Закрой глаза

      Сорок два года никто не знал, что у Фрэнсиса Долархайда внутри – даже те, кто видел, как его выворачивает наизнанку, даже те, кто ковырялся у него в носу и во рту, когда исправляли врожденное уродство с носом, расщелиной мягкого и твердого неба, пастью летучей мыши. Сорок два года Дракон был единственным, кто как-то реагировал на его мысли, на образы в голове, на фантазии и символы. Он был одинок и жил, как Дракон, в пещере собственных иллюзий – сделав все, чтобы в его мир никто не вмешивался.       Мертвые поэты и алхимики не в счет – они говорили с ним и отзывались на символы собственным творчеством, однако он не мог им ничего рассказать. Он хотел бы поведать им о Драконе, он мечтал когда-нибудь во сне встретиться с Уильямом Блейком и рассказать ему, как вдохновил его Дракон, как он рад, что Дракон есть в его жизни.       Даже доктор Лектер был на расстоянии – такой же мифической и безмолвной фигурой, разговаривающей через вырезки газет, медицинские статьи, ребусы и загадки. Старания Фрэнсиса Долархайда утекали в пустоту, он не слышал даже гулкого эха со дна колодца.       Но не теперь. Теперь ему говорят его словами, а он слушает. Ему даже не нужно кивать – потому что его душу слышат.       Обнаженность души была непривычной, пугающей, но приятной. Мурашки не исчезали, под шелковым халатом, в который он уже успел переодеться, плечи были покрыты гусиной кожей.       Приток крови к паху был тоже приятным, десны приятно чесались – но он контролировал желание. Теперь он воплотит режиссерскую задумку – потому что он не один.       В его голове были картинки – залитого лунным светом двора, двух переплетенных в танце тел. Белый манящий круг луны он выведет на экран проектора, звездный шатер неба и танцующие блики светлячков будут из светящегося шара-вертушки, лунный свет заполнит мансарду, первая сцена будет там.       Он заправлял постель на бабушкиной кровати – в главной спальне дома – торопливо, но тщательно. Это второе съемочное место, здесь Дракон будет со своей Женщиной наедине – пусть и под надзором объектива камера на штативе. Это должно быть красиво – и будет красиво.       Главное – не забыть все вовремя запустить, главное – не потерять контроль и не выпасть из роли от волнения. Он переживал, он хотел сделать все верно с первого дубля.       Когда он появился на пороге чердака, вернувшись из бабкиной спальни, Алекс стояла посреди мансарды. На ней не было ничего, кроме золотого парика – который закрывал грудь, доходил до середины бедра волнистыми локонами. Долархайд зажмурился, застыл, он слышал, как она тихо рассмеялась, он чувствовал, как она улыбалась – даже если его глаза были закрыты.       Он подошел к ней спустя несколько мгновений, быстро, стыдливо глядя в пол, на ее босые ноги, он зачем-то представил – невольно – как держит их, как мнет их, как они забрызганы кровью, как от его пальцев остаются разводы, когда он размазывает капли.       Кровь не ее, кровь чужая, им хорошо, он может трогать ее не только за ступни, а за щиколотки, за колени, за бедра.       Он сдержал рвущийся из груди вздох, он снял халат, по-прежнему не поднимая глаз, он накинул халат на ее плечи.       Теперь он был голым, он об этом даже не подумал. Их взгляды встретились.       – Все готово, – выдавил он.       – Замечательно.       Она протянула ему черную шелковую ленту – похожую на мертвую блестящую змею. Он взял ленту, он кусал губы, он перекинул ленту через шею, чтобы она не мешала, отошел к камере, начал делать вид, что что-то перепроверяет. Алекс прошла мимо, от нее уже не пахло тигром, от нее пахло ей самой и ее сладкими духами. Она не запахнула халат, он развевался за спиной, как плащ или как крылья.       Кресло он предусмотрительно оттащил в сторону, теперь вся мансарда была свободна и в их распоряжении. Он будет снимать общий план – чтобы было видно и луну, и звездное небо, и залитый белым светом дощатый пол.       Немое кино – с музыкой шелеста пленки проектора, ритма сердца, звуков шагов, телесных касаний, вдохов и акцентных пауз тишины. Он уже видел это – пусть и они еще даже не начали.       