Из страшной русской сказки

      — И стало быть, — черный кот, спрыгнув с рея Марко точно на плечо, переступил мягкими лапами к левому плечу. Марко вытянул левую руку, чтобы ему было, куда идти дальше. На палубе, заливаясь лаем, подпрыгивал от возбуждения Стефан и, не будь выдрессирован, сам бы влез Марко по штанине, чтобы зализать кота до смерти, — теперь я буду плавать с вами.              — И правда говорящий, — сказал Харута.              — Ученый, — поправил кот. — Говорящим может быть любой дурак.              Он забавно мурлычаще растягивал гласные, воспринимать его всерьез можно было только закрыв глаза. Потянулся к руке Марко, когда тот не удержался, чтобы почесать черному шею. Кот был ласковый. Но немного сноб. Но к рукам тянулся просто умилительно. Буквально бодался с ладонью, терся о пальцы ухом.              — Ты, кот, часом никакого фрукта не съел? — спросил Харута.              — Нет, — ответил протяжно кот.              — А зовут тебя как?              — Яга назвала меня Вергилий. Публий Веригилий Маро. — Харута понимающе покачал головой. Кот развернулся на руке Марко и пошел в обратную сторону, к правому плечу. — Ti­ty­re, tu pa­tu­lae re­cu­bans sub teg­mi­ne fa­gi       sil­vestrem te­nui mu­sam me­di­ta­ris ave­na:       nos pat­riae fi­nis et dul­cia lin­qui­mus ar­va;       nos pat­riam fu­gi­mus.              — Что сказал?              — Неучи, это же латынь, — промурлыкал кот и, остановившись у Марко на плече, сел, опустив хвост вдоль спины. — Вы, молодой человек, вообще врач, вам нужно латынь знать от зубов, — это кот промурчал над самым ухом Марко, и он от удивления даже обернулся к Вергилию, что они чуть не коснулись носами. Вергилий принялся тереться о щетину Марко не бритую со вчера, как о щетку. — Скажем, как зовется крупная поверхностная вена руки, которая способствует венозному оттоку от части кисти и предплечья?              — Вопрос с подвохом, — сказал Марко.              — И берет начало на латеральной стороне конечности, — с удовлетворением заметил кот.              — Латеральная подкожная, йой.              — Или vena cephalica.              Марко снял кота с плеча, взял руками под лапы, котик свесился с рук доверчиво. Марко долго глядел на ученого кота, понимая, что Яга ему не все, похоже рассказала, про этого всезнайку, говорящего на несуществующих языках. Но усатая морда смотрела на Марко с меланхолией, на прыгающего внизу Стефана не повела ухом, и Марко сдался и взял его на руки, чтобы он удобно разлегся вдоль предплечья.              — Ладно, я еще с Ягой поговорю на твой счет.              До отплытия с острова оставалось три дня. Кол отчитался о ходе ремонта вчера перед всеми: они вышли на финишную прямую. Все проверят, зашьют дно и корабль пройдет еще дважды вокруг земного шара, если потребуется. Тянуть с отправлением уже не было никакой нужды, а кроме того их ждали на Сфинксе.              Марко отпустил Вергилия на фальшборт, и тот принялся успокаивать Стефана, а Марко ушел говорить с Харутой в тему того, что может скрываться под загадочным названием латынь, а потом надо будет убедиться в выполнении матросами еще одной — странной, наверное, но не совсем удивительной — задачи: надо было развести палисадник на главном деке. Яга намеревалась притащить свои пионы.              С котом было все ясно, Марко вполне понимал стремление забрать живое существо с острова. С цветами было непонятнее, но Отец сказал, пионам быть. Что ж, нужно уважать сокровища тех, кого принимаешь за близких людей. Кол расчертил небольшую зону для зелени за пятнадцать минут, разметил работы. Татч прикинул, что тогда здесь же посадит зелени.              Харута подошел к нему вплотную, когда Марко спустился по лестнице.              — Марко?              — М?              — Есть мыслишка насчет ее фрукта. Тупая. Тебе не понравится, — Марко поднял бровь. Тон Харуты, когда результаты его изысканий приводят его к выводам, в которых он не сомневается, как и в том, как на них отреагируют, Марко чуял нюхом. — А ты не думал, что ее фрукт может быть не столько про убивание и умирание и даже не про смерть. Она просто колдунья.              — Тебе голову напекло? — спросил Марко.              Не то что бы его слова не имели смысла, просто у Марко была привычка ставить все под строгое сомнение, чтобы сразу отсеивать то, в чем люди не уверены сами.              — Жопу мне напекло. Марко, смотри. Две мысли. Первая. Она как мифический зоан — если это так — бессмертна, как ты. Вторая. Суть сущности, которая в ней живет, как твое пламя, — колдовство и смерть. Вот ее и переебывает и поэтому она при этом может че хочет делать. Пока не ебнется. И видится ей всякое. Тема?              Марко пожал плечами. Можно было спорить на эту тему вечно. То, что у Яги не хватало духу назвать мифами и она звала сказками, судя по ее же рассказам, было настолько аморфное и трансформирующееся нечто, что делать предположения было почти бессмысенно. Изучением ее фрукта с дотошностью Харуты ей нужно было заняться самой. Но это позднее. Марко выдал единственный честный ответ:              — В душе не ебу.              Харута прыснул. Они оба растянулись в улыбках. Не понимать и не знать было интересно. Это ставило ясную цель и придавало смысла.                     В глубокой темноте леса, под тяжелыми кронами, почти не пропускающими свет, Яга из банки доставала ягоды из варенья и по одной складывала их в чашку чая. Сидела молча, немного задумчиво, размешивала сахар в чашке, забыв его туда положить, и вместо этого превращала в пюре ягоды из варенья. Занималась совершенным безумием, в общем, отвлекшись на невыходящие из головы мысли.              Леший отвлек ее, подав сахаринцу вместо варенья, если она так хочет подсластить чай. Она очнулась, взялась за сахар и принялась ложечкой выкладывать его на блюдце.              — Нет, что-то с тобой сегодня не так, — сказал, наконец, Леший.              Она подняла взгляд, поглядела на горку сахара. Поняла, что сделала не так, положила три ложки в чашку и, размешав, взяла себя в руки.              — Мы скоро отплываем, и мне неспокойно.              Оно и было ясно. Леший покачал головой. Было ясно, что она покинет остров. Ей давно было пора. Она и сама понимала и даже была воодушевлена, пока время не подошло: забыла про свои чаи, про их посиделки, провела с пиратами почти две недели, не расставаясь, только прилетала цветы поливать. Один раз забыла, и избушка нагнала дождя. А теперь время поджимало, и Ягу прибивало к дому, она сбежала от своих пиратов в чащу и, укрывшись кронами, пила ромашковый чай, который раньше никогда не разбавляла сахаром.              А теперь глотнула того зелья, которое смешала, и закашлялась с непривычки.              — Отчего неспокойно? — спросил Леший.              Яга убрала чашку на блюдце. Оглядела сахар и варенье, теперь, видимо, от своих витаний в тревоге очнулась и сообразила, что пошло не так.              — Отчего? Оттого, что я придумала влезть на пиратский корабль. И плыть черт-те куда. Делать черт знает что бог знает с кем. Прыжок веры какой-то — и куда? В никуда. — Она поднялась, отставив чашку, потому что сидеть спойно, похоже, не могла.              — Что тебе прыжки веры? Ты за метлу держись покрепче, и делов, — сказал Леший.              Не это ее тревожило. Не эти люди, прибывшие на остров, не безграничность моря, которое они бороздят. Другое.              — А если я не удержусь? — спросила она напряженно. Боязливо. Леший поднял на нее взгляд больных старых глаз.              — Не удержишься?              Она жестом разогнала метлу, чтобы подлетела к ней, и села на древко.              — Ты пойми, старик, у них полкоманды ходит ни живы, ни мертвы. Знаешь, где они окажутся в ближайшие несколько месяцев? Вот я хорошо знаю, я вижу, как их лица гниют, как плоть разлагается. Смерть — это не счетчик над макушкой, это ходячий труп.              К концу этой ее речи она так активно жестикулировала, что Леший подивился тому, как ровно она научилась сидеть на метле, вообще никак за нее не держась. С пару лет назад уже бы свалилась.              Леший качал головой. Жуть, конечно, не поспоришь. Вот она и шхерится в темноте леса, хотя могла бы свистеть над островом с фениксом, баловаться плюшками с их коком или зацепиться языками с медсестрами на корабле Белоуса.              — Ну так что теперь? Люди умирают каждый день. Не жить? Не говорить? Не любить?              — Ты не понимаешь, их много. Столько людей одновременно гибнут только по двум причинам: война или катаклизм. Войны, я у Марко спрашивала, не предвидится, а вот я к ним на борт поднимусь. И что если…              — А что если нет? — Яга остановила свое лавирование вдоль торчащих из-под ковра старой хвои кореньев. Посмотрела на Лешего исподлобья. — Ты пойми, золото, если ты можешь стать причиной чужой гибели, то только ты и можешь перестать ею быть.              