«Бей, Фреди! Бей, Фреди! Не тормози!»
В ТамТаме сегодня полный разъеб! Пока Андрей, шатаясь от выпитого, орет в микрофон, у сцены разворачивается потасовка, и, как всегда, большая часть танцпола постепенно переключается с концерта на нее. Всем же интереснее смотреть, как кого-то пиздят — этакая старинная русская забава, в конце концов. Лучше — только участвовать. Андрей дерет глотку, старается, а этим хоть бы хны, пиздятся себе, да так, что у самого Князя руки чесаться начинают. Горшок, нависающий над танцполом, похоже, того же мнения — припев Андрюха допевает сам, пока Миха, спрыгнув прямо со сцены в толпу, начинает беспорядочно махать кулаками. Это не пого получается, а хуего какое-то, но Андрей в восторге. Да и песня у них последняя, все, концерт окончен. Скоро начнется самое интересное. Князь допевает и, не думая, бросает микрофон. Он кидается вслед за Горшком, который находится уже ближе к выходам: пиздит какого-то обсоса-скинхеда. Где-то на периферии мелькает охрана, но Миха даже не думает отступать, тем более, что к бритому обсосу присоединяются его дружки покрупнее, и Андрей тут же занимает боевую стойку. Долго ему примеряться не дают: в лицо летит чужой кулак, но Князь мигом пригибается и прописывает нападающему в живот. Рядом взрывается от смеха Горшок и подбадривающе орет: — Так его, Андрюха! Андрей улыбается от переполняющего азарта и кидается вперед. Драка упоительна. Она дарит такой поток эмоций и кайфа, что хочется только еще и еще. Она почти как секс. Коего, спасибо начинающемуся успеху группы, у Андрея в последнее время предостаточно. Девочки совершенно неравнодушны к смазливому Андрею, одному из отбитых панков. Но драка плечом к плечу с Горшком — это отдельный вид удовольствия. Так Андрей чувствует какую-то сопричастность к чему-то большему, чем простой махач. Они не бьют морды и не получают по сусалам сами: они выражают протест. Протест есть вообще во всем, что они делают. Что делает Миха. Даже их музыка — это свобода и протест, но нечто отличающееся от того, что есть у других панков. Они не ноют в своих песнях о политике. Не жалуются на общество, а подают человеческие пороки и проблемы в шуточной форме. Но шутка становится протестной, когда ее не хотят слышать, и они смеются над всем миром в ответ. Все — благодаря Михе. Он и научил Андрея всему этому. Дал увидеть мир под другим углом, передать его в песнях. Что Андрей мог до Горшка? Пить в толчке спирт и рисовать комиксы? А с Мишей они создали целую вселенную, и, как полноправные Творцы, готовы ее отстаивать. Даже вот так, в обычной, казалось бы, потасовке. Плечом к плечу. Увлекшись дракой, Андрей получает-таки по роже, и, видимо, поэтому не сразу понимает, что Горшка-то как раз рядом и нет. Да и народ как-то стремительно рассасывается. Где-то кричат «мусора», и Князь бросается наутек, толком не разбирая направления. Кажется, рядом должен быть выход, но он только натыкается на паникующие тела и еще больше теряется. Он до сих пор прилично пьян, а голова кружится только сильнее: чей-то кулак все же ее встряхнул. Он щемится в кажущееся самым безопасным место — туалет. Но его оттуда грубо вылавливают и валят на землю. Андрей пытается подняться, но в лицо ему брызгает что-то едкое: глаза начинает адски щипать. — Лежать, пидор! — Кричат над ухом и выворачивают руки за спину. Андрей аж сам кричит от боли, судорожно хлопая глазами и пытаясь отбрыкаться. Но когда на запястьях щелкают наручники, мгновенно успокаивается, приваливаясь щекой к грязному полу: все, похуй уже. Приплыли. Осталось надеяться, что Миха и ребята успели съебаться. Пока всех пойманных Масками-шоу ребят ведут к выходу, Андрей моргает, пытаясь выплакать быстрее блядскую перцовку недоумевая: вот нахуя? От большой любви к делу? Ментам че, наручников не хватает, что