"Уймись, брат! Ей Богу,
Неужто ты хорошей жизни захотел?"
Андрей видит их в фойе отеля в Перми. Он с группой уже выезжает, а Шуты только заселяются. Яша и Ренегат общаются с администратором на ресепшн, остальные музыканты ждут на диванчиках вместе с инструментами, Миши нигде не видно. Настроение меняется мгновенно — уныние, все эти долгие недели неудачных гастролей не покидающее Андрея, вытесняется лавиной обиды и ярости. Он в несколько длинных шагов оказывается рядом с парнями и разворачивает Сашу за плечо к себе. — Где он? — О, Андрюх, привет. — Где он?? — шипит Князь. — В номере, — все сразу понимает Ренегат. — Какой номер?! — Андрюх, ты это, не кипятись, что-ли, — вмешивается Яша. — Тебя, блядь, не спросил, — шипит на него Князь, — Какой номер, ну! — снова обращается он к Саше. — Четыреста восьмой, — обреченно произносит Саша и, когда Князь разворачивается к лифтам, кричит ему вдогонку, — Андрей, ты там полегче, он… Что он, Князь уже не слышит — двери лифта закрываются, скрывая от него бывших коллег. Дверь, как всегда, не заперта. Андрей помнит, это еще с тех времен заведено, когда Мишу в любой момент можно было найти передознувшимся и облеванным. Балу тогда тоже присоединился к Михе в этом их демонстративном не закрывании дверей, объясняя это стремление панковской душой. А потом и вся группа перестала закрываться. Потому что лучше Миха зайдет к ним и успеет попросить помощи, чем скончается где-то в коридоре. К нему тоже всегда можно было войти без стука. Что они в этой жизни от Михи только не видели, так что ничему бы уже не удивились. Закрывались они только тогда, когда были вдвоем с Андреем. По понятным причинам. Вот и сейчас дверная ручка свободно поддается и Андрей заходит в двухместный просторный номер. В первой части его, где стоит столик и диван, Мишу он не обнаруживает и проходит в спальню. Тот сидит на кровати, поджав под себя ноги, и даже не сразу замечает гостя. Андрей даже не пытается здороваться, злость только сильнее подтрунивает изнутри, поэтому он начинает с порога: — Какого хуя, Мих? Какого хуя? — Горшок поднимает на него глаза, какие-то отрешенные и пустые. Андрей не пытается вникнуть в его состояние. Устал уже задумываться. Заебало. Он продолжает говорить повышенным тоном: — Вот че ты концерты-то перекрываешь, какого хуя, Мих? И че это было, вот эти все «мне на сцене без него хорошо»? И песни я тебе мешал писать, да? Мы ж договаривались, Мих? — он кричит, размахивает руками. А Миха смотрит снизу вверх, весь бледный, осунувшийся, седые пряди падают на глаза, но с каждым сказанным Андреем словом кончики его губ приподнимаются вверх. — Договорились ведь гадости не говорить друг про друга, — кипятится Андрей. — А интервью с топором? Че, совсем уже мозги поплыли? Когда такое вообще было про Христа? — Смотришь, да? — хмыкает Миха. И вот теперь он действительно улыбается, открывая свои красивенные импланты, — Слушаешь все? — глаза его загораются, в них пляшет огонь предвкушения интересного боя, — А хули, Княже, — хрипит и медленно поднимается на ноги, выпрямляясь перед Андреем в полный рост, — Ты ж ушел! Так уходи, твою мать, — расправляет он плечи, — Забудь, — наклоняется к Андрею, обдавая запахом перегара, — Вперед, в творческое плавание! — Горшок начинает распаляться, в его глазах теперь тоже ярость и, кажется, похлеще, чем у Андрея, — У меня спрашивают, а я отвечаю! Правду, блядь, наконец отвечаю! То, что думаю! Не боюсь больше! — теперь он уже кричит. Машет руками, невольно толкая Андрея. — Какое боюсь?! — возмущается тот, — Когда ты меня боялся?! — Да всегда, нахуй! — с горечью какой-то выпаливает, — Боялся, что уйдешь нахуй, понимаешь? Вот язык в жопу и засовывал! А я скажу, прям сейч’с и скажу! — совсем уже отчаянно воет он, проглатывая слова. — Ну скажи, скажи! — едко подтрунивает Андрей. — И скажу, ебтить! — зло и слезливо, — Ты ж ушел нахуй, так слушай, блядь! Сольную карьеру захотел, нах, да у тебя же голоса нет. Ты ж не тянешь нихуя! — он подается вперед всем корпусом, не говорит уже, кричит, глаза