«Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах.
Им суждено уснуть в моих стенах.
Застыть в моих мирах.»
— В чем заключается стержень, ты понимаешь? — Наклоняется к девочке, ведущей Звездочата, Андрей*. Малышка, хоть и хорошенькая, как кукла, но умная, острая на язык и, что самое удивительное, действительно интересующаяся их мнением, изучает их с Михой, как нечто невиданное, но очень интересное. Почему-то кажется, что такая должна понять, слишком уж хитрые у нее глаза. — Потому что ты всегда будешь приходить только к себе и никуда дальше, — продолжает Андрей. Девочка, («Сова,» — напоминает себе ее прозвище Андрей. Таких почему-то не хочется обезличивать), кивает понимающе, отчего ее рыжие кудряшки упруго качаются. — Никто вокруг не будет управлять твоей жизнью так, как ты сам, — продолжает он. — Ты с собой наедине всегда, ты один в этом мире, понимаешь? Ты либо себя гробишь, либо к чему-то идешь. — Ты представляешь, о чем ты? — перебивает его Миша. — Ты сейчас про шизофрению какую-то говоришь! Что значит ты сам с собой? — Я-то как раз понимаю, что говорю, — кивает Андрей. — А вот ты — не понимаешь. Миша только отмахивается, снова начинает затирать что-то свое, невнятное и бессвязное, про буддизм, про гуру. Андрей даже не злится и не пытается спорить, а снова все переводит в шутку. Но Горшок на своей волне. Он прилично так подшофе, а Андрей смотрит в его пустой, совершенно ничего не понимающий стеклянный взгляд, и осознает, что того Михи, которого он всю жизнь любил, почти уже нет. И, похоже, тот сам это уже прекрасно понимает. Ведущая спрашивает про детство, про их воспоминания, а Миша почему-то начинает сразу с ТамТама. Наверное, для него это было еще детство, там и закончившееся. Он рассказывает о себе, но постоянно по привычке сбивается на «мы», хоть и говорит про себя, но тут же поправляется: — «Мы» это я, я про тебя вообще не говорю. — Я тебя понимаю, да, — смеется Андрей. Ему и смешно, и грустно одновременно. Он вспоминает времена, когда они действительно все были «мы». Не только они двое, но и Балу, и Поручик, и Яша. — Раздвоение личности, — добавляет Андрей. — Новый сюжет для старых песен. У нас это уже было. Оно и сейчас есть, раздвоение это. Уже не в такой степени, но все же. Андрей шутит на камеру, что Миша будет говорить двумя голосами и на плече у него будут сидеть шут и дьявол, совращая пойти по скользкой дорожке. Миха похохатывает, но как-то очень грустно. А Андрей видит, прям чувствует в этих оговорках про мы-я, как Миша сепарируется, как пытается отделить себя от Андрея, поделить их одну полноценную жизнь на две недожизни. И так везде. Во всем: в творчестве Миша прям очень хочет избавиться от Андреевой лирики, и поэтому он пытается писать песни самостоятельно; в жизни он строго разграничивает семью и Андрея, не пускает его внутрь. Хотя Оля считает Андрея почти доверенным лицом и, когда Горшок опять впадает в уныние, звонит именно ему. Горшок этим очень недоволен. Он не хочет показывать эту свою сторону, боясь показаться слабым, и снова начинает многое скрывать, отдаляясь все сильнее. И Андрею от этого еще более горько. И ужасно, просто невыносимо обидно. Почти до омерзения к Мише и к самому себе. Дальше интервью идет по накатанной: Миха лепит, как всегда, какую-то хуйню, похваляется, что перепьет любого «немчуру», а Андрей подтрунивает над ним, стебет и издевается. И вроде все как обычно, как в те времена, когда они спорили без умолку почти сутками на любую тему, реально получая удовольствие от этой странной полемики, потому что именно так в их представлении выглядело «слияние душ». Но сейчас все совсем иначе. Князь сам слышит в своем голосе едкую горечь и разочарование. Он понимает, что перегибает палку, ведет себя отвратительно, постоянно подстебывая Мишу на виду у чужих людей и под прицелом камер тыкая в его недостатки. Но какая-то внутренняя обида, не понять даже конкретно на что, заставляет делать это снова и снова. Былые мечты и представления о любимом человеке гложут