"В далекие края увезу тебя я…"
«В моменты прошлого смотрю», — выводит Андрей на листочке слова, — «до совершенства довожу». Морщит лоб, трет висок, перечеркивает «смотрю», сверху записывает «гляжу». Еще раз читает четверостишие и добавляет в конце «их довожу». «Поздно, Андрей, я сделал свой выбор и ты», — выводит следующую строчку. Поджимает губы, перечеркивает всю и пишет с новой: — «Поздно, А…» И зависает, пытаясь придумать хоть сколько-нибудь созвучное женское имя. — Андрюха, вставай! Миху спиздили! — влетает в номер с воплем Ренегат. Андрея аж подбрасывает на кровати, он откидывает в сторону блокнот со стихами и уставляется на всю, буквально всю группу – без Маши, – ввалившуюся к нему в номер. Балу, Реник, Яша и Поручик орут, перекрикивают друг друга и несут полную ахинею. — Че ж теперь делать-то, — причитает Яша. — Ментовка нужна, срочно, — безапелляционно припечатывает Ренегат. — Ага, они тут все повязаны, — тянет Шурик. — Но они же его спиздили, у нас солиста спиздили, вы понимаете?! — кричит на него Реник. — Как спиздили? — наконец вмешивается Андрей, — Опять? — вспоминает он случай еще с девяностых, когда Мишу действительно похитили продажные менты. И опять все произошло без Андрея. — Деньги требуют? — Да не! — отмахивается Балу и усаживается рядом с Андреем на кровати, сразу же утыкаясь взглядом в блокнот со стихами, — Блатные себе спиздили, — перелистывает он странички вперед-назад и снова останавливается на последнем недописанном стишке. — Говорят, петь будешь! — Так Миха же заказники не поет, — забирает Андрей из его рук блокнот и перекладывает на тумбочку. — Он им это тоже объяснить пытался, — теперь и Реник садится рядом, вытесняя Андрея совсем уже к изголовью. Хотя ведь своя кровать есть, в их с Андреем номере, нет – обязательно на чистую Андрееву грязной жопой. — А они его под ручки и в машину, — тяжело выдыхает Ренегат. — Бля, что делать-то? — хватается за отросшие кудряшки Яша и бухается рядом с Реником, макушкой ему на колени. Только Пор стоит и наблюдает сверху эту свалку из тел, невозмутимый, как древний сфинкс. И слава богу, еще его на Андреевой кровати не хватало. — У нас концерт завтра, опять Андрюха только петь будет, — гудит Яша. — И спою, — сопит обиженно Андрей. — А если они его за лесочком закопают? — бубнит Ренегат. — Не закопают, — отмахивается Шурик. — Не закопают, так утопят, — перебивает Яков. — Горшка все любят, — закатывает глаза Шурик, — Они нам еще спасибо скажут. — Это ж Горшок, он же… — машет в воздухе рукой Яша, чуть не заезжая Ренегату по носу. Тот уворачивается, отклоняясь назад, и сам чуть не заезжает Андрею, вжавшемуся в спинку кровати, в нос затылком. — Да что случилось-то, объясните мне нормально?! — выведенный этим окончательно из себя, кричит на них Князь. — А случилось, дорогой наш Андрюша, вот что, — мурлычет Шурик, укладывая ему на грудь свою белокурую голову, — Жил-был мальчик Миша, любил песни сочинять. И был у него тупой друг Андрюша, — он так прямо голосом выделяет слово «тупой» и поднимает на него глаза, хитрые свои, умные глазенки, смотрит так нравоучительно, Андрею почему-то даже стыдно становится. Но Шура подмигивает и продолжает: — И выступали Миша с Андрюшей по тавернам разным, но однажды злые разбойники похитили мальчика Мишу, дабы плохое зло сделать. Но не бойся, мальчик Андрюша, — хлопает его по бедру Шурик, Андрею как-то совсем неловко становится от этих прикосновений. А тот все лежит на его груди и басенку свою рассказывает. В ногах поперек кровати развалились Ренегат с Яшей в обнимку, и оба в расстроенных чувствах. Только Пор сидит в кресле напротив и пивко попивает. — Не бойся, — продолжает мурлыканье Шура, — Крестный Фей Шурик спасет мальчика Мишу, — и тут же, широко разинув рот, зевает. Да так заразительно, что у Андрея самого хавалка в зевке раскрывается. — Ы-Ы-ы, — стонет он в ладонь, — Да че, случилось-то, черти? Нормально-то расскажите. — А то случилось, — вмешивается Поручик, — Что вот эти увальни, — он указывает на Ренегата и Шуру. Тот цокает ему языком и грозит пальцем «но-но». Но Поручик не тот, кого можно испугать Балуновым, — Напились в сопли и поцапались с соседним столиком. А там братва отдыхала. Реник какие-то приемы грозился показать. А Шурик уже показывал. — И ничего я не показывал. Все там нормально было, — обиженно надувает губы Шурик. — Ну