Bad in bed

Кросса втолкали из зала в полутемную комнату его напарника, а с недавних пор и постоянного любовника, в крайне разрознённых, смешанных чувствах. Хоть идея раздразнить и заодно подлизаться к Кальмару являлась исключительно его инициативой, сейчас, спустя полчаса как босс был старательно размят, расслаблен и частично даже раздет, ему она не казалась уже столь удачной и не вызывала больше столь живого энтузиазма. Наоборот, теперь, ловя дрожь по всему телу, он считал, что ошибся, недооценил Кошмара, а себя вот, видимо, переоценил. Потому как, произошедшим совсем недавно раздразнить тут удалось исключительно его самого, даже Хоррор был странно спокоен, а босс… босс ускользнул от них добрых двадцать с лишним минут тому с вполне каменным выражением лица. Лишь, возможно, немного более влажные тентакли да пробивающийся через густой слой негатива бирюзовый отблеск магии в хрящиках, намекал о возможном (но это не факт) возбуждении, ничего больше. «Какая выдержка! Какой железобетонный контроль над собственным телом и разумом. Не поддаться на такую сладкую провокацию, удержать холодное расположение духа! Настоящий специалист ментального контроля. Ах!»… ведь Кросс был уверен — это не притворство, нельзя настолько хорошо скрывать физическое желание при его наличии, и если бы оно было в Найтмере — он бы его обязательно выдал. Так, как Кросс сейчас выдавал своё: прогибом под шершавыми ладонями, стоном от поцелуя в основание шеи, ёрзанием по прижатым сзади чужим подвздошным. — Ах-х, Хор-р, хватит уже дразнить, я хочу большего, — монохромный отбрасывает мысли о Найтмере в топку неважного сейчас, тянет руки вверх, находит над своим затылком дырявую черепушку, бежит кончиками фаланг по ставшему любимым уже пролому, заныривает вовнутрь в тёмную тёплую пустоту и тянет. На себя, ближе: горячим дыханием в сочленения собственных распаренных костей, обветренной поверхностью псевдо-губ по точёному овалу лица. — Или папочка решил так наказать меня за недавние слёзы? Ожиданием-м… За спиной урчат, рокочут, словно гигантский огнедышащий ящер перед смертоносным выдохом на провокационное прозвище и не менее провокационный тон, по виску царапает подбородком, а по лучевой вверх излишне даже аккуратно порхают пальцы, но на этом пока всё. Кросс изнывает, плавится от желания, хнычет так, как бы себе никогда не позволил раньше: — Палач, Палач, папочка, ну же, сделай уже что-нибудь, Хор, м-м-м, ну ты же обещал… — Тш-ш, малыш, — прерывают несвязный особо, возбуждённый требовательный лепет горячим воздухом по щеке, и бывший стражник течёт натурально от хрипловатого спокойного голоса и низкого тембра. Он-то сам давно уже не может похвастаться спокойствием, он-то сам похож сейчас на взмыленную мелкую мышь, попавшую в капкан. — Имей немного терпения, — бьёт шепотом в ушную ямку его мучитель, и Кроссу так необходимо выстонать несдержанное и глупое «А ты, Хор, имей уже наконец меня». Но лишённый наполовину верхней одежды скелет молчит лишь кусая губы, покорно терпит в ожидании своей награды за послушание. И маленький приз приходит в виде сжатых там сверху над головой рук: большая ладонь фиксирует уверенно, крупным надщербленным фалангам ничего не стоит обхватить сразу два запястья, играя потянуть чуть вперёд. Что за странность? Разве мог он когда-то предположить, что воину будет в удовольствие ощущать свою хрупкость в контрасте с кем-то? Разве страж должен млеть от того, что кончики пальцев дотягиваются лишь до второго сгиба фаланг, если соединить пястные вместе? От того, как широк разлёт ключиц, как монументальна клетка рёбер, насколько тяжёлой выглядит плечевая, возьми ты её в руку, проведи ты по