бешеные, лицо покраснело, — Раньше хоть на фальцете вытягивал, а теперь все, пиздец, Андрюх, нет у тя ни голоса, ебтить, ни слуха! — голосит во всю глотку Горшок, — И тексты у тя хуйня, и мелодии хуйня! — Голоса нет, — цедит сквозь зубы Андрей, — Слуха тоже? — Нет, нахуй! — кивает Горшок. — Тексты говно? — зло шипит Андрей, — Так ты эти тексты поешь. И как я что-то сочинил, раз ничего нет? — Сочинил, пока было на кого равняться нахуй! Потому что я был рядом! Понимаешь? — с хохотом выкрикивает Горшок, — Но ты свои же песни не тянешь, че, разве тянешь? — он уже не кричит даже, просто смеется. Андрей ушам своим не верит. Где их единение, где это их «мы в голове друг у друга». Зачем все это тогда было нужно? Почему Миша с ним так? — Петушишь постоянно, уши вянут, — отходит к кровати Миша, собираясь уже снова сесть, но пиздеть не прекращает, вызывая в Андрее очередную волну гнева. — Если бы не Реник на припеве, ты бы со своей скалой нахуй охрип. И это уже последняя капля. — Заткнись, нахуй. Заткнись, убью, — хрипит сквозь зубы Андрей. — Заткни, — довольно хмыкает Миха, снова нависает сверху, — Ну, че терпишь, Княже? — уже шепотом, — Правду сказал? Ну давай, — толкает в грудь, — Давай, — еще толчок. Андрей не терпит, Андрей замахивается справа, а ударяет слева, совершенно неожиданно для Горшка. Тот охает и оседает на пол. Пытается ногами сбить Князя вниз, но тот только перескакивает через его голые ступни и садится сверху на бедра. Миха машет руками беспорядочно и вскользь, заезжая то в скулу, то в грудь, то в висок. И все движения его какие-то вязкие, заторможенные. Так что через несколько секунд Андрей захватывает его руки в свои, а на горло наваливается предплечьем, немного придушивая. Первые несколько секунд Горшок сопротивляется, а потом расслабляется всем телом и застывает, продолжая смотреть своими огромными слезливыми глазищами. Только пыхтит тихо, пытаясь вздохнуть немного перекрытого воздуха. — Что, хотел как раньше, свою удаль и силу показать? — шипит, наклоняясь к нему, Князь, — А все, а не тот ты уже, Мих. Не тот. Нет уже в тебе ни силы, ни удали, ни стержня. Пропил ты все, Миха. И проколол, — он еще сильнее наваливается сверху, крепче перехватывая руки, кривя губы, шепчет прямо в лицо, — И бокс ты уже забыл. Только спесь и осталась. Теперь это уже даже не ты. Не ты это, Мих, — и надавливает на горло локтем. — Да я это, я, не видишь что-ли? — хрипит придушенный Горшок и смаргивает слезы. Андрей смотрит на его искривленное от боли лицо и до него наконец-то доходит — он все это время отделял вот этого Горшка-Гоблина от своего любимого Михи. А это, на самом деле, всегда был один человек. Всегда, всю эту ебалу творил его Миха. И любил его тоже его Миха. И сочинял гениальную музыку Миха. И не матерился при детях Миха. А еще кололся много лет и постоянно разрушал свою жизнь. Все это всегда был только один единственный человек — Михаил Юрьевич Горшенев. Которого Андрей так сильно любил, что готов был обманывать сам себя. — Вижу, Мих, что ты, — отпускает он наконец притихшего в захвате Горшка, — В том-то и дело, что вижу. Андрей сползает чуть ниже, оставляя руки Миши на свободе, и уже собирается слезать, как что-то замечает. Он наклоняется, присматриваясь, заглядывает Михе в глаза и наконец понимает, что все это время его беспокоило, — Горшок смотрит на него огромными, просящими глазищами, вместо зрачков у которых — точки. — Блядь, — хрипит Андрей, — Ты… Какого хуя, Мих, какого хуя? Он лезет вниз, хватает за запястье, задирает рукав до локтя и видит россыпь свежих и старых точек от уколов на внутренней стороне руки. Какие-то из них уже почти зажили, под какими-то кровоподтеки, а один вообще вздулся красной нездоровой шишкой, похожей на нагноение. Осознание наваливается как лавина, погребая под собой все обиды, все размолвки, все, абсолютно все. Ничего кроме шока не остается. Но Миша считает оцепенение Князя хорошим знаком. Он не отвечает на вопрос, выдергивает руку, хватает Князя за затылок и притягивает к себе, впиваясь