вот, — кивает ему Пор, — А Миша не растерялся, предложил пойти на мировую. Пару песен мужикам спел. С его-то голосиной. Те и подобрели. — Наше что-ли пел? — удивленно приподнимает брови Князь. — Если бы, — фыркает Яша. И начинает выть в голос, — Владииимирский централ, ветер северный, этааапом из Твери… — Да ну нахуй! — прикрывает лицо ладонями Андрей, — Миша и блатняк. — А что ему еще оставалось? — пожимает плечами Пор, — Он потом их убалтывал два часа, пока они счастливые и довольные его не увезли. — Куда, блядь, увезли? — кричит на него Андрей, скидывая наконец с себя Шуру, — Телефон хоть с ним? — Да че ты орешь-то! Я откуда знаю! — наконец взвинчивается Поручик, — Проебал он мобильник, сам знаешь, не держатся они у него. — Они говорили, пахану его покажут, — хохочет Балу и успокаивающе хлопает Андрея по плечу, — Мишу и правда все любят, все хорошо будет. Тот дергает рукой, скидывает чужую ладонь, пинает в задницу Ренегата так, что тот летит с кровати вниз, утягивая почти что заснувшего Яшку за собой, и вскакивает на ноги. — Пидорасы, Мишу просрали! Сколько раз уже просирали, и че теперь, хотите просрать окончательно? — машет он на опешивших друзей руками. — А кто бы говорил, а? — тут же взрывается все это время улыбающийся Балу, — Не ты ли его нахуй послал? К Ренегату в номер сбежал, толком с ним не разговариваешь! Даже в рестик с нами сегодня не пошел. Демонстративно! — Андрей аж от неожиданности оседает на Рениковскую кровать, — Он же без тебя как неприкаянный ходит! — продолжает орать на него Балу, — Как ребенок потерянный! Кто еще кого просрал, Андрюша! Он взмахивает руками, топает от досады ногой и выбегает из номера, демонстративно хлопнув дверью. Тишина в номере наступает такая, которую действительно можно потрогать руками. Даже дыхания парней не слышно. Будто все его задержали, чтобы не пропустить совершенно неожиданную вспышку такого спокойного обычно Балу. — Что делать-то будем? — отмирает Реник. — Будем искать, — бьет себя по коленям ладонями Андрей и встает, сразу же накидывая куртку. — Где? — как барашек блеет Яша. В пизде, хочет сказать Андрей, но сдерживается. — Какие тут самые роскошные бары? Наверняка они решили продолжить знакомство. Мотаются по барам и ресторанам они до утра. В каждое заведение они входят с надеждой, а выходят с разочарованием. И с каждым разом уровень тревоги все сильнее повышается. Андрей думает о том, что ему сказал Балу. Он не знает, рассказал ли Миша ему абсолютно все, но даже с учетом всей правды, Андрей все равно чувствует себя виноватым. Вся злость, преследовавшая его с того самого случая, совершенно безвозвратно проходит. Ведь никогда ему Миша ничего не обещал. Даже поводов не давал. Он его мог давно уже нахуй послать, а вот не делал этого. Нет. Потому что и сам прикипел, Андрей же видел, чувствовал. Потому что срослись они как две половинки. Словно те соулмейты, про которых Андрей прочитал тут недавно. Созданные на небесах друг для друга, скитающиеся по земле, ищущие, стремящиеся и так и не находящие свою пару. А вот им с Мишей было суждено. Они так рано нашли друг друга. И теперь им ни за что в жизни нельзя было прощаться. Что бы там Миша себе не думал, что бы не натворил, он не был достоин такого взаимного одиночества – потерять половинку своей души. И вот сейчас, при очередной угрозе Мишу потерять, потерять физически, а не просто на словах, Андрей был готов простить ему все что угодно. Только бы снова увидеть. Утром, насмотревшись пьяных рож, сами уже абсолютно трезвые, невыспавшиеся и злые, они наконец получают звонок от Миши. Точнее звонок получает Балу. И не от Миши, а с неизвестного номера. Балу включает громкую связь и они слушают всей вялой компашкой, как вусмерть пьяный Горшок «обещает-обещает-обещает» приехать к началу концерта, а так у него все «ну проооосто за-е-бись», и парни такие «классные, и пахан их главный зашибись», и вообще все «чики-пуки и малина-калина». Когда Шура сбрасывает звонок, прикрывая ладонью красные воспаленные глаза, Андрей немного ревностно спрашивает: — Откуда он твой номер-то помнит? — Он и не помнит, я ему бумажку в штаны запихал, перед тем, как они его уволокли. Просил сразу позвонить. Ну вот он и позвонил. — Ага, — мычит Князь. — Угу, — подтверждает Ренегат. У них совершенно уже нет ни на что сил. А впереди концерт, потом опять поезд и еще несколько