ли, зачем еще мучить-то? Да еще и так по-крысиному. Пидарасы. В глазах нещадно печет, слезы катятся по щекам, течет нос, а Андрей только моргает, жмурясь от света, когда их наконец выталкивают на улицу. Питерское небо непривычно улыбается им ярким солнечным утром, еще сильнее обжигая сетчатку. Его толкают в сторону всех собравшихся у входа повязанных ментами людей, и Андрей, поозиравшись, облегченно выдыхает. Горшка нет. И тут же хмурится, потому что вся банда на месте — Пор, Яша, Балу, он, в конце концов. Еще куча незнакомых и полузнакомых типов ждет своей очереди получить по почкам перед загрузкой в бобик. А Михи нет. Вдруг с ним что-то случилось? Паника накрывает похлеще, чем перед первым концертом. Андрей судорожно пытается понять, куда он мог деться. Не мог же девчонку прямо во время драки подцепить? Мысль об этой вероятности давит куда-то в пупок тягучей неконтролируемой ревностью. Князь давно уже зарекся так о Михе думать, но почему-то совсем не получается. Миха ведь не только друг: он чуть ли не вторая половинка. «Андреево продолжение» — не зря Шурик постоянно так шутит. Андрей говорит, а Миха заканчивает. Андрей только думает — Миха уже озвучивает, Андрей смотрит в глаза, а Миха взгляд и не отводил, смотрит долго и ласково, словно не только Андрей тут чувствует какое-то неодолимое притяжение, прочную, как канат, связь. Почти родственную, хотя совершенно не родственной тональности. Андрею от этого стыдно и противно, он себя в эти минуты ненавидит. Ну не должно быть, чтобы друг вызывал такие эмоции! Что от одного взгляда на него сердце внутри кувырком переворачивается, сшибая все внутренности и обжигая грудную клетку. Не должно одно Михино прикосновение вызывать восторг и мурашки. Нельзя, совершенно отвратительно к нему так сильно желать прикасаться. И обнимать не как обычно, по-братски хлопая по плечу, крепко и развязно, как-то совершенно иначе — почти как к девочке, нежно, чтобы пальцами по ребрам, по торчащим костлявым ключицам, по острому смешливому носу, колючему подбородку, по изгибу брови, оглаживать мягкие длинные волосы, оставляя напоследок руку где-то на затылке, собственнически сжимая. Ведь Миха не девчонка, а отчаянный отвязный пацан. Миха бухает и дерется, Миха упарывается всем, что штырит. Он настоящий такой идейный панк, в свое время ушедший из дома в пустоту, в панк-сквот, грязный такой, где с наркоманами из одной тарелки жрут. До этого — ночевал у друзей и где попало. И у него, Андрюхи, ночевал. А он сейчас берет и так предает его доверие. Миха, узнав, что Андрей даже думает о подобном, разобьет ему ебучку, да так, что потом самому Князю придется копить на стоматолога, а не Мише. Поэтому Андрюха об этом и не думает. Но ему просто отвратительно обидно, что Миха мог продать их протест на телку. Да не, не мог Миха такое сделать. Не его это. А что, если он пошел куда-то упарываться, и лежит теперь где-то в полном невменозе на обоссаном полу толчка? Так Андрея самого из туалета вывели, и уж обдолбанного Горшка люди в масках не пропустили бы. Они ж сюда ради наркоты и заявляются, уж точно не из-за драки панкующей общественности. Драка! Может, Михе голову разбили, и он там ничком где-нибудь лежит, затоптанный толпой. И Андрей сам его топтал, пока дрался и не замечал. Сам же и убил друга… Страх, превращающийся в панику, подступает к горлу тошнотой, а сердце бьется так сильно, что Андрей чувствует его в горле. Голова еще сильнее кружится, что вкупе с горящими и слезящимися глазами добивает окончательно. Андрея начинает кренить вбок, и он почти заваливается на стоящего рядом Шуру, как его приводит в себя дикий крик: — Мусора позор России! И Андрея так резко отпускает, что он почти мгновенно трезвеет и оглядывается. Горшок — а это именно он — выбегает откуда-то из-за