Алекс замерла у границы кадра, Долархайд, наконец, приблизился и встал за ее спиной. Затем он вновь отошел к камере и пульту, выключил свет, включил проектор и вертушку, включил камеру. Красный глаз начавшейся записи заморгал.       Он видел, как она на секунду закрыла глаза.       Ему было страшно. И он улыбался и даже этого не замечал. Он соберет воедино все символы, алхимическая свадьба вот-вот начнется, они – как ртуть и сера – сольются, будут растворять и сгущать, растворяться и сгущаться.       Он вернулся на позицию позади, положил ладони ей на плечи и потянул халат вниз. Он с шелестом соскользнул на пол, теперь пушистые волосы парика щекотали ему грудь и живот. На левой стороне тела – чешуя дракона и узоры полос тигра, на правой – белая кожа с россыпью родинок, он видит каждую из них, они теперь тоже отпечатаются на задней поверхности глазного яблока как оттиск литографии.       Она не будет видеть его, она не будет видеть этот залитый лунным светом двор, он будет вести ее, она будет идти за ним. Долархайд снял ленту с шеи, перекинул ее через голову Алекс, он приложил ленту к ее закрытым глазам.       Она вдохнула, тихо, в живот. Он тоже вдохнул – и напомнил себе, что он уже в роли. Он затянул ленту – надежно, но не слишком туго, он завязал ленту узлом, а не бантом – чтобы она была двумя черными полосами вдоль золотых волос.       Ее губы улыбались. Он обошел ее слева, он провел пальцами вдоль ее плеча, предплечья, она протянула руку вперед так, чтобы не прерывать прикосновение.       Он потянул ее на себя, он вошел в кадр, она шагала за ним, синхронно, шаг в шаг. Он пятился к центру, он замер, она тоже замерла.       Лунный свет заливал ее белую кожу светом, волосы уже рассыпались по плечам, он видел острые соски маленькой груди, он видел ключицы, клетку ребер, плоский живот, штрих тени пупка, вертикальную щель между ног, без волос, линии таза и бедер.       Он приподнял ее голову за подбородок, он провел большим пальцем левой руки по ее нижней губе, оттягивая вниз – ненадолго, – он по-прежнему держал ее за левое запястье.       Он сделал шаг навстречу, она осталась стоять на месте.       Его тень закрывала ее, на спине зашевелились крылья. Это танец – с поочередным движением, это действие – с завязкой, развитием, кульминацией, катарсисом и развязкой.       Его рука двигалась вдоль ее шеи вниз, легла на талию, под пряди золотых волос. Ее ладонь легла ему на плечо, ладонь обжигала, ладонь была прохладной. Он вновь потянул ее на себя, она шагнула за ним, он отступал.       Они калибровались, она улыбалась, она дышала глубоко, он держал ее крепко, будто место под ее лопаткой было специально сделано, чтобы класть туда ладонь. Он уже вспотел, он задевал членом ее живот, каждый раз, когда они сходились и расходились, ступали ритмично.       Волосы падали ему на плечи, попадали между их тел, отбрасывались ей на спину, она сверкала золотом, сияла белизной, черные полосы лент взлетали вверх, когда он резко вращал ее, упиваясь замиранием в груди – в своей и в ее груди.       Телу было легко, ноги пружинили, мышцы налились приятной тяжестью, приятная тяжесть была в паху. Они прижимались друг к другу крепче, пальцы уже стискивали плоть крепче, он уже поднимал ее на руки, ощущал жар у нее между ног, касался ягодиц и бедер, ее грудь была на его груди, он слышал резонанс из грудной клетки внутри себя.       Она успевала гладить его, где-то дразняще, где-то ласково и по сценарию, он расправлял крылья, она махала хвостом, он уже касался губами ее щеки, он уже утыкался носом ей в висок, опускал голову к шее, к груди, он вставал на колени, она тоже вставала на колени, затем он вновь понимал ее и кружил.       Воздуха уже не хватало, их тела были влажными от пота, жар расходился вокруг них, и если бы это была тепловизионная съемка, они бы уже были окружены Сиянием.       