"И ты попала!
К настоящему колдуну…"
Андрей понижает голос, пытаясь вытянуть нижнюю ноту, но тут же срывается, закашливается и отмахивает парням, чтобы прекратили играть. — Блядь, блядь, — пинает он ножку табуретки Балу. — Эй, Княже, прекрати буянить, — смеется тот. — Я нихуя не понимаю, а как мы без него выступать-то будем?! — выкрикивает Андрей. Голос все еще сипит, неудивительно, столько спеть не в своей тональности. — Нам или все переделывать, а на это времени совершенно нет, или… Где, блядь, Миша? — оборачивается он на музыкантов. Завтра концерт, а Миха уже вторую репетицию пропускает. И вообще пропал на две недели. Андрей даже не знает, где он. Поручик на вопрос отводит взгляд, Балу раскалывается сразу. — Да в притоне он, за дозой побежал. — В притоне? — Ты не знаешь, Андрей, что тут без тебя было год назад. Я уже успел нескольким дилерам ебучку набить, чтобы они Горшку дозу не продавали… — дилерам – понимает не с первого раза Андрей. Дилерам? Балу так спокойно об этом говорит, будто ничего страшного не происходит. — Он вроде даже прекратил на какое-то время, ну, как ты из армии пришел, а потом… — Шура отмахивается и начинает нервно теребить колки на гитаре. — Да бесполезно все, — наконец вступает Пор, — Снова подсел. А нынешние ребята серьезные, мы против них никак попереть не можем. Только если самого Мишу по рукам и ногам связывать или к батарее приковывать. Да сам знаешь, как это с ним. Нереально. — К батарее, говоришь, — задумчиво тянет Андрей. Он половину их слов не понимает. Нет, ему, конечно, все понятно. Он в свое время тоже пробовал. Да и сейчас, че уж говорить. Много чего было. И хмурый. И быстрые, особенно когда прям надо для концерта. Про пиво вообще можно не говорить – Андрей мог пить его, как воду. Да и вообще… Ему всегда было интересно. Но одно дело интерес, а вот чтобы прям серьезно подсесть — у него не было на это времени. Да и смысл? Всего себя он отдавал музыке. Да они же с Мишей сутками напролет сидели, сочиняли, Андрей думал, что с Мишей все точно так же, — ничего, кроме группы, для него не существует. А вот оно как, оказывается. Попался пацан. — Пиздец, пиздец, герыч, — обхватывает голову ладонями Андрей, садясь на табуретку. — Почему, нахуй, я только сейчас об этом узнаю? — А он просил тебе не рассказывать. — Не рассказывать, говоришь? — Андрей подскакивает с табуретки, хватается за кожанку и натягивает ее на плечи. — Адрес какой? — Андрюх, не надо тебе туда, оклемается и придет. — Адрес, говорю, какой? — Балу все еще мнется, но идет к столу, чиркает несколько строчек на бумажке, возвращается к Князю и замирает, так и не решаясь отдать. — Да не будет со мной ничего, не боись, Шура, — примирительно говорит Князь и выдергивает у него листочек с адресом. По адресу действительно оказывается притон. Грязная, душная, вонючая квартира на первом этаже, с облупившейся, не закрывающейся на замок дверью. Это вот насколько ничего не боятся ее хозяева — видимо, крыша у самих ментов. Андрей думал, что придёт, поговорит с дилером, что набьет кому-то морду, что… Драться не с кем. Представителя всего этого «предприятия» Андрей не находит. Будто тот, как чувствовал, испарился. Как и ни одного сколько-нибудь вменяемого человека. Почти вся сталинка занята валяющимися на матрасах телами. Кто-то в отрубе, кто-то ширяется, а кто-то очень даже бодрствует, изготовляя адское варево. На кухне обнаруживается молодая девушка с распущенными светлыми волосами, хрупкая, в одной длинной серой футболке явно с мужского плеча и с голыми ступнями, скрещенными