угла здания, пробегает к ментовскому бобику и расстегивает ширинку. Совершенно не ожидавшие такого менты застывают, пока Миха с диким хохотом — упоролся все-таки — живописно обмачивает колесо бобика, прямо фигуры чертит. Он заканчивает, заправляет член в штаны и безумно улыбается своими недавно отремонтированными зубами. — Ах ты пидор, — кричит один из масок, наконец сообразив, что произошло. Тут же он впечатывает Мишу мордой в дверцу машины, заламывая руки, и надевает наручники, вталкивая внутрь. Андрей начинает хохотать, да так, что еще сильнее подступившие слезы наконец смывают жжение. Но веселиться долго ему не дают, пихая следом за Мишей. Тот, видя Андрея, снова улыбается, но уже окровавленным ртом, где вместо передних зубов красуется красноречивая дырка. При виде всего этого зрелища, Балу, севший рядом, задирает голову к небу, точнее, к серой металлической крыше машины, и расстроенно выпаливает: — Да Гаврила, бля, только же зубы вставили! Миша откидывает голову назад и, сверкая глазами, еще громче смеется, да так заразительно, что весь забившийся внутрь бобика народ гогочет в ответ. Только Андрей все еще плачет. Конечно же, от перцовки. Все плачет и смеется, глядя на своего неимоверно-невозможного Миху.Зачем все терпеть? Обидели – ответь!
***
«В чужом краю запретных врат не избежал и вот…»
Пишет тебе твой друг: МИША И…
Андрей прищуривается, пытаясь разобрать слово:…НЕКОГДА НЕРИСУЙ МЕНЯ НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ,
Он дочитывает письмо. Не письмо даже, а так, инструкцию. Горшок, посылающий ему письма и кассеты с музыкой, хочет теперь не только слов, а еще и обложку альбома, который они там в Питере пишут. Без Князя ведь пишут. Он уже год как в армии. Попав сюда совершенно нелепо, Князь, гасившийся два года (военком просто увез его прямо из дома), в общем-то, неплохо устроился. Сидеть в штабе, рисовать гербы и картинки для кабинетов начальства — неплохое занятие. Его таланты тут очень даже пригодились. Но от этого совершенно не легче. Там, совсем, на самом деле, недалеко, — что стоит приехать от Питера до Вологды? — его группа, его команда. Миша. Который, похоже, не то, чтобы и скучает. Вот, ЦУ дает своими неразборчивыми каракулями. Это, мол, не так, это не то. Даже рисует своих кривых уродцев, чтобы наглядно показать задумку. А спросить, как у Андрея дела, даже не удосуживается. Альбом, конечно, штука важная, настолько, что его запись всегда важнее каких-то там друзей в армии. Действительно. Зачем приезжать ну хоть на денечек? Ведь Андрюха и так все сделает, напишет, нарисует, ведь Горшок так сказал. Горшочек… Андрюха тяжело вздыхает, сворачивает письмо и убирает во внутренний карман кителя. «Некогда нерисуй меня на переднем плане», пишет Горшок, а Андрей собирает краски и карандаши, понимая, что для него Миха всегда на этом самом переднем плане. Сколько лет уже прошло? Лет пять, как они знакомы, четыре года группе, и нескончаемые три года Андреевой любви. Постыдной, не взаимной, совершенно неправильной и не желанной. Самим Андреем не желанной, почти что не осознанной. Понятой им самим только когда он от Михи уехал. Андрюха ведь не просто служил и тянул лямку, а занимался любимым делом — рисовал, пел, записывал песни. Андрей, в отличие от других солдат, которых постоянно шпыняли подметать плац или строить квадратные сугробы, не заебывался так сильно, чтобы упасть вечером ничком на кровать и мгновенно отрубиться. Андрею оставались сонные вечера, наполненные мыслями-воспоминаниями, и длинные, тянущиеся, как патока, дни, когда, рисуя очередной герб, уже на автомате он думал не о ровной линии шеи двуглавого орла или завитушке в надписи, а о Мишиных глазах, о Мишином голосе, о его лице, которое, как выяснилось, Андрей помнил наизусть. Когда к нему один из солдат