Она задумалась.              — Ну, я могу не снимать кайросека.              Леший вздохнул, даже между стволов прошел редкий для такой глуши ветерок.              — Использовать и не использовать силу, золото, это всегда решение воли. Подобно тому, как когда ты решила перстать своими силами губить цветы, что тебе дороги. Тебе для того никакого кайросека было не нужно. И не будет нужно теперь.              — Это было другое. Это цветы моей матери, я не могла себе позволить...              Она замолкает, не договорив. Леший улыбается. Выплескивает себе за спину то месиво, которое она себе намешала в чашке, перпутав все розочки, стоявшие на скатерти, и наливает свежий чай.              — То-то и оно. Ты не могла себе позволить. И никто другой. И ничто другое.              Она следила за тем, как чай ровной струйкой наполняет чашку.              — Тогда другой вопрос, — сказала она, садясь снова к пенечку, что заменял им стол. Леший подал ей чашку с блюдцем. Поднял густые брови. — А что будет с вами, когда я уплыву?              — Отойдем туда, где нам положено быть, — сказал Леший. Не было в этом никакой трагедии. Они приглядели за ней, как могли.              — Это куда?              — Это к дьявольщине этого океана.                     Яга сидела, свесив ноги с крыши избушки, упираясь щекой о конек крыши. Марко стоял возле того, что осталось от клумб с пионовыми кустами. Цветы Яга рассадила по коллекции своих ступ и пальцем наказала лететь в сторону Моби дика. Сама теперь, вон, с крыши наблюдала за пустотой собственного сада, стоящего в лунном свете немного более безжизненным, чем ему стоило быть.              Домовой, аккуратно высунувшись из трубы дымохода, тихонечко присматривал за обоими. Коллекция чашечек воды с топей стояла в темном углу амбара, а теперь, похоже, нужно было что-то с ней придумать, чтобы полить цветы по наставлению водяного на корабле. Без разницы же где. Главное, что Яга потом останется.              Феникс поднимает голову, и домовой ныряет в дымоход — забывает, что невидимый.              — А зола зачем, йой?              — Пересадка для цветов всегда стресс, — сказала Яга, переводя на Марко взгляд. — Тем более в цвет.              — Виста будет в восторге, — заверяет Марко.              Домовой выпускает их из виду, вылезает из печки внутри избы, оттуда ныряет на веранду и пробирается в амбар. В любом случае, этому расчудесному удобрению здесь делать нечего. Домовой все это дело перелил в большую лейку. Аккуратно приоткрыл двери амбара и вытащил ее на самое видное место. Из-за угла аккуратно заглянул во двор.              Яга уже слезла с крыши. Они стояли с Марко у крыльца. Ладонь Феникса держала голубое пламя. Ладонь Яги обратилась костяной. Выглядело, будто они играют в камень-ножницы-бумага, но без камней, ножниц и бумаги, а только силами своих фруктов или как их там. Домовой так высунулся из-за угла стены, что чуть не упал, когда засмотрелся на то, как над их ладонями поднимается вихрь сцепившихся друг с другом сущностей жизни и смерти. Выглядело завораживающе, потому что в миниатюре, в карманном исполнении выглядело, как очарование кукольного театра. Не как противостояние противоположных полюсов могущества.              Когда они, не сговариваясь, схлопнули свои фокусы, Яга убрала руки в карманы и, достав со дна, вложила Марко кайросек в ладонь.              — Мне это не нужно. Я с собой управлюсь. — Марко почувствовал кайросек на ладони. Когда он ложился холодом на кожу, внутри что-то как будто перехватывало сетью. Все-таки кайросек есть кайросек, что чистый, что в руде. Не самое приятное чувство. Противное природе.              — Тебе будет и не нужно. На Моби дике тебе ничто не будет угрожать, — сказал Марко. Ее рука задержалась у него в ладони, он удержал ее холодные пальцы, выдававшие ее тревогу. — Я обещаю.              — А я никогда не буду угрожать вам. Каким бы дьявольским ни был этот чертов фрукт, — сказала она негромко. Почти шепотом. — Я тоже обещаю.              Марко хмыкнул. Интересная ситуация, когда женщина клянется не пытаться тебя убить. Жутко боится этой клятвы не выполнить. Марко сжимает ее руку, и когда это не убирает с ее лица напряженно-растерянного выражения, Марко тянет ее на себя. Обхватив лицо двумя руками, целует.              Она сначала схватилась за его запястья, как в протесте, но потом цепкая хватка расслабила пальцы, и она покачнулась вслед за тем, как он подтянул ее ближе, вытянула шею.              