городов. А нервы уже совершенно не к черту. У Андрея уже не иронично начинает болеть печень. Никогда вот такого не было, а тут прям прихватывает. Прям чувствует, как ноет под правым ребром. А еще совершенно не к месту ноет слева за грудиной. Это усталость, однозначно. Поэтому они все вместе отправляются в отель, чтобы хотя бы парочку часов вздремнуть. Когда же Андрей приезжает на площадку, столько передумав ночью, столько всего себе представив, что братва может сделать с Мишей, у него буквально перехватывает дыхание от одного только вида пьяного улыбающегося Миши, вылезающего из черного новенького Мерседеса и нетвердой походкой ищущего в его сторону. Андрей ждет всего чего угодно, хвастовства, пьяных расспросов или уже привычного молчания, которое принял на себя Миша после их ссоры. Но тот как-то неожиданно сгребает Андрея в охапку и выдыхает куда-то в плечо. — Андрюх, ты это… Ты извини. — О-о-о, — совершенно некстати рядом оказывается Балу, — Гаврила извиняется! — хлопает он Мишу по плечу, — Это прям прогресс! Тот даже его не замечает. Немного отстраняется, все еще держа Андрея в объятиях и заглядывает ему в глаза. — Ты извини Андрюх, ну тогда, ну в общем, за то… — Проехали, Мих, — дергает подбородком Князь, глаза предательски щиплет. Шура где-то над ухом довольно хмыкает и наконец отходит. — Точно проехали? — бурчит Миха и делает эти свои невыносимые щенячьи просящие глаза. — Точно, — кивает Андрей и уже сам его обнимает. Миша снова рядом, а как именно, совершенно уже не имеет значения."…где найдем с тобой наше счастье"
***
"Я бросаю вызов всем.
И своего я не помню лица..."
— На абордаж!!! — кричит из коридора Балу. Андрей, зашухарившийся за косяком, поправляет темные очки, перезаряжает пистолет и выглядывает в коридор, только успевает несколько раз нажать на спусковой крючок, и тут же, обстрелянный градом пластмассовых пулек, прячется обратно. — Вот суки, баррикады из столов устроили, прям в коридор выставили, — шипит он прячущемуся за дверцей шкафа Горшку. Тот хлопает себя по карманам и разочарованно хрипит. — Да бля, ептить, патроны закончились! — Там у меня в номере стратегический запас. — Да только хуй мы туда проберемся, е-мое, — разочарованно нудит Горшок, тут его лицо озаряется, он перекидывает свои длинные темные лохмы через плечо, поправляет бандану и перекручивает лямку автомата назад так, чтобы тот оказался за спиной. Стягивает с Машиной кровати покрывало, накидывает на плечи и голову и в приглашающем жесте расставляет руки, — За мной, мой юный падаван. Андрей сначала не понимает задумку, потом улыбается во все тридцать два и подныривает под его руку. Горшок укутывает их в плед, оставляя место для глаз и Анреевой отстреливающейся руки, орет во всю глотку: — Разошлись, суки, папочка идет! — тянет их из номера. Они бегут под обстрелом из чужих игрушечных пистолетов и пулеметов, чуть по дороге не спотыкаясь на рассыпанных по коридорному паркету пульках, насстрелянных за все их долгие три часа ожесточенного боя. Где-то на периферии кричит кто-то из постояльцев «да сколько же можно, я ментов вызову», Андрей палит во все стороны, а Горшок прет его за плечи как всамделишный танк. В номере они оказываются почти без приключений, если не считать того, что Горшок планомерно сшибает ногой стол в Шуриковской баррикаде и кричит матом в открытую дверь: — Вам не взять меня, сукины дети, живым не сдамся! — смешно морща нос. Андрей обыскивает сумку, напихивает карманы коробочками с пульками, кидает несколько Горшку и тот умело и привычно уже заправляет ими свой автомат. Это их последний в туре город, они устали нещадно, но моральная усталость намного больше физической. Поэтому в один из дней, зайдя на местный рынок, Горшок с Андреем обнаруживают огромный павильон с игрушечным оружием. Да с таким еще реалистичным, что их бедное и скудное на такие радости детство тут же дает о себе знать. Через час всевозможным оружием обзаводится каждый из группы, даже Маша приобретает себе изящную Беретту. То есть она не знает, что это Беретта, об этом ей рассказывает Горшок. Сам Горшок берет себе Калашников, а Андрей два, как в вестернах, Винчестера. И тут начинается война. Нет, не так. ВОЙНА! Группировки делятся сами собой. Реник прибивается к Балу, Пору и Маше. Яша остается с Горшком и Князем. Правда Яша с Машей часто улынивают от такой важной миссии, но