принес фотографию своей девушки, попросив нарисовать, Андрей сначала исполнил просьбу, а потом, через три часа кропотливой работы, поймал себя на том, что рисует в своей тетрадке поющего в микрофон Горшка. Да еще намного тщательнее заказанного рисунка, который он потом отдал, почти не глядя на результат. Миша в его исполнении был намного красивее, ярче, живее, что ли. И неудивительно — его лицо буквально отпечаталось у Андрея на обратной стороне сетчатки. Осознав, кого именно он нарисовал, Андрей сначала подумал вырвать рисунок из тетрадки и выкинуть, но рука не поднялась. Так и остался согнутый листочек спрятанным между словами песен и рисунками в их новый альбом, чтобы давить на Андрея своим существованием. Тоску и апатию навевать. Вот и сейчас тоска душит и выламывает внутренности. Горшок там уже, поди, новую компанию себе нашел, с панками из ТамТама вовсю гуляет, даже от группы отдалился: Шурик писал, что тот совсем уже к нему не заходит. Глядишь, и нового друга найдет, получше, чем Андрюха. Пока тот в своей тесной каморке, которую ему выделил замполит, рисует ебаных орлов и сиськастых телок. Телок… Князь наконец убирает все краски и куски ватмана в верхний ящик, косится на хлипкий шпингалет на двери — закрыто — отодвигает стул подальше от стола и достает из нижнего ящика рисунок. Металлическая застежка со звездочкой отщелкивается привычно легко, очередная нарисованная им чья-то девушка глядит вызывающе и немного косовато. Андрей тогда очень старался, перерисовывал кареглазую брюнетку с фотографии один в один, а солдатик так и не забрал заказ, уехал «по больничке» в дурку, оставив Андрею и фотографию, и сам рисунок. Тот фотографию выкинул, не его ж девушка, нафиг она нужна, а вот рисунок оставил. Смотрит сейчас на чересчур даже крупные сиськи, представляя, как тяжело они лягут в ладонь, как проскользнут между пальцами затвердевающие соски, и кладет руку на ширинку, поглаживает себя ребром ладони. Член встает почти мгновенно, тыкаясь через хлопок в руку. Андрей шипит сквозь зубы и закрывает глаза, наконец расстегивая ширинку. Хуйня это все, что в армии не стоит. Очень даже стоит, особенно если тебя лишний раз не заебывает начальство. Андрей привычно гладит пальцами под головкой, оттягивая крайнюю плоть, и продолжает фантазировать. Вот такие буфера как раз созданы для того, чтобы между ними член запихивать. Мять упругую плоть, пачкая смазкой ложбинку, трахать, сжимая руками на головке, обе сиськи, создавая себе горячий туннель. Андрей мычит, прикусывая губу, больше не ласкает даже, а быстро-быстро дрочит, с нажимом. Дергая запястьем, натягивает мягкую кожицу на твердую головку, разносит по маленькому помещению хлюпающие звуки натекшей в руку смазки. Он все ярче и ярче представляет, как девчонка стонет от удовольствия, пока он трахает ее сиськи, ласкает себе внизу пальчиками, дышит громко, а потом сама отстраняет Андрея, опрокидывает на спину и забирается на него сверху, садясь на стоящий колом член. Она бы двигалась, быстро подпрыгивая, тряся своими буферами. Вся мокрая и сверху, и внизу. Горячая… В кителе душно и невозможно дышать: Андрей сам уже весь мокрый, пот катится по виску, а руку, измазанную в тягучей смазке, начинает сводить судорогой. Такой нужный и долгожданный оргазм маячит где-то на периферии и все никак не приходит. Он тяжело выдыхает, останавливается, стягивает китель и бросает на соседний стул. Снова жмурится, пытаясь вернуться к фантазии — девчонка тяжело ложится всей своей полной грудью на него, дышит загнанно, измотанно, в такт Андрееву дыханию, щекоча ушную раковину мягкими губами… Андрей меняет руку на левую, чтобы казалась чужой, мотает головой — и девчонка из фантазии вдруг исчезает. Но в ухо по-прежнему дышат. Рвано, хрипло, воняя перегаром и сигаретами. Горшок