Я пережил крах, разорение.
Кто я теперь? Сам как отражение…
Андрей пачкает очередной листок карандашными линиями, и, пытаясь изобразить спящего на полке напротив Мишу, думает о том, что всего-то несколько месяцев назад он был уверен, что отболело, отлегло. Самим Мишей перечеркнуто. Но оно въелось уже так глубоко в полотно души, что не вымарать уже, не стереть. Рука нервно дергается, и карандашная линия ложится чуть криво, меняя изящный изгиб нарисованных Мишиных губ. Андрей морщится от досады, пытается стереть росчерк резинкой на обратной стороне карандаша, но это только усугубляет ситуацию: грязь размазывается некрасивой кляксой, превращая улыбку в капризный залом. Надо бы поискать где-то в глубине сумки нормальную стерку и исправить ситуацию, но в купе такая тишина, словно за окном уже глубокая ночь: Машенька прикорнула на верхней полке и сопит, как мышонок, уткнувшись носиком в стенку; Гордеев сбежал побухать и «побалакать» за жизнь куда-то с Реником. И Миха, развалившийся на полке напротив Андрея, так сладко похрапывает, что у самого Андрея сводит скулы от зевоты. Будить его Князю совершенно не хочется. Ему бы, может, и уйти вслед за Гордеем, да только сил оторваться от разглядывания Миши совершенно нет. Тот так изменился за все их совместно прожитые и прожженые годы. Стал старше, крупнее, а как бросил герыч — сразу округлился в щеках, да и вообще набрал такого полезного и славного жирка во всем теле. Нет уже в нем тех нежности и наивности, привычных Андрею. Но и грузности, как у самого Князя, тоже нет. Есть только весомость, значимость всего его образа. Взрослость, наконец наступившая к тридцати годам, порог которых Горшок не хотел переступать, стремясь умереть как можно раньше. На пике славы. И одна только мысль, что Миша все еще рядом, все еще жив, все еще вместе с Андреем, вот так вот ездит в туры по городам, играет концерты, барагозит после, все еще творит, несмотря на все дерьмо, что у него в жизни было, дарит глоток надежды, счастья. Веру в будущее. Андрей не может прекратить упиваться этим ощущением, осознанием, самим видом умиротворённого и живого Миши. Повзрослевшего, но все еще невероятно красивого. И вот в такие моменты — минуты расслабленности или тихого покоя — спящий Миха вновь выглядит лет на пятнадцать: трепетно-нежный чуть приоткрытый рот, мягкие густые брови вразлет, невероятные длиннющие ресницы и небольшой румянец от духоты на щеках. Его хочется рисовать, и Андрей берется за карандаш снова. Сначала пытается поправить рисунок Мишиного лица, но в итоге переворачивает страницу блокнота. Начинает новый рисунок, спешно черкает контуры: разбросанные по подушке темные волосы, широкий разворот плеч, чуть изогнутая вперед грудь под футболкой с черепом Misfits, закинутая за голову рука, согнутая нога, острая гладкая коленка и длинное мясистое бедро в коротких парусиновых шортах, купленных специально для поезда. Образ получается небрежный, расхлябанный, но настолько Мишин, что Андрей аж жмурится от переизбытка вновь нахлынувших чувств. Он шумно выдыхает через зубы и снова принимается за работу и, когда доходит до деталей — свешивающейся на глаза прядке, царапине на внутренней части предплечья, дырке на правом носке со смешно торчащим из нее большим пальцем и задранной до груди футболке, оголяющей мягкий, чуть покрытый ниже пупка темными волосками живот, — понимает, что возбужден. Жар желания вновь охватывает все тело, а руки начинают немного дрожать, но Андрей только немного поправляет член, болезненно давящий на ширинку, и продолжает зарисовывать, стараясь сохранить для себя и в себе этот миг спокойствия и умиротворения. Миг его любви. В очередной раз переведя взгляд с рисунка на Мишу, Андрей встречается с темным чуть мутным ото сна взглядом. И вместо того, чтобы остановиться, он еще усерднее царапает грифелем по бумаге эту бездонную глубину Мишиных глаз, понимая, что именно ее все это время в рисунке и не хватало. Он не знает, сколько проходит времени: бесконечность или всего несколько секунд — но Горшок лежит абсолютно неподвижно и только буравит Князя тяжелым, абсолютно уже осознанным взглядом. К