Он открывал рот, прижимался носом к ее виску, но уворачивался, когда она тянулась к его губам. Он уже порыкивал, сопел, член скользил по ее животу, по внутренней стороне бедра, он хватал ее уже по-собственнически, жадно, властно, и отпускал, только потому что не хотел останавливать танец.       Когда она поцеловала его в плечо, по телу прошла дрожь. Когда она поцеловала его под ключицей, он схватил ее за затылок, прижал к себе, она слушала его колотящее сердце, затем опускалась на колени, медленно, так, будто он разрешал ей это. Член уже дымился, член упирался ей в грудь, под подбородок, она поцеловала его в живот.       Она задрала голову, она терпеливо ждала, пока он гладил ее по волосам и трогал ее рот, она поцеловала его в центр ладони.       От мыслей, что он может засунуть ей палец в рот, по телу вновь прошла дрожь.       Долархайд резко поднял ее с пола за плечи, член был оружием, выставленным вперед, упиравшимся ей в бедро. Его уже трясло от желания, похоть пульсировала, кровь бурлила.       Алекс скользнула в сторону, обошла его и задержалась у спины. Она ощущала узор татуировки под пальцами – как ощущал узор на ее теле он. Она гладила его, как тигра, разминая, разогревая, затем прижалась грудью к его спине, бедрами к его заднице.       Потом он развел руки, она развела руки, она летела на спине у Дракона, затем юркнула ему под мышку, в крепкие объятия, похожие на кольца питона, сжимающего жертву собственным телом.       Горячее дыхание обжигало губы, не нужно было прилагать усилия, чтобы сомкнуть рты. Влага не пролилась наружу, они сохранили ее внутри, обмен слюной был вкусным, десны ныли от желания укусить и впиться, тело изнывало от жажды, Дракон от голода бил крыльями за спиной.       Они сцепились, как звери, они вкусили друг друга, он, наконец, тоже закрыл глаза и ничего не видел, он лишь ощущал. Одновременная погоня и покой, одновременно уютная колыбель и пламя, россыпь раскаленных углей, в которые его бросили, чтобы он переродился в Дракона.       Руки почему-то запутались в ее золотых волосах, руки хотели ощущать ее изнутри, он жался к ней, уже с настырным стоном, ненасытным урчанием. Он оторвался от нее, когда вдруг поднял ее на руки, так, что она обхватывала его ногами вокруг пояса, а горячая влага из нее ощущалась приятно на животе.       Снято.       Он не вытирал слюнявый рот, он бросился к камере, чтобы выключить ее, растерянно обернулся, Алекс рассмеялась, когда услышала, зачем он вдруг бросил ее в такой момент.       Он схватил ее и понес вниз, держа под коленями и под мышками, она обхватила его за шею, золотые волосы накрывали их обоих, развевались, пока он спускался, перепрыгивая через ступени, воображая, что летит как Дракон.       Дракон несет добычу, Дракон несет к себе в логово свою Женщину.       Свою Жену.       Достаточно было только включить свет и камеру, он чуть не запнулся за ноги штатива, Алекс уже полулежала на постели, она широко улыбалась. Он видел изгибы тела, он хотел запечатлеть их в памяти, и если бы он был художником, он бы рисовал ее голой постоянно.       Это будет его лучший фильм.       Он навис над ней, она подалась вперед, кладя руки ему на плечи, она развела ноги, чтобы он приник к ней. Вновь соприкосновение губ, вновь горячий омут, влажная сладость, мелодичный, слышимый только ему вздох – когда он касается ее живота своим членом, водит им вверх-вниз, когда наваливается всем весом, сползает вдоль ее тела, оставляя дорожки слюны вдоль грудной клетки, опускается к горячей щели.       На ее теле уже яркие отметины лиловых полос от его ногтей, малиновые пятна, которые к утру потемнеют и превратятся в следы синяков. Дракон несдержан, Дракон старается не делать больно, очень старается…       Пульсация ее промежности вышибает из ума, он не кусает, но лижет и очень настойчив, он понимает, что она кончает, он чуть не кончает сам, и уже ползет к ней, втапливает в кровать, ложится поверх.       Он сам не понял, как уже оказался в ней, он старается не дергаться, а двигаться плавно, она удерживает его бедрами, она резко выдыхает воздух от его толчков. Его распирает изнутри, он, кажется, вот-вот умрет, Дракон рвется наружу.       