главный квинтет от своих противостояний не отступает. У вокалистов мощнее оружие. Зато музыканты изобретательнее и их больше. Они воюют в поездах, гостиницах, в ресторанах. Не раз за это их из последних выставляют. Но задор такой сильный, что не проходит почти неделю. И вот на последнем издыхании, в последнем городе, они с Горшком в номере Князя, забившись между кроватью и подоконником, прикрывшись спизженным у Маши покрывалом ждут в засаде противоборствующую группировку. Та все не появляется и не появляется. В коридоре уже слышны чужие голоса, кажется, даже женщина с ресепшена приходит. Похоже все, баста их войнушке. Андрей от досады матерится и подается вперед, пытаясь вслушаться в голоса, проезжаясь по коленке Горшка бедром, и встаёт на колени, прислоняется грудью к кровати. Миха как-то глухо стонет и всем телом наваливается на его плечо. Надо бы пойти разобраться с пришедшей на их разборку администрацией гостиницы, но Андрей замирает, даже дышать, кажется, перестает. Потому что Горшок притирается. В прямом смысле притирается бедром к Андреевой заднице. И, кажется, не только бедром. — Дюх, — выдыхает он влажно в шею, — Дюх, блядь. Он снова как-то жалобно растерянно стонет, у Андрея аж волоски дыбом на затылке встают, и проваливается к Андрею всем телом, еще сильнее вдавливая в край кровати. Угол деревянного каркаса болезненно впивается в тазовую косточку, а член мгновенно реагирует на такую близость, наливаясь возбуждением. Тяжелым, липким, душным и таким охуенным, что голова кружиться начинает, а мысли превращаются в тягучий столовский кисель с комочками. Они до сих пор под плотным неимоверно душным пледом-покрывалом, или хуй знает что это на самом деле, с открытой дверью в номер и с кучей переругивающегося народу за стенкой, среди которых слышны голоса Балу и Гордея. А Горшок, вместо того, чтобы прекратить все это, ложится прямо всей грудью Андрею на спину, придавливая того к постели, обнимает за шею, надавливая пальцами на кадык, притягивает к себе и начинает сбивчиво шептать на ухо. — Андрюх, ты же меня не бросишь, Дрюх? — Андрей только может неловко мотать головой, с трудом сдерживая рвущиеся наружу стоны удовольствия от трущегося о постель сквозь джинсы члена, — Мы же вместе, да, Дрюшь? Нам разделяться нельзя, — продолжает почти скороговоркой Миша, проглатывая окончания, прижимаясь еще сильнее, — Мы только вместе крепки. Только вместе. Андрей не чувствует толком его член, только яркий жар в его области на собственной ягодице, а еще горячую грудь и бедро, вклинившееся между его бедер, и руку на шее. Он угукает и расслабляется всем телом, ложась наконец грудью поперек постели. — Андрей, я ведь тоже… — хрипит Горшок и замолкает, только дышит тяжело, отчего Князевская мочка уха напротив его рта становится влажной и горячей. — Что тоже? — хрипит Андрей не выдерживая паузы и утыкается лбом в ебучее, все еще закрывающее лицо и голову шерстяное покрывало. Оно колет, пот, выступивший на лбу, скатывается по нему на глаза, отчего те начинают чесаться. Но это на самом деле такая хуйня, когда сзади Миха дышит влажно в шею. — Я, — заикается он, хватает Князевскую руку, неудобно выворачивая в запястье, и кладет себе на ширинку. Под ладонью горячо и твердо, Андрей невольно сжимает пальцы, и Миша стонет, утыкаясь носом ему в шею, — Я тогда, ну тогда, не одолжение делал, я просто… — По-другому не мог, — хрипит понимающе Андрей, и на пробу двигает рукой. Миша глухо стонет, наконец сползает с него чуть ниже, и тянется из-за спины к джинсам Андрея. Неловко копошась в узком пространстве он наконец расстегивает болт, приспускает язычок молнии и залезает ладонью в трусы, сразу же обхватывает стоящий член. Андрей захлебывается стоном, потом прислушивается к звукам — наконец в коридоре тишина, но дверь-то все-таки открыта. Но Горшок так правильно начинает двигать рукой, крепко и совершенно без стеснения сжимая член, что Андрей просто забивает хуй. Ведь его хуй сейчас абсолютно точно в правильной руке. А Горшок тем временем все пиздит: — Знаешь, у меня от наркоты почти не стоит, ну последствия какое-то, ебтить, врачи говорили. Эндорфины там, все дела. Ага. Только через несколько лет восстановится. А на тебя вот стоит. Не всегда, но стоит, же! — восторженно лепечет он, — Прикинь! И это пиздец, Дюш, — он снова утыкается Андрею в изгиб шеи и плеча и больно