под стулом. Она держит в руках огромную кружку, сгорбившись на табуретке, и вся эта картина, если бы не срач вокруг, казалась бы обыденной. Но Андрей заглядывает ей в глаза, — в них полная пустота. Стеклянный взгляд голубых глаз направлен в никуда, а чай, по виду, совершенно остывший. Андрея аж передергивает, он трогает ее запястья – пульс есть, медленный и глубокий — живая. Забирает абсолютно ледяную кружку, понимая, наконец, какие же у нее холодные руки. Он не задумываясь берет на руки ее совершенно невесомое тело и идет в сторону одной из комнат в поисках свободного места на матрасе. Найдя рядом с каким-то валяющимися ничком парнем немного места, а главное – одеяло, он укладывает ее, аккуратно укутывая как можно теплее, закрывает хрупкие плечи и голые ступни. Тело рядом двигается, мычит и оборачивается, смотря на него темными Мишиными глазами. — Дюш? — удивленно хрипит тот. — Нашлась пропажа, — толкает его плечом Андрей и садится рядом на грязный матрас. — Ты че тут? — хлопает глазами Миха. — Ширнуться пришел, че тут еще делать. — А… — кивает Горшок, тянется к карманам, в поисках сигареты. И замирает, понимая смысл Андреевых слов, — В смысле? Не понял. Тебе нельзя, Дюш, ты же… — Тебе же можно. — Да ну, ебтить, это ж… — машет руками Горшок, найдя-таки сигарету. — Да ты… Да я… — но не находит слов и пожимает плечами, — Ты сам пробовал, понимаешь. — Пробовал и мне не понравилось, — Андрей достает зажигалку и прикуривает его сигарету. Миша затягивается, жмурится, моргает медленно-медленно. Он совсем бледный, лоб покрыт испариной, лицо – красивая восковая маска. Еще чуть-чуть – и в гроб. — Потому что яма это все, Мих, пиздец, — говорит ему Андрей. — Угу, — кивает Горшок, — Ну вот поэтому тебе и не надо, а мне… — его будто бы немного отпускает, он поднимает глаза с суженными в точку зрачками на Андрея и в них горит какой-то лихорадочный огонь. Страшный такой огонь. — Это, понимаешь, это… — он замолкает и Андрей, в ожидании объяснений, приподняв одну бровь, подкуривает свою сигарету. — Расширение возможностей, самопознание, Дюш, разворот души, — наконец выдает Горшок и разводит руки в стороны, чуть не тыкая огоньком сиги Андрею в куртку. Тот отводит его руку и припечатывает: — Хуйши! — Горшок только морщится на громкий звук. — Разворот души можно и пивом себе устроить, и сексом, — продолжает возмущенный Князь, — А еще музыкой. Мы же для этого все делаем! — Миша только пожимает плечами и опускает взгляд на свои руки, трет синяк от уколов на локтевом сгибе предплечья, потом переходит пальцами на татуировку – рисунок Андрея – и прикрывает его ладонью, будто прячет от окружающего мира. У Андрея от этого жеста где-то под сердцем болезненно колет и он смягчает голос: — А познать себя можно и без этого. Не сразу только. Я тут книжку одну нашел, вот ты почитал бы если, понял… Шри Ауробиндо, я тебе принесу, там… — Индус что-ли? — хмыкает Миша. — Индус. — Ты в буддисты что ли заделался, о бессмертии души задумался? — хохочет Горшок. И он от этого смеха снова как будто и не менялся, все такой же задорный, такой же – без этой своей зависимости. — В индуизм, — поправляет Андрей и затягивается, морщась от дыма, — Но это больше философия, не вера. И все мы к этому идем, к бессмертию, разве нет? — Ты не понимаешь, Княже, — качает головой Миша. Волосы его – спутанная сальная пакля, да и пахнет от него кислым пропащим телом. Но он все туда же. Все о том же, — Я не хочу ждать, жизнь после смерти, вот это все, понимаешь? Когда оно придёт, это познание? Я хочу все и сразу. Я сейчас