из реальных воспоминаний врывается в сознание внезапно, обнимает со спины, виснет всем своим немалым весом, прижимается сзади горячим телом, утыкается в изгиб шеи и шепчет пьяно «Анрюх, Дрюш, так хорошо, Дрюш». А Андрею действительно очень хорошо. Его срывает в оргазм мощнейшей лавиной, что разрушает все воздвигаемые фантазии, оправдания и сожаления. Андрею просто замечательно, когда вот такой мягкий и ласкучий Горшок рядом. Хоть это и полуфантазия-полувоспоминание, он все равно сейчас с ним. Андрей жмурится, еще сильнее кусая губы. Он забрызгивает ладонь и тельняшку спермой, но все равно облегченно откидывает голову, когда последний спазм проходит по телу. Несколько секунд он сидит, ловя отпускающие вспышки удовольствия и рассматривая мелькающие перед глазами мушки, и, только когда осознает произошедшее, распахивает веки и хрипит: — Блядь. Лежащий перед ним рисунок девушки смотрит теперь как-то совсем издевательски своими коровьими глазами. Андрей тянется к нему, стирает с нарисованного лица сперму, еще больше мажа грязью от размытого влагой карандаша. Злится, мнет не нужную теперь бумажку и выбрасывает в стоящую у двери урну, раздраженно рыча. Кое-как приводя себя в порядок, он застегивается и вытирается нагрудным платком, а потом достает свою тетрадку с песнями, открывает ровно посередине и наконец вырывает рисунок с Михой. Отправляет его вслед за испачканной нарисованной девушкой в урну, в самый последний момент понимая, что это все равно не поможет.«Теперь мне нет пути назад – и нет пути вперед.»
***
«Дальний путь зовет меня,
но уйти я не могу...»
На дембель собираются у Андрея дома. Родители, отпраздновав еще вчера, благополучно уезжают на дачу, и Андрей честно-честно обещает, что все будет чинно и благородно. Пиздит, конечно, как дышит, но после полутора лет армии он точно не собирается таскаться по сквотам и улицам. Он хочет выспаться, нормально пожрать, а если удастся — еще и потрахаться. Первым приходит Поручик и двоюродный брат Андрея, и сразу садятся заливать шары, с порога ударяя по водочке. Потом подтягивается Балу вместе со своей Инночкой и парой незнакомых девочек, которые, конечно же, представляются, но Андрей даже не пытается запоминать. Обе пергидрольные блондинки, и то хлеб, хотя Андрей был бы не против и брюнетки. Но, как говорится, — что дают, то и кушайте, не обляпайтесь. Князь, вообще-то, ждет вместе с Балу еще и Горшка, но тот появляется только к вечеру, когда квартира окончательно превращается в проходной двор, по которому шастают абсолютно не знакомые Андрею люди. И он уже сам пьян в умат, разочарован, и даже остался без перспективы секса: блондиночки свалили почти сразу, оставив Андрея уныло пялиться на обнимающихся Инну и Балу. Сам же Горшок появляется с грохотом опрокинутой обувницы и трехэтажным матом. Андрей, выползая в коридор, получает сухое рукопожатие, короткое «с дембелем, Андрюх» и еще одну бутылку в руки. Андрей тупо смотрит на совершенно уже не нужное пойло, пока Горшок громогласно провозглашает о своем прибытии всем присутствующим. Все снова пьют, кто-то что-то ест, Горшок ведет себя развязно и шумно. И вроде всё как обычно, но что-то неуловимо в нем поменялось, Андрей не может понять, что именно. Но главное — то, как Миха общается с самим Князем. Точнее, вообще не общается. Будто игнорирует. Будто Андрея никогда и не было, и они с Мишей не друзья даже, а так — просто знакомые. Накопленная за полтора года тоска дает о себе знать ноющей болью где-то за грудиной, и Андрей, чтобы хоть как-то от нее избавиться, открывает принесенную Горшком бутылку, в которой оказывается дешевый портвейн. Дальше Князь помнит все смутно. Кажется, он упаковывает себя с ногами в дальнее кресло, отхлебывая прямо из горла, и пялится на Миху, который что-то поет под