его изнутри свербящим стержень его личности червяком. Миха тоже не может не заметить его поведение. И когда Андрей везет до вокзала торопящегося в Питер к семье Горшка, тот, сидя на пассажирском сидении, наконец срывается: — Нет, я понимаю, конечно, что ты меня ненавидишь, ты и должен. Но, блять… — хлопает он ладонями по коленям и так и не договаривает. — Ну Мих, че ты несешь, какое ненавижу? — Нет, ну ты не делай вид, е-мое, не надо мне тут хуй в ухо впинывать, — повышает он голос. — Я, бля, не слепой! «Зато тупой,» — хочет сказать Андрей. Раз совсем не понимает, в чем проблема. Но Миша не тупой, он просто глядит на мир под другим углом, совсем иначе, чем остальные. — Просто если это все вот так, ну может нахуй его, давай разбежимся, Андрюх, — уже спокойным, каким-то усталым голосом произносит он, смотря отрешенным взглядом в окно. Андрей от возмущения аж захлебывается словами, готовыми вырваться на волю. Он шипит сквозь зубы: — Разбежимся, ага. Хуй тебе, Мих! — И резко сворачивает с дороги, нарушая правила, почти перекрыв полосу. Машины, вставшие позади, сигналят, охуевший Горшок матерится в голос. А когда Андрей перестраивается и едет в обратную сторону, начинает ржать, закидывая голову, обнажая длинную шею и сверкая глазами. Андрей косится на него довольно и повторяет: — Хуй ты от меня избавишься. Горшок смеется, а Андрей направляется в сторону гостиницы. Сегодня ему все равно в Москве делать нечего, все дела только завтра. А Ольга подождет. Судьба у нее такая, пусть терпит, раз выбрала Горшка. О словах Михи про расставание Андрей вспоминает только через год, в их очередную короткую встречу в Москве перед пробами Миши на «Тодд». Ему вновь приходит в голову воспоминание того их короткого разговора в машине. И почему-то именно сейчас Андрей не уверен, что поступил бы так же, как и год назад. И вроде все хорошо (в понимании Князя «хорошо» — это когда Горшок не торчит и не бухает, в очередной раз закодировавшись). Миха за этот год успевает сломать руку, и теперь его кожу украшают почти такие же шрамы, как у Андрея. На том же месте. И снова бы поверить в родство их душ, да и Горшок вроде действительно в норме, но теперь уже с Андреем что-то не в порядке. Именно сейчас в нем наконец что-то надламывается. Окончательно выводит его из себя их последняя встреча. — Бля, какой ты, а! Красивый — пиздец, — хрипит Миша, вытряхивая Андрея из штанов. — Соскучился охуеть как. Хочу тебя трахнуть, — он влажно целует шею и тут же заглядывает в глаза. — Давай, а? И применяет этот свой взгляд капризного маленького ребенка, хотя у самого голова вся в проседи. Но ведь работает! Андрей не может перед этим взглядом устоять. Никогда не мог. Они действительно очень редко видятся в последнее время. Миха втемяшил себе, что хочет сделать театральную музыкальную постановку по чужой истории. Андрей, естественно, против, но он привык договариваться, поэтому дает Мише свободу, заняв время очередным сольником. Поэтому в последнее время дороги вокалистов Шутов, именно в музыкальном плане, очень редко пересекаются. Только если на концертах и совместных интервью. Они выкраивают время для общения буквально по секундам, хоть как-то пытаясь состыковать графики с учетом того, что у Андрея рождается вторая дочка. И, конечно же, он тоже безумно по Мише скучает. Даже несмотря на их ссоры и противоречия, быть с Мишей наедине, выражать свою привязанность через секс и не только — одна из его самых его любимых вещей в мире. Андрей сам уже возбужден до трясущихся коленей, поэтому ему, в общем-то, все равно как, лишь бы кончить. Лишь бы с Мишей. Он позволяет себя раздеть, грубо завалить на кровать, позволяет Мише делать, как тот любит — долго себя целовать, тискать и кусаться. Все, вроде, как обычно. И жаркие поцелуи, и требовательные почти болезненные прикосновения. И жадные до Андреевых набранных лишних килограммов руки, постоянно щиплющие за бока и живот, прикусывающие за грудь зубы. Все это возбуждающе-привычно и неимоверно желанно. Но есть во