даже меньше, чем их самый первый. И, в отличие от того, в нише, — безвкусный. Как размякшая в воде картонка.
Раньше бы Комолов обязательно сказал: «уютненько тут у тебя, а вторым можно заселиться?». А сейчас лишь коротким бесцветным взглядом окидывает палату, не на чем долго не задерживаясь.
— Привет. Как ты?
Ограничивается банальным, может, даже не слишком уместным вопросом. Но острить и шутить совершенно не хочется, а подбадривать он понятия не имеет как. Последние два дня Саша был многословен и оригинален только в те моменты, когда нужно обсудить возможное нахождение Гели.
Сам бы лучше лег на операционный стол вместо Вороновой, чем переживал то, что переживает все эти последние двое суток. Наедине с собой.
А, так вот откуда эти горючие нотки...
Саше больше не обвести её вокруг пальца этой шитой белыми нитками
мягкостью, не касающейся его блёклых, матово застеклённых какими-то внутренними переживаниями глаз. С таким же успехом он мог бы чиркнуть колёсиком незаправленной зажигалки и сделать вид, что прикурил от сложенных лодочкой рук.
Что-то случилось. И это касается
них. Их отношений.
Вороновой хочется найти клавишу «rewind» и вернуться секунд на двадцать назад, чтобы Саша
не приходил. Дёрнувшись от этой мысли, Ульяна сглатывает едкую, грубую усмешку, которой так и хочется ответить на бессмысленный вопрос.
А каково ей должно быть?
Её перспективу размыло и скомкало, врачебным неаккуратным росчерком развоплотило всё, что было до, а заодно и поставило под угрозу полнейшего обессмысливания всё, что происходит в настоящий момент. Её руку пока не трогали, но как будто уже ампутировали кое-что поважнее, вроде печени или лёгкого. Какой-то, пусть и не критически, всё же жизненно важный орган, состоявший из занятий на гимнастикой. Ежесекундно тянет завопить от выедающей мозг безысходности или найти способ вытравить поселившееся там глухое и обречённое «
зачем тогда это всё?» И она даже не может позволить себе заглотнуть предложенную таблетку надежды, потому что, если лекарство окажется лишь плацебо, удар будет многократно мощней.
Ульяне
нужен Саша рядом, чтобы знать, что у неё остался ещё один несбитый ориентир и место, где можно бросить якорь. А он не даёт о себе знать два дня, а затем приходит и на расстоянии вытянутой руки старательно выдерживает между ними километровую дистанцию.
На этот раз Ульяна решает брать её искренностью.
— Так себе, если честно, — не станет помогать ему и притворяться, что всё
нормально. — Но жить буду. Наверное.
Не получается интонационно выдержать полагавшийся тут ироничный смешок. Один Сашин вид гасит все зачатки хоть сколько-нибудь положительного настроения... Или настроения вообще. Вместо того чтобы оживиться, Ульяна ещё глубже вязнет в том, что вытягивает из просторной, солнечной палаты весь свет.
По обычаю Комолов присаживается в кресло. Сейчас, будь это даже старая разваливающаяся табуретка, он бы не обратил внимания на дискомфорт.
Саше совсем не нравится, что Ульяна без причины нагоняет тёмных красок. Её перевезли в лучшую клинику города (а, возможно, и страны — по словам Ворона), к одному из высококачественных хирургов не для того, чтобы угробить. Родители вокруг неё постоянно бегают, как в задницу ужаленные, для неё созданы самые комфортабельные условия.
Какого хрена, Воронова?
— Что значит «наверное»? — серьезно спрашивает Комолов, внешне никак не проявляя эмоций.
Ульяна ведет себя… не так, как он ожидал. Всё дело в операции? Сильный мандраж? Не помнит за ней такого пессимизма. Или дело в их последнем разговоре? Антон жив и практически здоров. Правда не потому, что Джокер послушался Воронову, но она то об этом не знает. Тогда что?
Она вздыхает, сминает пальцами простыню, заменяющую одеяло. Поджав губы, бесцельно обшаривает взглядом потолок, заполняя первыми попавшимися действиями повисшее неловкое молчание.