моменту, когда Андрей наконец заканчивает, возбуждение настолько затапливает его сознание, что встающий с полки Миша, бросающий пристальный взгляд на выпирающую княжескую ширинку и, аккуратно щелкнув замком, выходящий из купе, осознается как в тумане. Как в тумане проходит и все остальное. Андрей следует за Мишей и обнаруживает его в купе Балу наперевес с бутылкой водки. Также в купе сидят две милые девочки, которых Балу очаровывает своей неизменной шевелюрой и кошачьими повадками. Горшок бухает, Балу мурлычет что-то брюнеточке на ушко, а вторая девочка, рыжая, вовсю гладит под столом Андреево бедро. У самого Андрея в крови не возбуждение уже даже, а хмельные пузырьки с Мишиным нестираемым образом. Миха же продолжает сверлить его тяжелым взглядом, пока нежная женская ручка гладит Андрея сквозь ширинку по стоящему колом члену. Как обладательница этой ручки затаскивает его в соседнее купе, Андрей толком даже не помнит: только сладость ее рта, мягкость тяжелой груди в ладони и теплую узость ее тела. Но когда он втрахивает ее в скрипучую обитую коричневым дешевым дермантином полку, перед глазами продолжают калейдоскопом мелькать угловатые Мишины колени, локти, вытатуированные предплечья, длинные темные волосы и острый темный взгляд. Взгляд, отпечатавшийся на обратной стороне сознания, ставший отражением внутренних желаний и утягивающий на глубину опустошающего оргазма.Ты меня не знаешь, ты всего лишь отражение.
***
Тяни! Ты все равно меня не вытянешь.
Тяни!
Горшок хрипит в микрофон последнюю фразу припева «Старого дома», Балу и Реник берут финальные аккорды, а Андрей поднимает руки и орет в голос. Освещенный красно-синими прожекторами Олимпийский взрывается криком толпы! Это триумф, это победа, это первый их «Олимпийский»! После «Юбилейного» Миша запил, думал, что все, больше уже ничего желать и нельзя. Он даже «белку» словил, Андрей приезжал и выносил его проветриться, чтобы хоть как-то привести в чувство. И тот всё мычал: «А дальше-то что? Что дальше, Дюх? Больше же ничего не будет». А вот оно как, оказывается. Москва! Самый лучший город мира пал под их гадами! Что дальше? Америка? Европа? А дальше если и не весь мир, то, по крайней мере, вся Россия, Андрей уверен. Но это потом. А пока — конец огромного концерта, темное закулисье, пропахшее потом и спиртным, объятия мокрого до нитки Горшка, толпы фанаток, выслеживающих группу, и спешное заселение в отель на окраине города, чтобы подешевле да побыстрее. Уже завтра — в тур, сначала по Золотому Кольцу, а потом опять вглубь России. Глубже и глубже, наконец пожиная плоды их более чем десятилетней работы. Андрей, все так же счастливо улыбаясь, идет в сторону номера, представляя бесконечные поезда и города, сложные, но приятные хлопоты перед концертами — всю ту рутину, о которой раньше они даже не могли мечтать, но ставшей обыденностью. Они же представляли с мелким еще (то есть, почти со всеми зубами) Горшком, что покорят Олимпийский? Представляли, что везде будут ходить толпы малолеток в их мерче? Что на самых крупных аренах страны для их поклонников не будет хватать места? Что их будут звать на бесконечные передачи и интервью? Что ни один рок фестиваль больше не будет обходиться без их участия? Нет, они не мечтали — они просто знали, что однажды так будет. И упорно к этому шли. С такими мыслями он открывает дверь в их с Михой номер, как обычно не тратя время на поиски ключа: когда Миша закрывался на ключ? Слышит хруст под подошвами гадов. Осколок разбитого зеркала. — Да блять, — шипит Князь и тут же практически бежит в спальню. Миша сидит на полу в одних трусах и опирается спиной о кровать. Он смотрит мутными красными глазами на зажатый в руке кусок зеркала и монотонно царапает им внутреннюю сторону предплечья. Пальцы все в крови, и даже на лице есть несколько размазанных красных капелек. Из его глаз текут слезы. Андрей в два шага оказывается рядом, но не кидается отобрать, и, опасаясь делать резкие движения, замирает. Миша, не обращая внимания, продолжая чертить тонкие поперечные полоски на руке, совершенно не глубокие, но очень равномерные, будто выверенные, одна к