гитару, тем самым успокоив всю компанию, зацепив их на свой голос и харизму. Андрюха смотрит на его отросшие волосы, разглядывает острый профиль и окончательно выбитые передние зубы. Что удивительно, Миху это совершенно не портит. Князь, бухой, уставший и жутко разочарованный, слушает подряд несколько песен и его утягивает в пьяный сон. Просыпается он среди ночи от громкого спора. — Нет, Шура, ты не понимаешь! Многие думают, что анархия — это делай, что хочешь, — грохочет Горшок, наклоняясь к другу, сидящему рядом с ним на диване. Князь садится с другой стороны, и обводит комнату взглядом в поисках выпивки. Пиво находится рядом с Михой на полу. Андрей, не задумываясь, берет его в руки, пока Миха продолжает спорить: — С хуя ли? Это уже беспредел, его гасить надо, понимаешь, да? Поэтому я за тоталитарное государство, вот тут их держать надо, — показывает он Шуре сжатый кулак, пока Андрей присасывается к бутылке. — А как же свобода, Гаврила? — Качает головой Балу, — Где же тогда свобода, если ты так… — Вот ты Кропоткина читал? — Спрашивает Горшок. — А ведь анархия, она что, она ведь… — Не понял, у тебя тема новая? — Перебивает его Андрей. — Погоди, — отмахивается от него Горшок и снова наклоняется к Шуре. Волосы у него длинные, как никогда раньше. Они падают ему челкой на лицо, но Горшок постоянно убирает пряди за уши, и выглядит при этом каким-то трогательно-открытым. — Анархия, она же свобода. Большевики же совершенно были не правы, свобода. Вот Махно да, Вот он... Свобода же...Она… она же заканчивается тогда, когда… — Начинается чужая, — снова перебивает его Андрей. Горшок закатывает глаза и поворачивается к нему. — А… А вот у тебя… — тычет он пальцем в Князя. — А нет у тебя свободы, Андро. Была, да вся кончилась. — А че это вдруг? — Истерично смеется Андрей. Но ему, на самом деле, совершенно не смешно. Ему жутко обидно. Будто действительно Миша его не рад видеть, все вот рады, а он нет. Будто Андрей его чем-то обидел. — Отдал ты свою свободу в руки властной машины, Андрюх, — припечатывает Горшок. — Ты про армию, что ли? — Про нее самую, — действительно обиженно произносит Миха. И глазами своими щенячьими смотрит. Но смотрит же, глаза не отводит, как в самом начале. И это вселяет уверенность. — Я, как любой свободный человек, сделал свой собственный свободный выбор, — говорит Андрей, стараясь не вспоминать, что его чуть ли не силой увели. Михе с такими рассуждениями сейчас об этом лучше не напоминать. — А я этот выбор не делал, ты меня тут одного оставил! — Как-то совсем по-детски выпаливает Миха, и Андрей закатывается от смеха, наконец понимая, в чем дело. Вся тревога, вся обида мгновенно отпускает, Горшок снова ведет себя так привычно и понятно, что Андрей не может сдержаться и обнимает его за шею, тянет к себе и лохматит его длинные волосы, как весь вечер хотелось. Тот брыкается, что-то бубнит, но толком даже не отбивается. Хотел бы — оттолкнул в три счета. А так — просто принимает Андрюшины тычки и затрещины, тоже начиная весело смеяться своим беззубым ртом. — Пошли мы, — говорит Шура над их головами. И Андрей поднимает взгляд на обнимающего за талию сонную Инночку Балу. Тот протягивает все еще сграбаставшему в объятия Горшка Андрею руку и тот жмет ее в ответ. — Хорошо, что ты вернулся, Андрюх, — говорит он Андрею и кивает на Горшка. — Очень хорошо. Не вставай, мы захлопнем. Когда они уходят, Андрей пытается встать, но Миха не выпускает его из рук, вцепляется в ребра сильными пальцами так, что даже больно, кладет голову на плечо и тянет довольное: — Кня-я-яже. Андрей опять фыркает от смеха. — Ты у меня останешься или тебе есть куда идти? — Есть, — гудит Горшок. — Но я останусь. — Тогда вставай, расстелить надо. — Не уходи, Княже, бля, — снова хрипит Горшок. — Да куда ж я уйду, — гладит