ней, задевая трещинки и сколы от локтя до рельефной, словно корень старого фикуса, головки плечевого сустава, а теперь обратно. Мурашки по спине. — Терпение, Кросси… — руки прочь на собственные подвздошные, выдохнуть чистым желанием, смять складки собранной на резинке ткани. — Умница, Сью, послушный мальчик. И послушный мальчик с удовольствием и ожиданием закрывает глаза, поворачивает голову и отводит её так, чтобы вдохи холодили, а выдохи щекотали нос запахом. Ох, так пахнет только он: спокойной силой, властностью и истлевшими листьями. И не говорите, что это не приятный запах. Он несёт в себе уверенность, превосходство и неотвратимость, заглавными буквами пишет, что хозяин его всегда получает рано или поздно то, что захотел. Кросс урчит от удовольствия, от осознания, от уверенности, что сейчас он хочет его. Под собой, вот так, да, не бойся бросить на кровать и придавить сверху. Тело не сломается, если тяжёлая грудная клетка ляжет поверх. Монохромный лишь выдохнет влажное облачко и подставит поудобнее таз, давным давно облачённый мягкой плотью. Специально для его папочки. Чтобы стянул ненужную ткань тут же, немедленно и… — Да, да, прошу… ох… нет же, Хор, не так, — Кросс не пальцы хотел почувствовать в себе, совсем и отнюдь, но Палач сегодня словно издевается, только урчит тихо, на грани слышимости, только целует, только выводит круги по истекающей магии, пощипывает и прижимает, сводит с ума уже и так дрожащего партнёра, — Хор, прошу тебя, хватит, возьми меня уже, Палач, Палач, пожалуйста… — Терпение, Кросси. Кросси уже убить готов за это слово. «Терпение»… Кто его придумал вообще? Разорвать придурка, стереть в порошок. Уничтожить вообще всех, кто только посмеет при нём сказать его ещё раз. Кросс больше не может терпеть. Всех, но только не Хоррора, Хоррору всё простительно, даже вот так вот мучать, доводить до исступления, до состояния вертикальной похотливой лужи, когда задыхающийся и готовый молить о проникновении Кросс, способен лишь истекать слюной и некоторыми другими жидкостями его распластанного на кровати организма. — Палач, Палач, Палач… Палач! — скребёт пальцами по объёмным костям он. Выглаживает их шершавую угловатость, цепляется за сколы, с надеждой надавливает в выемках возле суставов, где надкостница глянцевая, блестящая почти на контрасте с остальной, влажная от постоянно присутствующего там налёта магии, — Пожалуйста, Хор, я больше не могу, хочу тебя, ну же, — из последних сил складывает слова Кросс. И замирает, убитый ответом: — Нет, Сью, прости. Думаю, сегодня только ты. — Как, только я? — зрачки вздрагивают пульсацией внезапным страхом: неужели Хоррор больше не хочет? Сравнив понял, что предпочитает Найтмера, а не его? Даже если ждать, даже если пока недоступен, неужели… пальцы ищут хоть малейшее опровержение, шарят сзади по дугам тазовых, но увы. — Палач… Монохромный разворачивается кое-как, чтобы встретить глазами глаза, чтобы найти подрагивающий временами опущенный уголок губ и виновато насупленные брови, чтобы услышать: — Иногда бывает. Когда долго ждать, магия уходит, — и выдыхает облегчённо. Захебнуться ему чернилами, это всего лишь проблемы с магическим резервом, а он уж… дурак. — Не интересует, — он дёргает головой зажимая губы, наслаждается растерянным «Что?» и, пользуясь мгновением неуверенности этого зверя, роняет его на лопатки. На самом деле, громко сказано, правдоподобнее будет — медленно укладывает, но и этого акта подчинения ему достаточно, чтобы ощутить себя… нет, не доминантом, скорее мальчиком обнимающим тигра, щекочущая привилегия: ощущать лишь шершавый язык, зная, насколько близко от горла смертоносные клыки. Кросс смотрит