— Отец рассказал про Антона. Что он признался и его задержали, — невзначай упоминает Ульяна.
Воронов не вдавался в подробности и уклонялся от расспросов. Но она-то помнила, в каком состоянии Саша от неё уходил. Вряд ли Джокер собирался вести с Кравчуком душеспасительные беседы и уговаривать его раскаяться во всех грехах. Зато вполне мог организовать ему ускоренное преставление и встречу с лицом Всевышнего. Вряд ли стал бы, но
мог.
Возможно, и правильно, что обошлось без линчевательств. Антон своё получит по закону.
А Воронова переживала и не за него. Только за Сашу.
Она, конечно, догадывается, что он был не слишком удовлетворён подобным исходом... Но пока не понимает, связано ли это с нынешним состоянием Комолова.
— И ещё. Пришли результаты анализов, — решает выдать всё сразу, без лишних расшаркиваний и даже не делает драматических пауз, когда раскрывает главную интригу: — Я не беременна. Так что... Можно выдохнуть.
Сама Воронова не выдыхает и осчастливленной точно не выглядит. Но и не смахивает украдкой слёзы, не давится комком.
Кое-что из своих кошмаров она всё-таки помнит...
Сообщает новости так же механически, безразлично, как и всё остальное до этого. Больше не нервничает.
У неё нет ребёнка. Нет гимнастики. И Саша где-то... Не с ней. Ульяне не даёт покоя боль в руке. Впереди операция, которая решит, насколько её "утрата"
окончательна.
Смена фокуса сейчас была бы очень кстати.
На информацию, которую он и сам поведал отчиму, Джокер лишь в подтверждении кивает. Ульяна похоже хочет уместить все последние новости в эту минуту, растягивающуюся, как остывшая пресная каша с ложки. Только в этой клиники такую не подают. Саша принес её с собой.
Так дело в не_беременности?
— Хорошо. — спокойно отвечает Комолов.
На его лице не отражается никакой радости, огорчения — тоже. Он опускает подбородок чуть вниз, смотря на свои чёрные ботинки в дурацких синих бахилах.
И всё же теперь можно выбросить в урну все гнетущие мысли, связанные с этой темой: никакого тебе
серьезного разговора с Вороном… и тем более с его бывшей женой, никаких споров, конфликтов с ними, с Ульяной, Ульяны с родителями, никаких тяжелых принятий важных судьбоносных, блять его, решений.
Можно не просто выдохнуть, можно выдохнуть с огромным облегчением.
Неужели, она этого не понимает? Неужели, им плохо без этого чертова ребенка?
Теперь Саша в заднице, но хотя бы не в полной.
— А с тобой что? — проницательно спрашивает Воронова.
Если Комолов собирался начать ещё один серьёзный разговор, лучше пускай приступает и добьет её быстро.
— Ничего. — звучит ровно, без растерянности, долгих пауз или, наоборот, быстрой перемотки.
Не в первой ему задают такие вопросы. Не в первой Комолову врать в глаза. Даже Ульяне. Не в первой.
— Не люблю оставлять дела незавершенными. — добавляет он, отсылая к Антону и их нетёплой встречи.
И к Гели.
Эффект выходит обратным. Ульяна, конечно, не ждёт, что Комолов с первого же наводящего вопроса распахнёт перед ней душу, но немного растерянно моргает, когда он припечатывает своим «ничего» и в пару фраз закрывает тему. Будто захлопнув перед носом дверь и тыкнув пальцем в табличку «проход запрещён». Кивает вместо нормального ответа, теперь уж точно не зная, что ещё спросить/сказать, опускает глаза.
Может, она и ошиблась, и дело касается только его одного.
Что-то там произошло. Когда Джокер разбирался с Антоном.
Нет сил выяснять. Если Саша пришёл хмуро посидеть в кресле в сторонке — пускай. Комолов поднимается на ноги даже раньше, чем эта мысль до конца формируется в голове.