всем, что делает Миша, что-то еще. Что-то инородное, чужое, тяжелое и сковывающее. Пугающе-подавляющее. Душное и неправильное. Как он смотрит — почти сумасшедше, восхищенно-жаждуще, как будто пытается сожрать глазами. Как растягивает, порывисто, развязно, слишком торопливо. Как наваливается всем телом, будто и вправду пытается через Андрея просочиться. Как держит бедра, сжимая пальцы и царапая ногтями. И как трахает — сбивчиво, торопливо, слишком глубоко. Больно. Андрея сначала это заводит. Всегда немного флегматичный в постели Горшок наконец выказывает свою страсть. Наконец показывает, как он Андрея хочет. Тот даже чувствует приближение оргазма скользящим по яйцам жаром. Но Миха в какой-то момент вообще перестает себя контролировать, даже не дает Андрею коснуться себя, только наваливается всем весом, начиная трахать с такой остервенелой страстью, будто хочет затрахать до смерти. И непонятно кого, Андрея или себя? И не Миха это уже вовсе, а та вторая его сущность, приходящая обычно, когда он обдолбан или пьян. Андрея этот гоблин вместо Михи не устраивает. Он жмурится, ощущая, как саднит задницу от высохшей смазки, и толкает навалившегося Миху в плечо, чтобы тот остановился. Но Горшок неумолим. Он толкается в горящее нутро, вцепившись в Андреевы плечи мертвой хваткой, смотрит пьяно, хотя Андрей уверен, что он не пил, и продолжает бешено долбиться. И это до усрачки пугает. До мерзких мурашек и гнилостного отвращения. Андрей шипит, отводит руку, сжимает кулак и влепляет ему хуком справа. Горшок взвывает и отваливается. Андрей сразу же забирается сверху, перехватывает, пока Миха не пришел в себя, руки, сковывая их над головой, и седлает бедра. Миха сначала изумленно хлопает глазами, пытаясь сообразить, что произошло, потом концентрирует взгляд на Андрее и медленно осознает, вспоминая или просто анализируя, что произошло. Он испуганно хлопает глазами, а потом резко кривит лицо, кусает губы, шмыгает носом и часто-часто моргает, пытаясь сдержать слезы. Андрей протяжно выдыхает, видя, как в Михины глаза возвращается осознанность, как снова Миша становится Мишей, и скользит взглядом по скованным его рукой запястьям. Из-под большого пальца правой Андреевой руки на такой нежной коже виднеются заживающие царапины. Андрей в секунду отпускает хватку и тянет Мишину руку к себе. Тот уже вовсю всхлипывает, а Андрей водит пальцами по кровавым тонким корочкам-порезам, ровным и таким похожим на те, что он однажды уже у Миши видел. — Бля, пиздец, Мих. Опять? — Ошарашенно произносит он. — Андрюх, ты меня бросаешь, да? — Наконец подает голос Миша. — Ты уходишь? Андрей хлопает глазами, отпускает его руку и переводит взгляд на лицо. Миша весь зареван, с красными глазами, опухшими веками и искусанными губами. И выглядит абсолютно несчастным. Будто Андрей уже действительно ушел. И вот тогда он кое-что понимает. Миша почувствовал то, что бродило у Андрея внутри все эти месяцы, уже тогда. Но Андрей ведь совершенно не хочет его бросать. Ведь правда? Разве он может этого хотеть? Разве он может когда-нибудь захотеть покинуть Мишу? Не может этого быть. Или все же может? Нет, Андрею просто надо отдохнуть. Он просто очень устал. Ему просто надо заняться своим — только своим — творчеством. — Не бросай меня, Дюх. Мы ж единое целое! — Вцепляется ему в плечи Горшок и тянет на себя. Он целует лицо, нос, глаза, губы. Мокро, солено, все еще продолжая рыдать. — Мы одно и то же, Андрюх. Мы должны быть всегда вместе. Это судьба, Дюх. Андрея от этих слов пробивает дрожью: такими они кажутся дикими. Неправильными. — Я — не твое продолжение, Мих. — Он отстраняет Мишу от себя и смотрит в умоляющее лицо, анализируя свои чувства. Раньше он был бы в восторге от таких слов, но теперь, когда он повзрослел, изменился, эта зависимость кажется дикой. Он больше так не хочет. Ее надо разорвать. — Я это я, — говорит. — А ты это ты. Ты путаешь, что-то Мих. Ты… Миша все смотрит умоляюще, кажется, даже не слышит ничего. Андрей только качает головой — что говорить, Миша