на своего тигра, заглядывает в красное море единственного яблока зрачка, и не хочет допустить даже шанса, чтобы там поселилась искра неуверенности. Нет, его зверь всегда получает того, чего хочет: — Ты же хотел. — Хотел, — кивает едва видимо Хоррор, до конца не понимая, к чему упрямство в глазах напротив, — но не могу. Капризы не помогут, Сью, магии не прикажешь, её мало и она ушла. Кросс скривил носовую косточку — объясняет, словно ребёнку, вот же… папочка: — Зато у меня много. Я поделюсь. Обычно прищуренные глазницы теряют миндалевидную форму, делают лицо почти симметричным, сравнивая удивлением практически на ноль привычную кривизну, даже уголки губ сейчас на одном уровне невзирая на старую травму. О да, Кросс понимает его удивление, если не сказать шок — не каждый станет делиться, не каждый пойдёт на такое, не каждый согласится отдавать свой резерв, пусть и временно, переливать свою магию, позволять ей течь в теле другого, не каждый примет. Это своеобразный вампиризм, извращение, считающееся запретным, слишком близкий контакт. Практически табу в мире монстров. Но Кросс плевать хотел на мнение монстров. Остальных, по крайней мере, не этого конкретного, на котором приходится сидеть сейчас верхом, раскинув колени в стороны и ждать ответа, заглядывая в глаза. — Тогда делись. Кросс обожает эту немногословность. Обожает смелость и уверенность, отрицание запретов и отсутствие ограничений позволенного. Кросс обожает этого конкретного монстра, что никогда не подстраивается и не прогибается, что всегда стоит на своём, что рвёт на себе ткань футболки, не позволяя даже ей диктовать ему условия. Что за глупости? Почему он должен подниматься чтобы снять одежду, если не имеет на то желания? Такой как он плюёт на правила, такой как он пишет их для себя сам. Ткань лезет под фалангами, дырявится столь легко, словно шкурка перепрелого гриба ранней зимой, скручивается возре растущих полос-прорех в рулончики с ворсистым краем, а потом и вовсе падает кривой бахромой по две стороны вздымающейся мерно груди. Кросс смотрит, как поднимается крепкая рука, как опускается палец возле стыка ключиц, как упирается там железным крюком и дерёт своим надщербленным краем вниз. Пропарывает накостницу, выбирает рытвину в сердцевине кости. Будто боль для него тоже ничего не значит, обходит стороной не желающего её воспринимать упрямого здоровяка. Красная магия течёт скудными густыми ручейками, словно липкой росой покрывает стенки раны, собирается на её дне светящимся озерцом. И Кросс понимает, что течёт следом за этим насыщенным гранатом, что обожание уже не обожание вовсе, а чистая похоть, зависимость, поклонение, если хотите. И нельзя никак иначе, только как зубами по собственному до-смешного игрушечному в сравнении запястью, клыками по гладкому сочленению ладьевидной и полулунной с костями предплечья, и оторвать возле шиловидного отростка локтевой, чтобы канал не закрылся слишком быстро, чтобы бежала ярче и полнее струйка собственной магии, собственного желания. Чтобы смешивалась с красными густыми каплями и уходила в кость, наполнив длинную немного кривую рытвину полностью. Гранатовый и фиолетовый размытыми пятнами. — Х-х-х… — выдыхает Кросс, когда его запястье отводят от раны и тянут на себя, капают светящимся фиолетом на рёбра и между, попадают срывающимися бусинами влаги на душу порыкивая и ведут ко рту. Измазанное его жизненными соками такое спокойное и уверенное лицо. Обожание не обожание уже, когда стёсаные резцы скребут по «окровавленному» изгибу возле кисти, восхищение, преклонение, не иначе. Когда губы смыкаются вокруг, язык ныряет вглубь не то зализывая, не то наоборот открывая, а