жить хочу, я прямо сейчас кайфовать хочу, понимаешь! — уже кричит он, махая руками. У Андрея внутри натягивается струна, звенит, дребезжит, того и гляди лопнет. — Мне жить-то осталось сколько? — продолжает Горшок, — Лет десять. А потом на упокой. А дальше ничего нет. Только землица, удобрение для травки, понимашь, ебтить? Нахуй-нахуй. Хочу здесь и сейчас. Колоться хочу, есть, пить, петь, трахаться! — выкрикивает он, заводясь окончательно. Струна внутри наконец лопается, и Андрея затапливает злость, прям колотит всего, скулы сводит и темнеет перед глазами. Он пускает яд в голос и произносит: — Нихуя ты себе отмерил, а че так много? Мих, давай уж только годик, а потом и в могилку, червям на съедение, — Миша начинает че-то мычать, пытаясь перебивать, че-то бубнит про кремацию, но Князь гнет свою линию, стальным голосом продолжая, — И давно ты трахался, на своей этой жиже? Что-то я не вижу у тебя подружки. Или наркоману подруга не нужна? Шприц и ложка – вот и вся бабешка? — Ты охуел? — смотрит на него огромными глазами Миша. Он даже пиздеть прекращает, не ожидавший такого Андреева напора. — Ну допустим, — кивает Андрей и тушит сигарету о вытертый до цементной стяжки линолеум, — Я может и охуел, а ты не охуел все, что мы сделали за эти годы, спускать в говно и ебаный разворот души? — Да я такие песни на нем сочиняю! — голосит Миша. — Да нихуя ты уже не делаешь! Ни-ху-я. — Ах ты… — выдает невнятное Миша и кидается на Андрея с кулаками. Тот не успевает увернуться, получает костяшками по носу, вскрикивает и бьет в ответ коленом. Горшок хрипит, снова замахивается, но теперь Андрей успевает перехватить его руки, перекатиться на спину с матраса, чтобы не зашибить девочку в отрубе, и взять Миху в захват — передавить горло, спеленать ногами ноги и сжать руки второй рукой. Горшок брыкается какое-то время, но он все еще под кайфом, да и в принципе за это время прилично так убавил в силе и весе, поэтому через какое-то время успокаивается и глухо сипит: — Все-все, Андрюх, отпусти. — Ага, щас. — Да отпусти ты, — выкрикивает тот, — Больно. Андрей разжимает хватку и Миха тут же оказывается сверху, опрокинув Андрея на грязный, непонятно в каких испражнениях, пол. С матраса мычит очухавшаяся девчонка, а Миша ложится на Андрея грудью, приближаясь так близко, что Андрей чувствует его спертое дыхание. — Красивый ты, Дюш, глаза, как два колодца в небо, — хрипит он, бегая по лицу Андрея взглядом, — Пиздец затягивает. Никогда бы не выныривал. Андрей выдыхает протяжно, ощущая, как вытесняется воздух откровенностью признания и тяжестью тела сверху, жмурится, отталкивает от себя Мишу и садится, зарываясь пальцами в свою осветленную челку. — Хорошо бы, чтобы не выныривал, — тихо шепчет он, в надежде что Горшок не услышит, — Пока тебя в другие колодца не затянуло. Героиновые. — Да брошу, я! — толкает его в плечо Горшок. Услышал-таки. И садится рядом, приобнимает, перекидывает руку через шею, отчего его ладонь оказывается прямо на груди, там, где сердце. И Андрею так хочется ее прижать туда, чтобы никогда больше не исчезала. Но он только показательно поворачивается к Мише и приподнимает бровь в ироничном жесте. — Че, не веришь? — улыбается привычной уже дыркой вместо зубов Горшок. Андрей молчит, только отворачивается. Миша наклоняется ближе и, будто по секрету, сообщает шепотом в ухо: — Вот ради тебя брошу. — Посмотрим, — мычит Андрей и жмурится, чувствуя тяжелое горячее дыхание Миши на шее и как к затылку подступает тягучая муторная головная боль."Он загубил таких, как ты, не одну!"