другой. Каждая следующая покрывается кровью, сочится вниз алой росой. Миша жмурится, шипит, но упорно продолжает. И тут Андрей наконец понимает, что происходит. — Мих, — шепчет он, — Мих, — и медленно присаживается рядом на корточки. Миша замирает и поднимает на него воспаленные глаза. — Зачем? — Спрашивает Андрей и протягивает руку, пытаясь забрать осколок, но Горшок только сильнее вцепляется в него, отчего кровь начинает струиться по пальцам и капает на исполосованное предплечье. — Миш, пожалуйста, скажи, зачем? — Я, — открывает Миха рот немного глупо, как рыба. — Я ничего не чувствую, Дрюх. Совершенно ничего. У Андрея внутренности скручивает в тугой узел из жалости и отчаянной нежности, он тяжело выдыхает и садится рядом. Обнимает его за холодные плечи, прижимает к своей груди, пока тот все еще держит злополучную стекляшку. Андрей целует его во влажный от пота висок и спрашивает: — А теперь? Тоже ничего? Тот всхлипывает и разжимает пальцы, Андрей успевает отобрать у него осколок и выкинуть подальше в сторону выхода, затем снова прижимая к себе, утыкаясь носом в растрепанную макушку. Какое-то время Миша только мелко дрожит в руках Князя, пытающегося согреть и утешить теплом своего тела, но потом резко поворачивается, вцепляется окровавленными пальцами Андрею в лицо, больно царапая ногтями скулы. — Мне врачи говорили, — сбивчиво шепчет он, — что время нужно после герыча. А у меня такая ебучая пустота внутри, понимаешь? Пустота, — Он, как всегда, не ждет ответа и просто облапывает Андреевы щеки, волосы, шею, марая красными разводами, хаотично водит взглядом по его лицу, иногда заглядывая в глаза, как будто ища это понимание. — Вот мы там Москву на уши подняли, — продолжает Миша. — И ничего. Похуй мне. Пу-сто, — одними губами, даже уже не шепотом. — Я хочу уже, блять, хоть что-то чувствовать, понимаешь? — И ты решил вот так этого добиться? — С нежностью в голосе произносит Князь, поправляя выбившиеся пряди за ухо. — Да мне похуй уже как. — судорожно бормочет тот. — Есть и другие способы, знаешь? Человеческие. Намного более действенные. — Вырывается у Андрея. Миша застывает, словно оглушенный. Ноздри его начинают широко раздуваться, а глаза —прищуриваться. Он мажет кровавыми пальцами Андрею по губам, по подбородку, по скуле, и у Андрея в голове взрывается фейерверк из эмоций — смятение, привязанность, восторг от Мишиной близости и очередная порция страха, что снова это все закончится, прекратится. Но пока Миша рядом, и внутри бурлит адреналин с концерта, а близость их тел смешивает запах кожи, дыма, мускуса и пота с запахами алкоголя и пряным отзвуком крови. Андрей облизывает губы, и по языку расползается металлический соленый привкус, попавший с Мишиных пальцев: кровь и чужая кожа. Поглощенные зрачком глаза Горшка совсем темнеют, он наклоняется еще ближе, тыкается длинным носом в скулу и дышит громко, тяжело. Андрей ждет поцелуя, Андрей его жаждет, но Миша удивляет. Он широко и мокро мажет языком от подбородка вверх, к виску, снова возвращается вниз, и резко прикусывает острым клыком за щеку. — Да блять, — взвивается Андрей, безуспешно пытаясь оттолкнуть его от себя, — Миха, не я же должен почувствовать, а ты! Тот, словно паук, обвивает его всеми конечностями, облапывает зад, спину, плечи, потом снова поднимает свои бездонные пьяные глаза, хрипит: — Я чувствую, Дюсь, — вгрызается уже в плечо, — и мне хорошо, — и тут же зализывает укус. В голосе его отчетливые урчащие нотки удовольствия, в действиях — судорожная поспешность. Андрей уже даже не сопротивляется, всхлипывает на каждый новый укус, похоже, съехавшего с катушек Горшка. Ощущения рождаются новыми замкнувшимися нейронными связями, переходящими в истому и тяжелое, полное тягучей душевной боли возбуждение. Он всеми силами сдерживает себя, чтобы не потереться стояком о Горшовское бедро и все не испортить. Потому что, несмотря на кровожадные нежности, у Миши на него совершенно не стоит. И Андрей терпит его цепкие руки и зубы на своем теле — шея, плечо, щека, ухо, ключица, снова плечо — переживая яркие вспышки болезненного удовольствия и уплывая в состояние почти