все равно не поймет — и целует распухшие от рыданий губы. И вот теперь Миша правильный. Это его Миша, страстный, но мягкий и податливый. А главное, нежный и ласковый. Андрей кладет руку ему на член, лаская порывисто и с оттягом, и притирается к чужому бедру. Уже позже, когда Миха засыпает рядом, посапывая в плечо и закинув тяжелую коленку на бедра, Андрей анализирует происходящее между ними за последний год. Если год назад Миша пытался сепарироваться, отделить себя от Андрея, и, не сумев, решил из двух абсолютно отдельных личностей сделать одну, присвоить себе все, что касалось Андрея. Присвоить себе всего Андрея. Его тексты, его вдохновение, его тело, поэтому и ревновал нещадно, хотя не имел совершенно никакого права, сам это прекрасно понимая. Он хотел опутать Андрея своей аурой, забрать себе волю, навязать только свои условия, только свои идеи, всячески отвергая желания Андрея. Он считал, что несет благо, что делает из них легенду. Делает их бессмертными. Но Андрей не хочет быть бессмертным. Андрей хочет быть собой. После этой встречи у Андрея в голове появляется концепт своей группы. Миша носится с «Тодд», а Андрей хочет петь свои песни. И это шанс. Да, они не такие гениальные, как у Миши. Но они только его. Когда Андрей говорит, что собирает группу, Миша принимает все на удивление спокойно. Но это было затишье перед бурей. И когда Андрей начинает по-настоящему действовать, собирать музыкантов для репетиций, Миша начинает уговоры. Он звонит, приходит домой, подсылает Ренегата. Андрей, которому казалось, что они обо всем уже договорились, не может понять, что делать. Он пытается объяснить, что это временно, что он никого не бросает, но Миха не слышит. Они встречаются несколько раз, но каждый заканчивается скандалом и разборками. Один говорит одно, другой — другое, и ни один другого не понимает. Андрею уже и отношений этих не надо, потому что невыносимо, что тебя воспринимают как собственность, и музыка уже становится не в радость, потому что невозможно творить, когда душу всю вымотали. Находиться рядом с Мишей слишком тяжело: он только давит, не собираясь идти на компромисс. Андрею нужно что-то писать для Шутов, но ничего толкового даже в голову не приходит. Его так выматывает вся эта ситуация, что следующий раз, как раз перед первыми гастролями «КняZz», когда Миха ему звонит, он скидывает вызов. Сообщения вообще не просматривает. Но Мишу это не устраивает, и он приходит сам. Точнее сказать — вваливается в квартиру Андрея абсолютно бухим и невменяемым. — Анд'юх, что за дела, Дюх! — Стоя на пороге и расставив руки в стороны, мычит Горшок. — Дюх, а ты ведь обещал, — и валится вперед, не удержав равновесие. — Блядь, — хрипит Андрей, еле успевая его подхватить. Но себя удержать уже не получается, и они вдвоем валятся на диванчик, стоящий в прихожей. Андрей удерживает Горшка за плечи, пока тот буквально возлежит на нем всем телом. — Дюх, — пыхтит тот в шею горячо и влажно. — Я тя так люблю, Дюх, — и присасывается к подбородку, кусаче и влажно мусоля кожу. — Мих, — шипит Андрей, — да погоди ты, — и убирает ползущие под футболку горячие шершавые ладони, — садись нормально. Он еле усаживает Мишу рядом с собой и пытается встать, но тот не дает, вцеплясь в бока. Хрипит: — Пиздец скучаю, — тянет еще ближе, дышит перегаром в лицо, — не уезжай на эти свои г'строли, а? П'ехали в Москву. Я там од'н. Я тя лю'лю, — снова произносит, но уже заглядывая в глаза. Умоляюще, наивно приподнимая свои густые брови. Красивый такой. Даже когда пьяный. А Андрей думает о том, как же он хотел услышать эти слова хоть чуточку раньше, когда это имело хоть какое-то значение. — Я должен, Миш. Я хочу петь свою музыку, — ему кажется, что он говорит это уже в сотый раз. Но почему-то именно сейчас Горшок выглядит так, будто он понимает: уныло кивает и трет ладонями лицо. И даже, кажется, трезвеет. — Но как же я? — Морщится он. — Музыка, стихи. Это ж я, пон'маешь? Группа — это весь я. Как же мы? Как же т'перь мы? — Что «мы»? — Андрей