***
"А она, что она? Вечно мне лгала..."
— Вот не Анфиска бы, на Дюшке бы женился, — вдруг выдает Горшок. Анфиса начинает хихикать, а Князь, моющий в это время посуду, роняет в раковину тарелку. Та звонко брякает о дно, но не бьется. — А че, — продолжает Миша, под звонкий хохот жены, — Хозяйственный, красивый, понимает меня с полуслова. Да, Дюх? Андрей жмурится, мотает пьяной головой, выключает воду и поворачивается к ребятам. — Ха-ха, — передразнивает девушку Андрей, и та еще сильнее ухахатывается. — Очень смешно. Балу, уже совсем бухущий, уснул сидя за столом, привалившись к стенке. Напротив на диванчике сидит Горшок и Фиса, в обнимочку, как всегда. Андрей, не обращая внимания на заходящихся смехом Горшеневых, толкает Балу в плечо, пытаясь разбудить. — Шур, иди на диван, что ли, поспи. — Да че ты к нему пристал, пусть дрыхнет, — машет на него Горшок, — Садись, поговорим, давно ж не сидели так. Хорошо же! Давно не сидели, и правда. У них в последнее время концерт за концертом, запись альбома, а еще вечно упарывающийся Горшок. Он обещал бросить. Бросил, да. Ну или хотя бы снизил дозу. Андрей не проверял, Андрей старался ему верить. Да, тем более тот стал походить на человека и посвящал много времени группе. А потом Горшок встретил Анфису, милую, веселую, раскрепощенную. И Горшочек, романтичный Миха, влюбился по уши. И конечно же, чуть погодя, женился. Девушка Андрею поначалу очень даже понравилась, да и было все просто замечательно, влюбленный Миша готов был творить сутками, зависая то у Андрея, то у Балу, то на точке. Анфиса всегда была с ним, он называл ее своей музой. Она и группе не мешала. А от ее присутствия, тихого, но всегда весомого, даже было легче — Миша был занят и Андрей завел наконец себе нормальные отношения, с нормальной девушкой, больше не оглядываясь на старую, никуда не ведущую привязанность, и не перебирая первые попавшиеся юбочки. Хоть иногда очень даже хотелось. Но остепенившийся Горшок был каким-то даже примером, отчего Андрею было немного стыдно за свою привычную неугомонность. А потом Горшок сорвался. Просто в один прекрасный день решил, что герыч это хорошая идея. Опять. И за собой утащил еще и Анфису. Андрей не знал точно, кто из них на этот раз начал первым, но они разрушали друг друга. Кололись вместе, таскались по притонам в поисках дозы, продавали Фискины вещи, потому что деньги с концертов начали заканчиваться слишком быстро. Миха видел в этом романтику. «Она меня так любит, что на все готова», — говорил Горшок. Он видел в этой жизни путь к величию — сравнивал их с Сидом и Нэнси. А ещё – опять – все чаще говорил про смерть до тридцати. Андрей видел это все, да. Андрей видел истлевшую за пару лет красивую девушку, которая превратила себя в зомби, только бы Миша от нее не ушел. Андрей видел Горшка, который иногда даже на ногах стоять не мог и петь приходилось ему, выводя Горшка для виду, чтобы тот покорчил рожи и свалил. Были концерты, когда он вообще не появлялся. И вот сегодня, вштыренный до невменоза Горшок позвонил Андрею и Балу – отпраздновать годовщину их с Анфисой свадьбы. Они с Шурой конечно же приехали. Наткнулись на жуткий срачельник, немного убрались, сбегали в магаз, пока Горшок с Анфисой приводили себя в порядок за дверями спальни. Андрей не хотел знать, что они там делали, но в итоге Горшок мог даже нормально говорить, попустило и Анфису. В какой-то момент застолье действительно начало напоминать их прежние посиделки, когда подвыпивший Горшок затирал за Анархию, панк и попсу. Вот и сейчас он разгорячился, что-то вещал и вещал про анархо-матриархат, пока не выдал тираду с перспективами Андреевой