Разговора у них не получится. Поэтому Саша решает зайти с другой стороны. С той, которую он не использовал с Вороновой раньше — хотя бы месяц назад. Он поднимается с кресла и делает небольшой шаг до кровати. Присаживается к краю, к здоровой руке Ульяны.
Воронова, растерявшись, следит. Выжидает. Всё боится неверно истолковать его
приближение.
Саша аккуратно приобнимает, положив ладонь на дальнее от себя плечо. Притягивает ближе, к своей грудной клетке, подбородком несильно утыкаясь в волосы на макушке Вороновой.
Ему это тоже
нужно не меньше.
Первых несколько секунд тело Вороновой ещё не отпускает оцепенение. Но уже разгоняется до сотни ударов в минуту пульс и становится щекотно в носу, глазах. Приоткрываются в глубоком, длинном выдохе губы. Ульяна позволяет утянуть себя в эти объятия и заключить в кольце рук. Она как заколдованная статуя, снимающая с себя ледяные чары: отмерзает не сразу, постепенно. Осторожно накрывает здоровой ладонью Сашину поясницу. Утыкается носом ему в плечо. Расслабляет шею, спину, руки, прижимаясь грудью к его груди. Слушая мягкие, размеренные удары сердца.
Ульяна
тосковала не два дня и не неделю. В последний раз у этого слабого давления на её макушку был запах грифельных карандашей и (
непривычно) солода. Она тогда ещё сбежала, не растянув момент. Опаздывала в школу, важный экзамен, от которого, казалось, зависит вся жизнь. Очень хотелось, чтобы вечером был повод отметить...
Неважно, что теперь в букете аромат салонной кожи, а попытка зарыться лицом глубже оставляет дымный привкус на языке. Этот
жест всё такой же тёплый. Превращающий все глобальные изматывающие нервы проблемы в
неприятности.
А неприятности они, как в старой песне, обязательно переживут.
Сейчас её волосы пахнут иначе. Отдают каким-то медицинским слегка травяным запахом.
Саша выбирает, что сказать, между «
сменила шампунь?» и:
— Если врач сделает что-то не так, мне придется вырвать ему кадык. — с легким почти искренним смешком негромко произносит Комолов.
У Ульяны даже получается рассмеяться. Тихо, коротко, с придыханием от слёз, так и оставшихся лишь влажной плёнкой в уголках глаз.
— Это самое успокаивающее и романтичное, что мне когда-либо говорили в жизни, — не разрывая объятий, но высунув кончик носа и рот так, чтобы Комолов мог различить слова, признаёт Воронова.
Подтверждает свои слова весьма ёмким пошмыгиванием и на секунду ещё раз прикрывает глаза.
Даже краткосрочные объятия дарят и заставляют вспомнить то чувство, о котором он успел за эти несколько дней после неудавшегося выступления позабыть. Нет, не любовь. Любовь нельзя вытравить, изжить вынужденной разлукой, подпитывающейся вездесущими, следующими по пятам, как грабитель ночью в темном пустом переулке, переживаниями, страхами, тревогой
за неё.
Саша успел забыть, что такое
нежность, тёплые объятия, мягкие прикосновения, даже её смех, пусть, как дешевый коктейль, разбавленный шмыганьем.
— Спасибо.
Если бы пришлось выбирать, в каком положении провести, не сдвигаясь, целую вечность, Ульяна, не задумываясь, предпочла бы подзадержаться на этот незначительный срок в Сашиных руках. Она обвивает его торс обеими ладонями, задевая гипс, чуть крепче, прежде чем отстраниться. Морщится от потягивающих болью во время смены позы ребёр. Смотрит на Сашу внимательно и серьёзно.
Комолов чуть хмурится, заметив, что Ульяна передвигает сломанную руку в гипсе, но ничего не говорит. И на этот раз оказывается неподготовленным к её словам. Всё же его ответ её не убедил.
— Можешь не говорить, что тебя беспокоит. Я знаю, что ты
справишься. Просто хочу, чтобы ты помнил, что я всегда за тебя, — Воронова с нежностью приподнимает уголки губ, а потом вдруг фыркает себе под нос.