приглушает голос, наклоняясь ближе. За стенкой спальня дочки, а чуть дальше по коридору уже спит Агата, и Андрей очень сильно надеется, что появление Горшка ее не разбудило. — Что вообще «мы», Мих, а? Кто «мы»? — А вот кто? — Повышает голос Миша и резко тянет Андрея на себя, хватает за лицо и целует. Мокро, развязно, подавляюще. И надо бы его оттолкнуть, прекратить это безобразие прямо через стенку от жены и совсем недавно родившейся дочки. Но Андрей отвечает. Потому что это Миша, потому что это уже на уровне рефлексов, потому что действительно, это все — они. Группа, песни, связь эта их бесконечная. Кажется, неразрывная. Горячечная какая-то страсть. Губительная. В первую очередь, для Андрея. И, целуя с таким привычным уже привкусом перегара губы, он снова и снова это осознает. Поэтому, когда Горшок снова лезет ему под футболку, он отталкивает его руки так сильно, что тот валится с диванчика на пол, сшибая несколько висящих на вешалке курток и удивленно хлопая глазами. — Андрей? — Раздается приглушенный голос Агаты. — Миш? — Уже удивленный. Андрей поворачивается в ее сторону. Она стоит в дверях спальни в одной коротенькой ночнушке и с растрепанной копной черных волос и изумленно смотрит на валяющегося на полу Горшка. — Андрей, может, ты его поднимешь уже? — Да, Дюх, подними меня, — сипит Миша и сам пытается привести себя в вертикальное состояние. Безуспешно. Андрей встает, тянет ему руку и снова усаживает на диван. Уже одного. — Что у вас случилось? — Подойдя, спрашивает Агата. — Да вот… Эт самое… У-у-у… — Бубнит Миша и утыкается лицом в ладони. Андрей молится всем богам, чтобы он не расплакался при ней, а то она его сейчас пожалеет и еще ночевать оставит. Андрею это точно не нужно. — Гат, давай ты спать пойдешь, — целует ее Андрей в висок, — мы сами разберемся. — Ну хорошо, — качает головой девушка, — только не переверните тут все окончательно. Андрей смотрит, отслеживая, когда за ней закроется дверь, потом прислоняется спиной к стенке и наконец глядит на Миху. Тот снова вперился в него тоскливым взглядом снизу вверх, но Андрея этим уже не пронять. Он тяжело выдыхает, трет переносицу и произносит: — Мы больше не помогаем друг другу, Мих, только мешаем. Это твоя группа, твое право быть в ней от начала до конца. Я больше себя в ней не вижу. Ты настолько привык к тому, что я бесплатное приложение к тебе… — Он прочищает горло, чувствуя, как комок встает поперек, не давая говорить, как накатывает плаксивость и сентиментальность. Но то, что год назад начал Миха и так не смог завершить, должен сделать сам Андрей. Они наконец должны отделиться друг от друга. Они должны начать жить каждый своей жизнью. — Но я тебе уже не нужен, Мих, — наконец говорит он. — Тебе больше не нужны мои стихи и музыка. Мои сказки. — Сказ'чник хуев, — шипит сквозь зубы Миша. Но это даже не зло получается, а как-то обреченно. — Именно. Сказочник, — качает головой Андрей. — Тебе больше не нужны сказки. Ты вырос из них, я — нет. Миша шмыгает носом и снова начинает ныть: — Ан'рюх, бля, не над', Ан'рюх. — Так что иди, Миш, иди. Увидимся на следующем концерте Шутов, как и договаривались. Миха снова пьяно бубнит, повторяя: — Дюх, ну че т', Дюх, давай я останусь, Дюх. Я л'блю тебя, Дюх. Но у Андрея все его слова не вызывают уже никакого отклика. Он вызывает Мише такси. И, уже усаживая его на заднее сиденье, смотря на совершенно ошалелый пьяный взгляд, он впервые вспоминает их разговор в купе перед той злополучной Андреевой травмой. О том, хотел бы Андрей с Михой быть. По-настоящему быть. И вот теперь он понимает, что с таким Мишей больше быть точно уже не хочет.«Но сердце от любви горит, моя душа болит.
И восковых фигур прекрасен вид.
Покой везде царит!»
Когда музыканты наконец заканчивают, а зал затихает, Андрей снова выходит на сцену. Он несколько раз хлопает в ладоши, ловя восторженные возгласы и аплодисменты, и объявляет следующую песню, думая только о том, что когда-то писал ее, думая о Мише. Впрочем, как и большинство своих песен.