прикусывает. И это правда пиздец. Потому что Горшок в прямом смысле трется об его задницу ширинкой и, смачно хлюпая крайней плотью, надрачивает ему член. — Это пиздец, — подтверждает Андрей. Он больше не выдерживает — снимает с себя чужую руку, разворачивается, опирается спиной о кровать и садится на пол, расставив ноги в стороны. Между ними очень славно помещается лопочущий еще что-то Горшок. Андрей поправляет на них покрывало, чтобы закрывало от посторонних глаз, усаживает Горшка на себя сверху и стягивает его парусиновые шорты за резинку вниз вместе с трусами. И у того действительно хорошо так стоит. Член у него длинный, толстый, чуть изогнутый вправо, с крупной багровой головкой, хороший такой член. Андрей бы позавидовал, но у него только дыхание от восторга перехватывает. Горшок прерывает свою болтовню, задушенно охает, пока Андрей сплевывает себе на руку и обхватывает оба их члена, прижимая головками друг к другу. Миша больно вцепляется пальцами в его плечи и подается бедрами вперед. Андрей дрочит им то правой, то левой рукой, периодически вытягивая свою крайнюю плоть сильно вверх, пытаясь натянуть на чужую головку, получается не очень, угол не тот, но в такие моменты Миша как-то по особенному постанывает, как-то высоко, просительно, так что Андрей от этой его интонации еще больше дуреет. Он сплевывает прямо сверху, больше наугад, чтобы под кулаком было мокрее, под одеялом нихрена толком не видно и он уверен, что опплевал им уже все штаны, но ему так похуй. Потому что на его коленях тяжелый горячий Миша, ерзающий, неудобный, угловатый, с его влажным и прерывистым дыханием куда-то в шею. Совершенно охуенный, столько лет желанный Миша. Поэтому Андрей еще сильнее дергает кулаком, периодически приостанавливаясь, просто потираясь головкой о влагу и мягкость чужой бархатистой и гладкой кожи, кайфуя от контрастности ощущений, между обычным сексом и этим странным, но таким охуенным действом с Михой. Тот начинает извиваться, явно приближаясь к финалу, и Андрей усиливает хватку. Миша то целуется, то кусается, то просто громко дышит Андрею в плечо. И это Охуенно. И все получается как-то ловко, так правильно, будто они всю жизнь этим занимаются. Будто знают, как каждому будет хорошо. Горшок на очередное резкое движение Андреевой руки, вдруг взвивается вверх, чуть не выскочив из объятий, потом опять подается вперед, прижимается всем телом и снова начинает болтать, невнятно и задушенно. — Ты рядом, бля, рядом. Живым себя ощущаю… Будто… Не было этой хуйни... Не было герыча… Ох, Дрюх, тебя хочу, только тебя, Бля-я-я… Ах… Понимашь… И это добивает окончательно. Андрей затыкает его пиздливый рот поцелуем и начинает кончать, прикусывая чужую губу. Горшок сверху тоже как-то неловко дергается, мычит, еще сильнее наваливается сверху, окутывая лицо водопадом волос, выдавливая из легких весь оставшийся воздух, отчего оргазм окончательно сносит крышу, проходится судорогой по телу и фейерверками под веками, почти выбрасывая из реальности. Только обмякший, как тряпочка, Миша удерживает Андрея в реальности. Андрей ссаживает его с себя, подтягивает на его опадающий член трусы и шорты и откидывает голову на постель, наконец стягивая с себя заебавшее покрывало и обтирает об него запачканную в их общей сперме руку. Пока он застегивает ширинку, прибалдевший Горшок протягивает руку и начинает теребить его сережку. Оттягивает, перекручивает, сжимает шершавыми пальцами мочку. В общем изгаляется как может. Добрался, думает Андрей и довольно улыбается. И только он поворачивается к Мише, чтобы наконец нормально поцеловать, над головами раздается голос: — А это вы вовремя проебались! Нас там всех дружно на штраф насадили! По количеству стволов, — заявляет довольный Балу, нависающий над кроватью, передергивает затвор своего игрушечного Макарова и начинает ржать. Веселье подхватывает и Горшок. Андрей тоже смеется, но никак не может думать о стволах в нормальном, привычном их понимании. Слово «насадили» определенным образом приобретает тоже совершенно другие краски. Остатки гастролей проходят просто замечательно. Воспрявший Горшок с таким же воспрявшим во всю членом, не дают Андрею покоя. Увы, ночевок больше нигде, кроме поезда, не предстоит, но туалеты никто не отменял, а Андрею кажется, что они с Горшком скоро просто сточат свои «стволы» в безумной какой-то гонке за