его по плечам Андрей. — Я тут. — Тут, — пыхтит Миша, как-то странно изворачивается, и Андрей вскрикивает от боли — Горшок вцепляется ему в плечо острыми клыками, которые на контрасте с отсутствием передних ощущаются почти режущими даже через футболку, вампирскими какими-то. — Ты че творишь-то, Мих? — Хрипит он и дает Горшку подзатыльник. Тот отцепляется и отшатывается назад. Глаза его огромные, какие-то восторженно просящие. Почти молящие. — Андрюх, я так скучал, — подается снова к нему Миша, и обхватывает его лицо руками, заключая в лодочку ладоней. Андрей смотрит в карюю радужку и даже не находит в ней зрачка, только черную точку вместо него. — И нах тебе эт армия была нужна-то, е-мое? — Андрей даже не успевает рот открыть, чтобы ответить, как Миша снова обнимает его, утыкаясь носом в шею. У Андрея мурашки проходятся по позвоночнику и опускаются в низ живота непозволительной тяжестью. — Без тебя тяжело, Княже, понимаешь, да? Нельзя нам с т'бой разделяться, я ж так помру, — он говорит это, обдавая шею своим горячим дыханием, и Андрея уже трясти начинает от двух разных желаний — оттолкнуть и прижать еще ближе. Решает за него Миша, сгребая в охапку и опрокидывая обоих на диван, придавливает тяжелым телом, обвивает всеми конечностями, прижимает к себе и все бормочет и бормочет, обволакивая теплом своего жесткого и костлявого тела: — Нельзя, пон'маешь? Нельзя. Андрей с трудом сдерживает стон, возбуждение обжигает жаром низ живота, а член заинтересованно дергается. Он внутренне материт тех пергидрольных блондинок, сбежавших раньше времени, так и не давших шанса Андрею потрахаться. Иначе бы у него не было такой реакции, он уверен. Дело только в этом, да. «Да кому ты врешь?» — кричит сам на себя в голове Андрей. «Пидор ты, Княже, и стоит у тебя на лучшего друга. И еще как стоит. А еще ты на него дрочишь. Регулярно и со вкусом. Представляешь вот такие вот дружеские объятия и дрочишь.» От этого осознания становится как-то противно, аж до тошноты, что эрекция сама собой опадает. Андрей глотает отвращение к себе, а успокоившийся наконец Миха, шепчет свое последнее «Не уходи… нам нельзя» и обмякает в его руках. Андрей облегченно выдыхает, гладит его по голове, лежит еще несколько минут, чтобы Миша окончательно уснул и аккуратно выпутывается из длинных рук. Он идет к себе в комнату, ожидая, что не сможет спать полночи, опять думая над этой пидорской в прямом смысле ситуацией. Но усталость берет свое, и он засыпает, едва голова касается подушки. Будит Андрея тихий бубнеж по телефону. Он еле отдирает себя от кровати и медленно плетется на голос. Миха стоит над телефоном с сигаретой в руках, пытаясь прикурить трясущимися руками. Трубка телефона лежит чуть криво, и Анрей подходит ближе, поправляя ее. Миша замечает его и, тут же пряча глаза, наконец затягивается, бубнит: — Пойду я, Дюх, надо мне. — Иди, — кивает Князь. — Я держу, что ли? Горшок кивает, встряхивает отросшими волосами и идет в прихожую, начинает натягивать свои гады. Руки у него трясутся так сильно, будто в квартире минус двадцать, а сам он какой-то слишком бледный, зеленый почти. Похмелье, что ли? Андрей не помнит, чтобы тот сильно много вчера выпил, сам Князь выжрал намного больше. Да и в принципе Горшок к алкоголю очень даже устойчивый. Странно. Андрей хмурится, подходит ближе, пытается заглянуть в лицо. Миха, будто чувствуя, быстро вскакивает, порывисто сжимает Андрея на прощание, прижимается грудью к груди — его дрожь так ощутима, что Князя самого начинает потряхивать — и выскакивает в парадную, громко хлопая дверью. Андрей долго смотрит на обтянутую красным дермантином дверь, осознавая, что произошло что-то очень серьезное, но, сколько ни размышляй, он никак не поймет, что именно....Возвращаюсь снова я,
твой облик в сердце берегу.