личной жизни. Точнее их совместной. Что-что, а на место Анфисы Андрей точно не хотел, не в том виде, в котором она сейчас была. — Садись-садись, — продолжает Миха, хлопая рядом с собой по сидушке кухонного дивана, — Давай. Андрей несколько секунд думает, подвыпивший мозг тащит вялое тело вниз, а ноги уже подгибаются, он отмахивается и бухается вместо надоевшей за вечер табуретки к Горшку под бок и тут же присасывается к стоящей на столе сиське пива. Миша обхватывает его рукой за плечи, тянет ближе к себе и довольно улыбается. — О, — выдает Горшок, — Все любимые рядом, — прижимает он одной рукой к своей горячей груди Андрея, другой Анфису. — Султан, — хихикает девушка. — А что, гарем, е-мае, — довольно тянет Миха, — Я всеми руками за. — Но-но, — смеется Андрей, слизывая пену от пива с губ, пока Горшок внимательно его рассматривает, — Я не согласен. Я занятый. — А когда-то ты, Андрюх, очень даже был не против, — наклоняется к нему Миша и шепчет на ухо, еще сильнее понизив голос, — Когда-то ты, Дюш, был готов залезть ко мне в штаны, — утыкается носом Андрею за ухом и начинает громко влажно сопеть. Андрей весь застывает, понимая сказанное. Перед глазами мелькают воспоминания всех их встреч, все неловкие объятия, вечная эта Мишина ласкучесть, контактность, собственная неловкость, горячечное желание и привязанность. Все эти годы невыносимой влюбленности, перешедшей в привычное тепло и смирение, – все это обрушивается на Андрея ощущением какого-то горького предательства, унизительного тыканья носом в собственную, так и не прошедшую до конца, слабость. Он со всей силой толкает Горшка, вскакивает на ноги, мчится в коридор и почти не осознает как оказывается на улице, весь мокрый от проливного дождя, без куртки, в одной футболке и тапочках. Он оглядывается по сторонам, поднимает взгляд к темному, поливающему его горькими рыданиями небу, и застывает. На глаза наворачиваются слезы, они мешаются с дождем, катятся по щекам и подбородку. Надо идти — или забрать куртку, или добираться до метро, но Андрей стоит посреди двора, словно оглушенный. Выброшенный из собственной так долго создаваемой реальности, которая оказалась не просто сказкой, а миражом, дурманом. Выдуманной и совершенно неправильной. Все эти годы Миха все знал, все видел и делал вид, что не замечает, просто пользовался тем, что Андрей к нему неравнодушен. А тот дурак, считал его другом, верил. Всегда ведь верил. Потому что ну как нет? Когда на тебя смотрят щенячьими преданными глазами и вечно о чем-то просят ласкучим голосом. — Андрюх, Андрей, — раздается позади, — Андрей, погоди, Андрей, е-мое! — его хватают за плечи, прижимают к такому же мокрому, как он сам, телу. Он даже не сопротивляется, чувствуя какую-то неподъемную усталость, — Дрюх, Дюша, — бубнит Горшок, — Хуйню пизданул, Дюх, не подумал. Не уходи, пожалуйста. Мне так хреново, Дюх, так хреново без тебя. Я не вывожу больше. Совсем не вывожу. — Да какую хуйню, — толкает его от себя Андрей, пятясь назад, — Всю правду сказал. Наконец-то, — выплевывает вместе с дождевой водой Князь, — Хотел залезть тебе в штаны. Да не залез. Ведь ты друг мне, поэтому и не смог, — разводит он руками. Лить начинает еще сильнее, хлещет холодным потоком по плечам, спине, прилепляя волосы из челки к лицу. Горшок напротив растерянный, с огромными темными глазами, какой-то испуганный, в домашних трениках, майке и тоже в тапках. С синяками и следами от уколов на предплечьях. Уже такой же мокрый как Андрей, он хлопает иголками-ресницами, шлепает от холода своими нереальными губами. Все еще самый красивый для Андрея. Невыносимо уже это, невозможно, — Въеби