упущенными все эти годы возможностями. Губы перманентно горят, подбородок натерт до раздражения чужой жесткой щетиной, о количестве Горшеневских укусов Князь вообще не хочет думать, и как оправдывать их Алене – тем более. Группа делает вид, что совершенно не обращает на них с Горшком никакого внимания, только Гордей смотрит волком, а Балу таинственно улыбается. И к моменту, когда они приезжают в Питер, Андрей чувствует себя самым счастливым человеком на свете. А к моменту первой после поездки репетиции – самым несчастным. Потому что Горшок приходит обдолбанный. А еще с прицепом. Он во все горло расхваливает свою прекрасную белокурую спутницу, спустившуюся к нему ангелом с небес, а Андрей смотрит в ее круглые голубые глаза, на светло-русую челку, падающую на мягкие дуги светлых бровей и улыбку на круглом лице увенчанную ямочками, и невольно касается своего лица, прямо там, где аналогичные ямочки на его собственных таких же круглых щеках. Ему кажется, он увидел давно потерянную сестру, сестру, которой никогда не было. Женщину, которая так поразительно на него, Андрея, похожа. И так вовремя подвернулась Горшку под руку. Именно тогда, когда у них с Андреем наконец хоть что-то начало налаживаться. Когда Миша хоть как-то смог выразить свои чувства в слова и действия. И снова уже совершенно привычно сбежал, испугался ли, устыдился ли своих чувств. Побоялся испортить их дружеские отношения? Что там у снова торчащего Горшка в голове вообще понамешано? Явно куча всего бессвязного, основанного на импульсах и эмоциях, на страхах и самоненависти. И саморазрушении. Но Андрей привычный, Андрей столько всего с Михой пережил, и большой вопрос, выдержит ли все это вот эта милая девочка. Он только иронично хмыкает, когда Горшок наконец знакомит его со своей новой возлюбленной, подмигивает ей, одаривая витиеватыми комплиментам, заставляя девушку вспыхнуть ярким румянцем, и переводит взгляд на Горшка, который все так же привычно прячет глаза. Ну что ж, прячет, значит есть что скрывать за восторженной радостью щенка, отхапавшего себе свежую горячую прямо из бульона мозговую косточку. И в момент, когда парочка покидает репточку, Андрей наконец ловит на себе долгий тоскливый и жадный Михин взгляд, торжествующе улыбается и прячет довольную улыбку за горлышком пивной бутылки."...Мир увидит, пусть увидит,
Как мы дойдем до конца!"
***
"Во мрак дома людские окунулись,
Шумят потоки ледяных дождей…"
— Ну что, совсем все плохо? — перекидывает ему через плечо руку Реник, — Че кислый такой? Андрей только морщится и прихлебывает пиво. Если честно, он бы предпочел, чтобы на месте этого Саши был совсем другой Шурик. Но Шуты с ним все дружно распрощались, не очень красиво, не очень грамотно. Перед этим потеряв Машу, разосравшись со спиздившим у них деньги Гордеевым. Да и вообще почти что расхуярив всю группу. Приобретший очередную музу Горшок, в какой-то маниакальной своей фазе, решил, что им все нужно менять. И что Андрей? Андрей был с ним конечно же согласен, но то, что творил Миха, перечеркивая буквально весь их стиль, опять пытаясь сделать из Андрея только поэта, его совершенно не устраивало. Миха категорически не желал слушать, а главное, слышать кого-либо. А главное, Андрея. Тот буквально чувствовал, как уплывал у него из рук Горшок, как переставал понимать, как это было раньше, с полуслова, с полувзгляда, с полужеста. А главное, то, что творилось между ними в их внутренней, личной жизни, теперь все больше и больше напоминало американские горки, на которые Андрей так и не смог Миху выманить на гастролях в Америке. На которых тот вел себя как капризный ребенок, по очереди доводя всех из группы до белого каления. Андрей тогда чувствовал на себе за него ответственность, опекал его, постоянно старался остаться с ним вместе, хоть как-то утешить и развеселить. Веселился Миша плохо, по большей части нудел и лежал вялой тряпочкой. Но он хотя бы от их более личного общения с Андреем не отказывался, и то ладно. А после возвращения в Питер опять устроил Андрею качели с нервотрепкой и демонстративным хлопаньем дверьми. И вот сейчас это уже пятые их сутки в поезде, в очередной поездке по городам и весям родной и непостижимой. Позади записанные наспех несколько песен в «Продавец кошмаров» за время записи которых они с Михой чуть вдрызг не разругались, а впереди еще как минимум пол