Скрывать от Вороновой настоящего преступника, наверное, неправильно. И он расскажет, (
наверное) расскажет, только когда разберется с Гелей. Как? Сам пока не знает. А это тоже играет против него, как стоять на расшатанной табуретки.
Джокер не хочет показывать слабость. Тем более
перед Гелей, но все возможные варианты, которые он применяет против других недругов, переходящих ему дорогу, кажется, не сможет применить к ней. Будет намного хуже, чем так и не поймать её, если его рука дрогнет.
Это будет позор.
— Сказала бы, что обеими руками, но сейчас доступны максимум полторы.
Юмор — это же хороший знак? Даже такой неказистый.
Комолов ничего не отвечает, а просто тепло улыбается на шутку.
С непривычки неловко коснувшись левой рукой подбородка Комолова, Ульяна ласково, без настойчивости накрывает его губы поцелуем. Но не углубляет его первой, будто сперва спрашивая разрешения у Саши, позволяя
ему решать, каким он хочет его сделать.
Отвечает на поцелуй, который не успевает перерасти в больше, чем аккуратное и невинное касание губ.
Больше он и не заслужил.
Их прерывают спаренные шаги в коридоре и голос Воронова. Ему отвечает второй, из-за эха плохо определяемый.
— Кажется, отец нашёл моего врача, — понимает Ульяна, с лёгкой досадой смыкая губы и ненадолго сжав здоровой рукой Сашину ладонь. — Я бы предложила тебе остаться, но в оперблок тебя всё равно не пустят, а тут сейчас начнётся... В общем, лучше иди...
Саша должен знать, что она добровольно не стала бы его выгонять. Перед операцией всё равно всех попросят уйти. Уж лучше сейчас, и не нагонять лишних переживаний. Ульяна и так плоховато справляется с боевым настроем.
Задерживает взгляд на глазах Ульяны, пытаясь понять, говорит ли она всерьез или просто не хочет его обременять. Первую ночь, утро и день после падения он провел в больнице безвылазно, потому что ничего на тот момент ему не казалось важнее. Сейчас же… сейчас Саша чувствует себя спокойнее в отношении Вороновой и её состояния здоровья.
— Хорошо… у меня как раз остались кое-какие дела. — произносит Комолов и отстраняется, поднимаясь с кровати, — Я зайду завтра вечером.
С легкой улыбкой перед прощанием целует Воронову в лоб.
***
Джокер выходит из салона, закрывает дверь и прислоняется к ней спиной. Ждёт, пока Угол подойдет ближе.
— Ну чё?
— Глухо. — с досадой произносит Илья, — А у вас? Чё эта подруга её сказала?
— Тоже глухо, но она что-то знает, не говорит.
— Может её?
Свое предложение Круглов подкрепляет звуком удара кулака о ладонь.
— Нет. — твердо обрывает Саша, совсем не из-за гуманистических побуждений, — На неё давить не надо. Пока. Для начала на хвост сядем, понаблюдаем. Не просто так она в город вернулась.
— Геля сама могла уже из города свалить. — к разговору подключается Шрам, обойдя мерседес спереди.
— Вряд ли. Она брата не бросит, а у него после того случая с головой проблемы. Так что и разговаривать с ним тоже бесполезно.
Саша бросает взгляд на Виталия с сигаретой в зубах, но от желания самому закурить всё же отказывается.
— Она с зоны недавно вышла. Не должна была успеть обжиться. Если только кто-то из старых знакомых. — по-новому кругу рассуждает Шрам.
— Я по своим каналам уже пробиваю.
— Ещё в прошлый раз никого не нашли. Нет у них ни родственников, ни друзей. — вздохнув, отвечает Комолов, — Чем ты щас ещё параллельно занимаешься?
— Так это разборкой в клубе у Реброва. — напоминает Угол.
— Скажи ему, чтобы к ментам обращался. А в следующем месяце нам меньше заплатит.
— Передам.