мне уже, да разбежимся! — выкрикивает Князь, — Ну! — и зажмуривается. Несколько секунд ничего не происходит. Гром грохочет где-то над крышами, дождь сменяет направление, становясь косым, и теперь заливает со спины, болезненно и хлестко долбясь по лопаткам. А потом Андрея резко тянут за плечи куда-то в сторону, он от неожиданности даже открывает глаза, обнаруживая себя и нависающего над ним Горшка в длинной темной арке. И в ту же секунду его рот накрывают холодные мокрые губы. И Андрей снова зажмуривается. Горшок целует судорожно, глубоко, царапая клыками, больно, колюче, мнет руками Андреево лицо, скулы, подбородок, уши, плечи, периодически отрывается и произносит его имя. — Андрей, Дюша, Дюш, — шепчет в губы и снова целует. Прижимается всем телом, мокрый, но жаркий. Настойчивый, давящий. Охуенный. Все похоже на какой-то невероятный наркоманский бред. Будто это не Горшок под перманентным кайфом, а Андрей, попал в его мир героинового трипа. Андрей в него погружается полностью. Наконец дорвавшись, он целует не менее яростно, цепляется пальцами за мокрую Мишину майку, тянется всем телом вперед, только бы ближе, только бы сильнее. Они оба уже дрожат от холода и возбуждения, и Миша наконец тянет его обратно в подъезд. Они, спотыкаясь и матерясь, поднимаются на свой этаж, вваливаются в квартиру и снова целуются. Прямо на пороге. С них не капает даже – льет – на только недавно помытый Шурой пол. Горшок крупно дрожит, мычит в поцелуй и резко отстраняется, смотрит по сторонам, прикладывает палец к губам и идет в спальню, хлюпая тапками. Андрей следует за ним, видит спящую на кровати, раскинувшуюся звёздочкой, Анфису. Они снова прикрывают дверь и заглядывают на кухню. Балу нет. И в зале тоже. Только никогда не застеленный диван манит их своей открытостью. Горшок стягивает с себя мокрую майку, сразу же валит на диван Андрея и снова прижимается в поцелуе. Теперь он делает это медленно, почти невесомо, больше касаясь губами, будто боится. Андрей не выдерживает, переворачивает его на спину, садится сверху и только наклоняется, чтобы наконец сделать так, как давно хочется, слышит голос Балу. — Пацаны, блядь, я вас искал! А вы тут! — Андрей скатывается с Михи вбок и разочарованно орет во весь голос громкое «А-а-а», выпуская все скопившееся за эти часы напряжение. Горшок рядом тут же начинает ржать и припадочно колотить ладонями по дивану. — Дебилы, блядь, я чуть инфаркт не хватанул из-за вас! — орет на них Шурик. И тоже начинает хохотать. Андрей, поколебавшись, подхватывает всеобщее веселье. Засыпают они все втроем на диване. Шурик заставляет их переодеться в сухое и даже застилает постель. Миша не уходит к Анфисе, только сгребает Андрея в объятия, пока Шурик матерится, чтобы хоть как-то пристроиться на краю. Утром Миша не смотрит Андрею в глаза, через сутки не появляется на концерте, а через неделю Анфиса занимает крупную сумму у Юрия Михайловича. Якобы на лечение Миши. Но еще через неделю Миша так и не появляется. Старший Горшенев озабочен пропажей сына, как и вся группа. Поэтому они все дружно заявляются к Горшку домой, откуда его сразу же увозят на скорой. Андрей, по ощущениям, седеет за неимоверно длинные сутки, пока Миша находится в реанимации и пока от его родителей нет вестей. Он не спит, толком не ест, постоянно обрывает телефон у Миши дома, пока Леша не говорит ему, что сам позвонит, и просит больше не донимать родителей. Зеркало Андрею показывает совершенно не седого, как уже представлялось, а просто очень уставшего человека. Уставшего от вечных Мишиных пропаж, которых столько уже было, что Андрей сбился со счета, от собственных неправильных