Она уже не осторожничает в прикосновениях, они саднящие, жадные, яркие, он уже сам покрылся чешуей, как и она, они на белых простынях, на волнах золота, черные штрихи ленты под ее затылком поверх отброшенной подушки похожи на стрелки часов.       Рубедо.       Она слышит его, она тянется к нему, он уже кусает ее рот, он кусает ее плечо, он поддается ей лишь, потому что вдруг пугается, что укусит до крови.       Он ложится на спину, она на нем, она двигается на нем, в солнечной короне, под белым лучом лунной лампы, красный глаз камеры моргает.       Рубедо.       Он не кончает, только потому что еще нельзя. В роли, в роли, он в роли. Он не хочет быть в роли, он хочет кончить, он хочет укусить ее – но чтобы ей было приятно. Ей приятно, она улыбается, ее рот уже алый, ее рот уже распух, он укусил ее сильно, на плече алый след от зубов.       Он рычит и тянется к ней, она перебивает рычание поцелуем. Он не видит, как она тянется к краю кровати, он лишь на задворках сознания вспоминает, что за реквизитом.       Они по-прежнему переплетены, Дракон подставил живот, лишь для того, чтобы дать себя ласкать. Он сидит под ней и уже даже не двигает бедрами, он задыхается, жмурится, по груди течет что-то теплое, вниз, от подбородка, по шее, толчки и соприкосновение животов размазывают жидкость по их телам.       Он упал на спину, затем вновь приподнялся – уже на локтях, обессиленный, готовый умолять.       Они в крови, оба, в искусственной крови – и она пахнет не так, как настоящая, но ее вид – багрового пятна, расползающегося щупальцами подтеков по белому обнаженному телу, – вышибает из ума.       Он резко подминает ее под себя, она вскрикивает, ее смех гасится его жадным ртом. Ему кажется, они полностью покрыты кровью, что он без кожи и весь в крови, что кровь бьет ключом откуда-то из артерии, но он не может найти источника.       Он вскрикивает от неожиданности и от резкого, головокружительного падения в бездну – потому что летевший Дракон на миг сложил крылья и перестал лететь.       Долархайд не понял, как оказался в ее объятиях, почему он хнычет, почему уткнулся носом ей в ухо, а она гладит его по голове и по спине уже без той жадной похоти.       Искусственная кровь, но настоящая сперма. Золотой парик и белые – уже не белые – смятые простыни, лампа искусственного освещения вместо луны, а вместо Дракона он, Фрэнсис Долархайд, самозванец с волчьей пастью.       Было тепло и уютно, не хотелось вставать и выключать камеру, Дракон на спине умиротворенно сворачивался клубком чешуйчатого, шипастого тела.       От дыхания у виска было щекотно. У Алекс все еще на глазах повязка.       Она не видела, как перекосило его физиономию, когда он кончил, она не видела, насколько он был в восторге, когда видел, трогал, мял, царапал, лизал ее тело.       Он не хотел вставать и выключать камеру – потому что пока камера работает, они по-прежнему на съемочной площадке.       Снято.       Чертов Дракон, вечно ему надо вмешаться.       Фрэнсис Долархайд нехотя зашевелился, он поднялся, тело было настолько расслабленно, что он едва держал равновесие. Он любовался тем, как Алекс продолжает лежать на спине, в крови, голая, с улыбкой на губах.       Он щелкнул кнопкой, запись остановилась.       – Мы же можем еще поваляться здесь? – спросила она.       Голос был скрипучим, будто бы сонным, от него внутри стало приятно.       Он кивнул, не сразу понял, что она не видит его кивок. Она почувствовала, как он кивнул, она протянула руки, он выключил лампу и подошел – подбежал – к кровати, упал на постель, придавил ее собой, она рассмеялась.       Он стянул с нее шелковую черную повязку. Она щурилась даже от вечернего света с улицы, попадавшего в окно.       Она погладила его по щеке, он прильнул к ее ладони.       Алекс притянула его к себе за шею, он сначала поцеловал ее, потом только подумал, Смеет ли он.       Смеешь.       Он со вздохом опустился рядом, положил руку ей на грудь, на которой уже начинала высыхать кровь. Она положила ладонь поверх его ладони.       Он уснул.