транса. Внутри бушует отторжение того, что происходит с его телом, но полное принятие любого Мишиного действия. Мише так надо, Миша наконец что-то чувствует, Мише наконец хорошо. От него, Андрея, хорошо, и неважно, что это его «хорошо» почти разрушает их давно выстроенные внутренние рамки, убивает самим Андреем выстроенные запреты, переворачивает все, за что он держался все эти годы. Но он дуреет от смеси ощущений и эмоций и терпит, пока движения Миши не становятся медленными, сонными, и пока он не оседает на Андрее горячим тяжелым грузом. И только когда Князь кое-как перекладывает его на кровать, обтирает влажным полотенцем уже почти не сочащиеся порезы на руках, понимает, что возбуждение так никуда и не делось. И самое отвратительное, что девушки сегодня у него не планировалось, так сильно Андрей хотел разделить триумф покорения «Олимпийского» с Михой. Будь это Питер, он бы поехал домой к Алене. Но срываться среди ночи только для того, чтобы потрахаться — так себе идея, особенно с учетом того, что завтра они выезжают. Но тело буквально горит от совершенно не фантомных меток-укусов, а яйца начинает тянуть переполняющей болью. Поэтому он бросает взгляд на похрапывающего Горшка, закрывается в ванной, приспускает резинку бриджей и кладет руку на горячий чуть липкий от смазки член, больше не пытаясь думать ни о жене, ни о других выебанных в свое время девушках, ни об одной вообще женщине на свете. Все его существо сосредоточено на самом желанном человеке, находящемся совсем рядом, буквально через тонкую стенку их номера. От осознания всей глубины своего падения и полного его принятия удовольствие становится еще более ярким, более захватывающим, чем прежде. Андрей прижимается лопатками к двери, сплевывает на руку, обхватывает крепче член и запрокидывает голову, произнося одними губами: — Мих.Я все равно останусь для тебя в тени...
***
Погаснет день, луна проснется
И снова зверь во мне очнется...
— Андрей… А… Александрович? — Хлопает растерянно глазами зеленоглазая брюнеточка на ресепшене. — Сергеевич, — поправляет Князь, — можно просто Андрей, — очаровательно улыбается он девчушке. Та краснеет, тупит взгляд и еще сильнее заикается: — Там просто, Михаил… — Юрьевич, ага, — иронично приподнимает бровь Андрей. — Юрьевич, он… — Что? — Я ему говорила, что нельзя, но он все равно, он же как бы… Я охрану вызвала, а он все равно, а мы не хотим полиции, мы уважающий себя отель, лучший в городе, вы не смотрите, что провинция, мы же… — Деточка, — перебивает ее Князь, — солнышко, давай ближе к сути. Андрей просто неимоверно устал: у него нещадно болит башка от похмелья, а еще он потерял счет городам, отелям, бесконечным пьянкам и сменяющимися лицам вот таких девочек и не совсем девочек в мотелях, гостишках и других недогостиницах. И от Горшка, который решил отсутствие героина в своей жизни залить изрядным количеством спиртного, да так активно, что даже Андрею с его то любовью выпить до него далеко. Горшок уже успел побывать в травме с защемлением нерва, в каком-то городе N свалившись в оркестровую яму. Он вечно устраивал им минус-счет в ресторанах и отелях, потому что вообще переставал следить за своей координацией и крушил все подряд то ли от переизбытка чувств,то ли специально. Постоянно порывался сбежать из номера в поисках барыги, а Андрею приходилось его постоянно пасти, живя с ним в одном номере и закрывая дверь на ключ. И вот сейчас, стоило Андрею только спуститься на пять минут за водичкой в магазин при гостишке, ему снова жалуются на Горшка. На Горшка, а не на Мишу Горшенева, потому что в такие моменты Андрюхе кажется, что в нем живет какая-то совершенно другая личность, какой-то бес или демон, которого Андрей очень бы хотел выгнать, но совершенно не знает как. — Счет мы уже выставили вашему директору, — наконец продолжает девушка, — а с проститутками сами разбирайтесь. — Прости… Что? — Выпучивает глаза Андрей. — Проститутками, — уже более ровным голосом говорит хостес. — Мы не хотим вызывать полицию, но их не должно быть здесь через час. — Понял. Будет сделано, — кивает ей Андрей и топает в номер, еле сдерживая смех. — Миха, нахуй тебе бляди, тебе что, нормальных баб мало? — С этой фразой он заходит в номер и наконец хохочет в голос. Картина, конечно — закачаешься. Миха лежит на кровати, все еще в концертном, утыкается носом милой полуголой даме в глубокое декольте и мычит: — Нахуй мне проститутки, я думал у них есть. — И тут же оборачивается к Князю, — жалобно тянет: — А у них нет! — А у нас нет, — хохочет грудастая, — и где брать, мы тоже не скажем! — Отчего Миша еще сильнее начинает выть.