Когда Марко посмотрел на нее, отстранившись, во взгляде осталась озадаченность, но не та потерянность тревожная, с которой она стояла весь вечер. Марко поцеловал ее губы снова, она потянулась к нему подбородком и коснулась его щеки пальцами. Не такие ледяные. Марко повернул голову, поцеловал костяшки пальцев, придержав ее за запястье. Она не нашлась, что сказать, отвела взгляд.              — Лейку забыла, — сказала она невпопад. Марко обернулся. Стоящая на крыльце полная лейка поднялась в воздух и рванула в сторону Моби дика. Он усмехнулся.              Ее силы для нее — сущая забава. Марко убрал ей с лица выбившуюся из косы короткую переднюю прядь. Она опустила голову ему на плечо, и Марко обхватил тонкие плечи, и ночь уняла ее дыхание и взаимными клятвами принесла какой-то струящийся лунным светом покой.                     Над Моби диком стояла темная ночь. Звездная настолько, что было видно дымчатые скопления в небе, обычно незаметные от фона искуственного освещения. На палубе шла вялотекущая пьянка. Отец тянул саке из своей огромной чаши, и медсанбат развлекался, что редко выпадало на их долю. Только сестрица Анни меняла старику капельницу. Косилась в сторону стоящих на палубе в ступах кустов пионов.              — Красиво, конечно, но разве ж им место на Моби дике? — спросила она Отца.              — У всех свои страсти, — сказал Виста.              Анни смерила его взглядом: в таких вопросах его слова — не авторитет, он сам к цветам неровно дышит. О чем речь, Кол рассказывал, Виста от этих самых пионов в дни их прибытия на остров срезал черенок, не зная еще, что Яга поднимется на борт. Стояли в воде, пускали корешки в стакан. Вроде пираты — а в голове все цветы да разлечения. Анни покачала головой неодобрительно, оборачиваясь к капельнице, но Отец потянулся к ней рукой, заметив краем глаза это молчаливое неодобрение.              — Мы пираты, мы любим сокровища, — заметил старик. — А сокровища у всех свои.              — Они погибнут, едва мы выйдем в зимний климат. Вот и все, — сказала Анни, напуская в голос безразличия.              Тяжелая отцовская ладонь легла на плечи. Виста изобразил озадаченность на лице, об этом даже он — садовод века — не задумался.              Анни занялась капельницей и отточенными движениями за полминуты снарядила Отцу инъекцию в хорошо выдающуюся вену на сильной руке. Тогда Отцу на колено заскочил черный кот. Не успела Анни на него шикнуть — вот Стефана они выучили, что его пространство ограничено полом очень строго, — кот изрек:              — Нет, они заговорены, — Анни вскрикнула. Виста поймал склянку с раствором лекарства и придержал медсестру, чтобы не оступилась, когда шарахнулась от говорящего кота. Тот продолжил: — Холод они переживут, господа, — сказал он, хлопнул желтыми глазами, посмотрел на Анни и представился: — Вергилий.              — Господи. Все на свете видела, еще котов говорящих не хватало, — сказала она. Отец рассмеялся медленными, тянучими смешками, раскрыл ладонь под капельницей, чтобы Вергилий заскочил на нее, и глотнул своего саке. Анни потянулась к коту тонкими пальцами. Вергилий подставил шею. — Ну хоть ласковый, — усмехнулась она, почесывая черному за ухом.              — Отплывем — все встанет на свои места, — сказал Отец. — На суше всегда все кажется чудным, а море — на волнах укачает и все упорядочит.              До отплытия оставалось два дня.              Когда с палубы чуть позднее полуночи народ разошелся по каютам, домовой вылез на рей и, спрыгнув на палубу, собрался с мыслями. Спрыгнул с рейлинга на главную палубу, взялся за лейку. Загнянул внутрь: вода была черная, та самая, которая, не расплескавшись, сама собой сюда прилетела по указанию же Яги.              Домовой лейки не любил — они были тяжелые и его перевешивали. Но что поделать. Он поднял лейку и по очереди вылил ее содержимое аккурат под корешки — Яга сама так цветы поливала, чтобы не мочить и не гноить листву.              Наконец, лейка опустела, и домовой поставил ее на место. Морской ветер разыгрался короткими порывами, и несколько лепестков сорвало с крупных голов.              — Нехорошо будет, — промурлыкал на рейлинге Вергилий. Домовой поднял голову. — Ой, как нехорошо, — сказал он и, махнув хвостом, спрыгнул на палубу и проскользнул в приоткрытый люк, ведущий к спальному блоку палубой ниже.              — Очень даже хорошо будет, — возразил в пустоту домовой.