альбома, писать который Андрею все меньше и меньше хочется. Ренегат опять бурчит, что уйти хочет, что Горшок ему поперек горла уже стоит, все Андрея расспрашивает, как он с ним уживается. Андрей старается про Мишу ничего не говорить, но частью личной информации все же делится, как раз когда заходит немного подбуханный и веселый Горшок. — А я с Аленкой развожусь, — произносит громко Андрей. — Ого, во дела! А че так? — участливо интересуется Саша. Прям все ему интересно, все хочется обсудить, прям не человек, прям задушевный пиздабол. Андрей бросает взгляд на уместившегося напротив Горшка, откупоривающего бутылку, и пожимает плечами: — Узнала, что я ей изменяю, — и еле сдерживает улыбку, когда Миша чуть не захлебывается пивом. Тот откашливается, отсмаркивается, косится на Андрея, рассматривая с прищуром, а Реник все еще ничего не понимая, продолжает: — Так у вас малая вроде, надо ж воспитывать. — Ну алименты буду платить, — качает головой Андрей, — Встречаться по выходным. И снова смотрит на Мишу. Тот хоть и пьяный, глядит на него уже совсем по-другому, как-то жадно смотрит, будто Князь прямо тут перед ним на колени становится и джинсы расстегивает. — Так че, ты женишься на той, ну другой? — прямо в руку спрашивает Ренегат. — Хотел бы, да не получится, занят-а, — выделяет он последнее слово так, чтобы «а» звучало отдельно. Горшок со стуком ставит бутылку на стол и, чуть не споткнувшись о порожек, вываливается из купе. — Че это с ним? — Недоуменно зыркает глазами Ренегат, — Плохо, что ли, стало? — Ща проверю, — хлопает его по плечу Андрей и идет за Горшком. Тот обнаруживается в тамбуре. Задумчиво курящим и смотрящим вдаль. Андрей заглядывает за его плечо, кроме заснеженных сугробов ничего не обнаруживая. — Ты действительно… Ну это?.. — водит круги рукой с сигаретой в воздухе Горшок, пытаясь сформировать мысль, — Ну, если бы можно было… Со мной? Князь становится напротив, заглядывает ему в глаза, пытаясь понять, серьезно ли он спрашивает. Миша смотрит внимательно, с надеждой, выжидательно. — А ты? — закуривает Андрей, приподнимает сигарету губами вверх и смотрит на смутившегося Миху через красный огонек, представляя, как он горит у него во лбу пистолетным выстрелом. Бах, и нет Горшка. Всё, как тот хотел. — Я? — он хмурится, затягивается. Трет переносицу, подбородок, — Я... Я всегда семью хотел. Ну, чтобы меня любили, чтобы дети бегали, чтобы… — Любили…— хрипло выдыхает дым Андрей и горько хмыкает. Любили. А ведь ему все мало. Андрея мало. Всегда мало было, — Как это соизмеряется с твоим вечным желанием умереть? — иронично произносит, вспоминая их регулярные разговоры на эту тему, — С твоим образом жизни? — Ну че ты вот начинаешь, а? — взвинчивается Миша, — Че начинаешь-то, е-мое? Вот теперь я жить хочу, детей хочу, семью. Да только поздно уже, потому что с этого надолго не слезают, понимашь? Успеть все хочу! — он тушит сигарету об обледеневшую стеклину, хитро улыбается и притягивает Андрея к себе, пытается поцеловать, но тот не дается, руками в грудь упирается, — Тебя хочу, — хрипит Горшок. — И меня тоже? — злится Андрей и отталкивает его к другой стенке. — И тебя тоже, е-мое! — машет Миха руками, — Все и сразу хочу! Пока время есть! Пока живой, понимаешь? Андрей не знает, что на него находит. Ярость какая-то внутри поднимается, смешанная с литрами алкоголя, какой-то дурман непомерный. Хочется Мишу ударить, чтобы свое «я» подальше запихал, подальше и поглубже, чтобы перестал уже только о своих хотелках думать. Хоть раз, хоть раз, блядь, в жизни подумал и об Андрее тоже. Чтобы перестал себя хоронить постоянно, чтобы… Какой-то мужик еще в тамбур заходит, узнает Горшка, начинает расспрашивать его о чем-то. Тот, конечно же, вещает. Че-то про поп, рок музыку. А у Андрея уже пелена ярости перед глазами. Он не видит больше перед собой Мишу. Перед ним Гоблин какой-то. С уродливыми острыми зубами, на местах тех самых вставленных, с горящими красным глазами, издевающимся над Андреем раскатистым смехом. Гоблин, которого Андрей все эти годы из него изжить пытался, а вот никак не удалось. Тот все крепнет, мужает, занимая сознание Горшка на полную катушку, вот так вот смеясь над Андреем и его чаяниями. Так хочется ему въебать, всю дурь выбить. Кулак Князя с размаху летит в дверную стеклину, та разбивается ровно посередине. Да так странно разбивается, совсем