— Тише-тише, милый, надо перетерпеть, все будет хорошо, — гладит она по голове ноющего ей уже в обтянутые чулками колени Горшка. — Это порыв, пупсик, оно сейчас пройдет, поверь мне, я сама так слезала. Хочешь, я тебе отсосу? — Не хочу, — рявкает Горшок и вскакивает на ноги, чтобы кинуться в сторону туалета. По пути сбивает вторую нимфу любви, отправляя ее в объятия опешившего Князя. — Съеби! — выкрикивает он напоследок грудастой. — Дрюх, пусть они съебут, а? — И запирается в туалете. Андрей рассматривает нежданный хихикающий подарок, намалеванный, как КиШ на всех своих знаковых концертах, и отстраняет ее себя, усаживая рядом с грудастой. — А тебе, хочешь, отсосу, красавчик? — Не унимается Горшковская жрица любви и смачно лопает пузырь жвачки. — Нет, ни в коем случае! — в ужасе выкрикивает Андрей и, читая на лицах дам явное недовольство, примирительно произносит: — Девочки, милые, мы оплатим вам целую таксу, только уйдите, прошу, гению плохо. — Деньги вперед, — внезапно низким голосом произносит молчавшая все это время напарница-блондинка. — Разумеется! — Хлопает в ладоши Андрей. Когда дамы в сопровождении охраны и вместе с приличным куском бабок все-таки покидают номер, раздетый до трусов и футболки Горшок выходит из ванной. Нет, не так. Выплывает. Он, медленно-медленно пришлепывая, подходит к своей постели, заваливается на нее звездочкой и вперивается в потолок невидящим взглядом. Андрей присаживается рядом, двигая задницей его мосластую коленку. Тот только морщит нос. — И что это было? — спрашивает Князь у безразличного Горшка. — Ты же все, завязал, я даже не видел, когда ты ставился в последний раз? Андрей на всякий случай проверяет его вены на руках, ступнях, в пах только залезть не пытается, Горшок все терпит, только прикрывает глаза. Не найдя следов инъекций, Андрей облегченно выдыхает. Горшок переводит на него пустой взгляд, рассматривая его лицо, как натуралист, заинтересованный брачными плясками древесных лягушек. Андрей только отмечает нормальной величины зрачок, еще больше успокаиваясь от отсутствия герыча в крови этого оболтуса, как вдруг в темных глазах сверкает бесоебский огонек, который Андрей за столько лет уже знает наизусть. С таким Горшок предлагает у соседей по даче своровать помидоры или нассать на милицейскую будку в парке, прямо когда там сидят менты, но сейчас он даже ярче, не огонек — пожар. К чему это ведет, Андрей даже не успевает подумать. Миха тянет его за руку на себя. Князь только охает и выставляет локти, чтобы не раздавить, и Миша тут же впивается в губы открытым ртом. Андрей мгновенно дуреет. Миша под ним горячий, как печка, твердый, чуть влажный после душа, пахнет одуряюще свежестью, мылом и мускусом тела. Андрей целует сухие губы, шею, колющую щетиной, задирает футболку, впивается поцелуем под пупком, упиваясь мягкостью чуть подрагивающего живота, и вдруг понимает, что что-то не то. Миша абсолютно безучастен. Он даже не трогает разгоряченного Князя, даже не пытается снова поцеловать. Он только смотрит в потолок, вытянув руки вдоль тела. Андрей отстраняется, заглядывает ему в глаза, а в них — какая-то вселенская тоска и обреченность. — Еби, — хрипит Миша и наконец глядит в упор. — Че? — Андрей аж на ноги вскакивает от неожиданного заявления. — Ты же не хочешь, я не понимаю, зачем… — Ну а че, — перебивает его Горшок, и наконец садится, снова тянет на себя, усаживает рядом, тут же лезет к штанам, пытаясь расстегнуть ремень, — ты хочешь, я же вижу. — Так и не справившись со сложной задачей, он просто бухает руку поверх Андреева стояка, — я ж не слепой, — тянет хрипло, и звучит это совершенно не соблазнительно, а