изматывающих влечений, от постоянного ощущения приближающегося пиздеца. К моменту, когда Леша его набирает, Андрей буквально выгорает изнутри. Он даже не радуется, что Миха пришел в себя, ощущая какую то вакуумную пустоту внутри. Он просто собирается и едет к Горшку в больницу. И, конечно же, его не пускают. Да и не должны, почему он вообще думал, что это возможно, особенно в такую больницу? В психушку абы кого не пускают. Они ведь с Мишей совершенно никто друг для друга. И в тот момент, когда он стоит на крыльце обшарпанного здания отделения острых психозов, он как никогда это понимает. А потом Андрей только и может, что выполнять роль единоличного солиста в группе, пока Горшка всячески пытаются вылечить, сначала в больничке, а потом и родители, полностью ограничивая его активность. Анфиса пропадает вместе с деньгами. Потом выясняется, что ее в родной город увезли родители, спасая от пагубной привычки и затащившего ее во все это болото мужа. Их с Горшком просто растаскивают по углам, потому что вместе они топят друг друга, уничтожая психически и физически. Близкие их спасают, устраивая им развод. И Андрей совершенно не благородно этому рад. "Король и Шут" же записывают новый альбом, им предлагают время в звукозаписывающей компании и они совершенно точно не могут отказаться. Андрей достает из закромов все свои старые, смешные и отвергнутые когда-то Мишей песни, и они вместе с Балу решают сделать альбом-шутку. Такой очередной протест всем супер серьезным рок-группам и пафосным исполнителям. А что им еще остается? Только шутить и стебаться, особенно когда в жизни не так уж и весело. А потом Горшок наконец появляется на одной из их репетиций, когда альбом почти записан, да и новая программа на концерты составлена. Все ему радуются, обнимают, хлопают по плечу, да только Андрей подойти так и не решается. Потому что Миша смотрит на него так тяжело, так предупреждающе, что все сразу становится на свои места. И уже ближе к вечеру, успев переругаться из-за «неправильного» репертуара, — спасибо Шуре, что тот объяснил концепцию альбома Горшку, а главное, что убедил его во всем, — они вдвоем выходят на крыльцо покурить. — Слушай, — выдает вдруг Горшок, — То, что тогда было, ну это… — он показывает сигаретой сначала на Андрея, потом на себя, но в глаза так и не смотрит, — Ну того, самого… Это, понимаешь, да? Андрей кивает — он понял все, что Миша ему скажет, сразу, как только тот появился на пороге точки. — Мы ж не пидоры, какие-то, ну? — бубнит, уставившись на носки своих гадов, Горшок. — Это ты у меня спрашиваешь? — приподнимает бровь Андрей и тоже затягивается. А Миша начинает мельтешить — машет руками, шмыгает носом, откашливается. — Ну это, ну тогда, понимаешь, да? Я вмазанный был, перекрыло чутка. Да и наговорил всего тебе, хуйни всякой, понимаешь? А так, ну было и было. Мало ли че перекрыло, понимаешь? — Ага. Понимаю, — медленно выговаривает Андрей, — Я все понимаю. Нихуя я не понимаю – думает про себя Андрей и бросает толком недокуренную даже до середины сигарету на землю, растаптывает огонек носком кеда и, не глядя больше на Горшка, уходит. Впереди запись оставшихся в "Акустическом" песен, как раз с голосом Миши, которого – голоса – так сильно не хватало для насыщенности, и вечная проблема, куда этот альбом теперь втюхнуть, чтобы ну хоть как-то нормально продать. А позади наконец-то перечеркнутые Горшком неуместные Андреевы чувства и расставленные точки и черточки над всеми "i" "и" "и́" в их с ним отношениях."Разбежавшись, прыгну со скалы,
Вот я был и вот меня не стало,
И когда об этом вдруг узнаешь ты,
Тогда поймешь, кого ты потеряла."