небольшой дыркой, Андрей только назад руку дергает и охает от острой боли. Тут же на пол оседает. Перед глазами все плывет, рука вся красная. Только Горшок стоит и смотрит на него огромными глазами. И в них – что это? Осуждение? Страх? Презрение? Над головой, повизгивая, бегает проводница, что-то делает с его рукой, а Горшок только стоит и смотрит. Смотрит. Неотрывно. Андрею видятся эти глаза в больнице — в большой, холодной палате на десять коек, куда его поместили сразу после операции на руке. Каждую гребанную ночь, пока они застряли в этом захолустном городке, он любуется во снах на осуждающий взгляд Горшка. Во сне любуется. Наяву нет. К нему никто просто не приходит. Звонит Реник и сообщает, что пока они ждут его выписки, решили съездить на Байкал. В эти моменты Андрей вспоминает как Машу, их хрупкую милую Машу, бил смертным боем муж и по совместительству их директор. А они все дружно делали вид, что ничегошеньки не замечают. Как и теперь для них проблем Андрея просто нет. Главное, чтобы играть да рисовать потом мог. А здешние врачи – самые лучшие – им это все гарантируют. Что там творится внутри у Андрея – всем совершенно по-ху-ю. Как и Горшку. Он хочет жить полной жизнью, пока копыта не откинул. И вот и живет, получается. Андрею в первый раз за все это время становится мучительно стыдно. Перед Машей, перед Балу, который, тоже избитый Гордеем, с сотрясением мозга ездил и давал концерты. За себя стыдно, когда на это все со стороны смотрел, на свое безразличие, на свой похуизм. Стыдно, что из-за этой хуйни Шурик ушел. Прогнило, получается, их Шутовское Королевство. И Андрей в этом принимал непосредственное участие. Андрей много думает там, в больнице, думает о том, что тоже хочет жить. Вот для себя и для своего кайфа. Потому что чувствует, что всю жизнь прожил для Горшка. Только бы тот жил, только бы продолжал творить, только бы был рядом. Всегда подсознательно его вытягивал, был там за спиной. Он и Балу, всегда рядом. Вот Мише только руку протянуть и вот они, хвать, и снова у него в ладошке. Только вот Балу наконец выбрал себя. А Андрею тоже хочется, ведь совсем простого хочется. Хочется сольник записать, все те песни, отвергнутые Мишей. Простые и глупые песни, без оглядки на Мишино стремление к величию. Хочется семьи, и не такой, какая у них была в последнее время с Аленой. Хочется рассказать любимому человеку, что на душе, и не получить осуждения. Хочется детей, чтобы не на выходных, как Алена разрешает. Чтобы были постоянно рядом. А еще собак хочется завести. Да сразу двух. Маленьких, как в детстве. А еще Андрей думает о том, что спросил у него Миша в поезде. Если бы можно было, Андрей бы хотел быть с ним вместе? По-настоящему вместе? И понимает, что да. Все еще хотел бы. Но проблема в том, что это совершенно невозможно. Не в их обстоятельствах. Не в их стране. Когда Андрей выписывается, все принимают это как должное. Ну выписался, стало лучше, поедут дальше. Только Горшок, кажется, не очень рад — он разносит номер, перебив все стеклянное, изранив осколками ступни, прямо на глазах у Андрея. А тому кажется, что не он это вовсе, демон опять этот, Гоблин, который Мишей управляет, потому что глаза у него дикие, какие-то неживые. Совсем не его — безумные глаза. Андрей пытается только разговорами его остановить, потому что с загипсованной рукой как обычно побороть и спеленать Горшка совершенно невозможно. Но разговоры не помогают. Горшок только еще больше свирепеет, будто сам Андрей является для него объектом раздражения. Будто он триггер какой-то для этой Гоблинской сущности. Помогает его успокоить аранжировщик Паша. Он обезвреживает Горшка, а тот, скрученный сильным телом, пыхтит, плачет и не переставая твердит Андрею: — Ты б' умер, я б' куда? П'нимаешь? Как я б'з тебя, п'нимаешь? — и смотрит с пола мокрыми темными глазами. И Андрею от его слов самому плакать хочется — потому что Миша, похоже, действительно переживал вот в такой свойственной ему манере, и потому что Миша переживал в первую очередь за себя. И когда он успокаивается, Паша уходит, а горничные начинают убирать номер, Андрей садится на пол, укладывает его голову себе на колени и перебирает здоровой рукой длинные спутанные волосы, с проблесками седины, думая, что очень и очень от всего этого устал."Блуждаю молча в пасти темных улиц,
Страдая от слепой любви своей!"