будто издевательски, — хочешь, — и трет ребром ладони просящий ласки член, а Андрей аж шипит сквозь зубы, почти уже не осознавая, что происходит. — Ну так на, — разводит в стороны руки Горшок и стягивает с себя футболку, — Давно ведь это у нас, а Андрюх? — Все это он говорит, спешно стягивая с себя трусы. — Можно и перейти, ну это… Того… Другой уровень, — заваливается на кровать, немного раздвигая длинные ноги. Андрей смотрит на его тяжелую заросшую волосками мошонку, совсем чуть-чуть приподнятый в возбуждении член, который тоже уже начинает опадать, и снова цепляется за абсолютно безучастный взгляд. — Тем более, ну… Раз тебе так хочется, — совершенно как-то едко произносит Миша, и Андрей буквально захлебывается возмущением. — Ты не думай, я потерплю, — добивает тот, — Может, и я что-то почувствую наконец, — и закрывает глаза в ожидании. Все возбуждение как рукой снимает, сознание затапливает ярость. — Ты совсем охуел?! — кидает в Мишу его шмотками Андрей. — Ты мне ща одолжение делаешь, ебнутый?! Ты охуел, ты, бля… Он мечется по комнате, пинает столик — тот летит куда-то в сторону: слышен звук бьющегося стекла и чего-то еще глухо упавшего. Поняв, что сделал что-то не так, Миха подскакивает с постели, натягивает трусы, тянется к Андрею, а глаза у него —огромные, испуганные, извиняющиеся. Князю уже все равно. — Дрюх, бля, Дрюх, — лепечет он, но Андрей его больше не слушает. Он замахивается и сшибает с прикроватного столика лампу, а хочется сшибить нахуй Горшка. Хочется его ударить, хочется раскурочить эту уже не раз опиздюлявшуюся физиономию, чтобы уже никакие больше стоматологи не помогли. Нос этот красивый бесячий сломать наконец, челюсть свернуть, потому что душу уже вымотал, вынул, перемолол в своих бесцеремонных руках и заново вставил, оставляя Андрея вот с таким раскрученным кровавым месивом продолжать как-то жить. А как? Как теперь жить? Как жить, когда лучший, мать его, друг, родственная душа, вот так вот его чувствами играется. Горшок еще говорит что-то, пиздит, как всегда. Со своим «понимаешь, да, Дюх, понимаешь?». Но Андрей больше не хочет понимать. Андрей даже не слушает: в голове гудит кровь, перед глазами пелена ярости. Он отпинывает стул с какими-то шмотками, хватает свою так и не разобранную сумку и следует к выходу из номера. А на очередное Мишино «Дюш» разворачивается, тычет ему в грудь пальцем и хрипит: — Не подходи ко мне больше, понял? — Миша лишь рассеянно кивает. — Хоть сторчись тут, блять, до смерти, но не подходи! — И захлопывает дверь со стороны коридора. За отдельную плату из собственного кармана ему выделяют отдельный номер, еще более уебанский, чем их с Мишей. Даже туалета в нем нет, только «общественный по коридору направо», но Андрею уже по-ху-ю. Есть кровать и ладно. Андрей уже собирается лечь спать, как звонит глубоко запрятанный на дно сумки мобильник. Он нехотя откапывает его, ожидая увидеть на экране номер кого-то из группы, пытающегося поставить ему в укор очередные траты на компенсацию гостинице за разбитую посуду и поломанную мебель, но, к приятной неожиданности, это оказывается Алена. Он принимает звонок, нажимая на кнопку с зеленым телефончиком. — Как дела, красавица? — Как можно более жизнерадостно произносит он в мобильник, но выходит, видимо, не очень, потому что жена сразу улавливает его настроение. — Что случилось, Дюш? — О Господи, что же могло случиться, — выдыхает в трубку Андрей. — Горшок? — сразу спрашивает Алена. — Горшок, — Андрею даже не надо ничего выдумывать, даже без учета подоплеки конфликта все его проблемы всегда связаны с Мишей. — Что мне сказать, чтобы… — Ничего. Просто расскажи, как у тебя дела. Андрей слушает мягкий, журчащий ручейком голос жены, ее маленькие смешные и не очень истории, периодически угукает в трубку и посмеивается над ее шутками, пытаясь стереть из памяти все, что произошло сегодня вечером. Хочется стереть как можно больше, хочется стереть вообще все, что касается Миши, кроме их группы, их музыки. Очень сильно хочется навсегда это забыть. Хочется, но совершенно не получается.Моя судьба мне неподвластна
Любовь моя, как смерть, опасна...