красное яблоко пульсирует чёрной иголочкой мелкого зрачка, когда он глотает. Раз за разом, пьяно и жадно. Потому что позволили. Обожание не обожание совсем — трепет, жажда, культ, любовь может даже, если бы в их кругу не было запрещено это слово. Кросс слишком восприимчив ко всему этому, слишком податлив, он выгибает спину и стонет от каждого глотка, от чувства, когда тянут, высасывают, забирают. Он падает, прижатый сверху красным пламенем разгоревшегося зрачка и снова тяжёлым телом напившегося силы его зверем. Он улыбается, когда ветошью летит куда попало выступившая единственной преградой остальная одежда, когда Хор добирается к желанному. К нему. Он смотрит, пытается напиться через глаза, словно пьянящим ликёром необычной красотой плёнки магии, что блестит налётом сейчас на крепких костях. Красный, что больше не красный и фиолетовый, что уже не фиолетовый. Сирень, пурпур, лиловый, фуксия. Переливы и смешения, что играют на свету и сами выступают светом, что собираются в крепкую плоть, от возбуждённого вида которой невозможно оторвать взгляд, пока она сама не прячется в нём самом. Он впускает, он принимает, он стонет, он молится, чтобы наконец оказалось достаточно… чтобы ещё чуть-чуть… чтобы хоть немного медленнее… чтобы уже всё… чтобы вообще выжить. От непрекращающихся уже кто знает сколько времени толчков и удовольствия, что похоже на транс своей непрекращающейся волной, нечем дышать. От распирющего чувства, от быстрого ритма, от глубины и силы немеет тело, покалывает мелкими иглами в сочленениях и в паху, где практически горит. Слишком крупный? Нет, ни чуточки. Слишком жадно и длительно? Ни в коем разе. Спросите Кросса, он бы так не сказал, он вообще вряд ли способен сейчас говорить, и думать в принципе тоже, а завтра, судя по всему, не способен будет ещё и ходить. «После тебя надо отлежаться, Палач» в идеале недельку. Монохромный глотает ртом вдохи и тянет ослабевшей хваткой по плечам, размазывая шиммер испарины по широкой кости, до ноющей боли выгибает позвоночник и вжимает в себя пятками, когда внутри до ужаса ощутимо мокреет от чужой магии. Наконец, но сколько же её там? Кажется, что по промежности течёт от её количества, кажется, она выплескивается, когда Хоррор покидает пульсирующее измученное женское сегодня экто… кажется, Кроссу-таки сегодня не выжить. Палач лежит на боку рядом, приковывая взгляды сформированной необычно полно псевдо-плотью. И уже не кажется, нет, Кросс попросту уверен, что немного перестарался, отдавая ему Столько — вместо того, чтобы втянуться, магия выливается наоборот, прикрывает широкую кость крепким телом, тянет объёмные жгуты мышц, формируя рельефные бёдра, похожие на канаты косые, а потом и поперечные, прямые, что будто расчерчивают не сухой совсем живот в геометрично правильные… тут только сглотнуть по силам. А есть же ещё грудь. Творцы! Кросс бы никогда не подумал что, будь у Палача тело, оно было бы настолько… идеальным? Громоздким? Сильным? Пугающим? Каким? Он не сможет подобрать правильное слово. На уме вертится только одно надоедливое «большой», но озвучивать монохромный его не станет ни в коем разе ввиду своей некоторой стеснительности, особенно учитывая, куда именно сейчас устремлены его глаза и что именно его натолкнуло вспомнить именно это слово. — Ещё? — предаёт он себя, спрашивая с дрожью, уподобляясь односложностью реплик своему же партнёру, и шумно выдыхает, когда видит напротив разошедшиеся в кривой улыбке губы. — А ты справишься? Или кого-то позовём? И в груди печёт то, что в народе обычно называют жадностью: — Справлюсь, — возможно, он и глупец, но… если уж так подумать, Кроссу никогда особо не нравилось… ходить.