поцелуем-укусом в рот. Андрей заводится в пол-оборота и осознание, что Горшок вмазанный, только еще сильнее подстегивает. Он жадно целует в ответ чужие губы, тащась от Мишиного вкуса, от его мускусного, чуть соленого запаха. От чуть вялых, немного заторможенных движений, от понимания, что делает это впервые, — впервые собирается трахнуть вмазанного Горшка. То, что всю жизнь себе запрещал. А сейчас уже похуй. Потому что все. Уже все. Он не дает Мише сообразить толком, резкими движениями стаскивает спортивные штаны с его бедер, швыряя их куда-то в сторону, и то, что у того даже не стоит, уже не смущает. Андрей чуть не выламывает замок на своей ширинке, совсем немного приспускает резинку трусов, чтобы высвободить болезненно стоящий член, сплевывает на пальцы и, мазнув ими между Михиных ягодиц, приставляет туда головку. Толкается резко, почти на половину. Миха сжимается, воет от боли, жмурится, но цепляется за Андреевы плечи пальцами и подается бедрами вперед, сам насаживаясь на член. Еще сильнее воет, запрокидывает голову, выгибая длинную шею. И Андрей больше не сдерживается, прикусывает пирамидку кадыка и начинает двигаться, трахая ритмично, грубо, задирая футболку, щипая за грудь, бока, живот. Удовольствие такое острое, такое невыносимо-болезненное, — и больно не только от узкой, почти сухой дырки, больно где-то за грудиной. Потому что Андрей наконец понимает, что прощается. Внутренне окончательно разрывая все связи, все запреты, все когда-то держащие на плаву фантазии об этом человеке. Его Миши больше нет. Остался только совсем чужой, непонятный ему человек. Все еще любимый, но принимать его таким Андрей больше не желает. Под руками Мишина грудь вздымается судорожно, он издает больше стоны боли и рыданий, чем удовольствия. Да и Андрей почти уже ничего не чувствует, кроме физиологических процессов — где-то маячит оргазм, но слабый и совершенно неправильный. Андрей выпрямляется, берет чужие бедра в захват и смотрит вниз — на обнаженной из-за задранной футболки Мишиной груди, рядом с татуировкой Анархия, видны красные полоски царапин. И видятся в них Андрею буквы, кривые, но отчетливые «М», «Г», «А» и «К». Андрей думает только о том, что это с их Мишей инициалы, и кончает сухим спазмом, спуская в почти уже безвольное под собой тело. Жмурится, мотает головой, переживая последние вспышки удовольствия. И как только оно сменяется усталой обреченностью, сползает с раскинувшегося Горшка, заправляет свой опадающий член в штаны, даже не пытаясь обтереться, и идет на выход, хлопая входной дверью номера. Все, это все — пульсирует в висках, когда он заводит машину. Все, когда смотрит на входящий вызов с именем «Миха». Все, когда блокирует его номер."Бери ружье, седлай коня, скачи судьбе навстречу!
Ну а выпьешь — вспомни про меня!"
***
Андрей смахивает пальцами пот со лба, оглядывается на уже изрядно измотанных музыкантов, вспоминая, как они с Мишей в молодости могли спеть на концерте столько же песен и даже не устать. Да, они не попадали в ноты, пели бухими до такой степени, что Андрей даже не помнил некоторые концерты. Но это было самое лучшее время в его жизни. Да, время, когда у него появился КняZz, тоже было неплохое. Но время с Мишей было лучшим. Даже в самые трудные их моменты Андрей был намного счастливее, чем сейчас. И время, когда они расстались, когда Андрей сам от всего этого отказался, стало для него лишь тенью истинных чувств и эмоций. Отвлекало только творчество. Он, наверное, какое-то время думал, что счастлив. До того момента, как не повстречал Мишу перед самым его уходом на "Окна открой". Князь вновь берет микрофон в руки, и начинает петь:Сколько мы лет не общались, хоть каждый день были рядом?
Ночи в кошмар превращались, я свою жизнь сделал адом…
— Ты Горшка видел? — спрашивает у Андрея Вахтанг. Князь хмурится, затягивается сигаретой, оглядываясь по сторонам. Вокруг куча народу, яркое солнце слепит глаза, Андрей щурится, оглядывая снующих туда-сюда по поляне между палатками музыкантов. Группа "КняZz" только приехала на фестиваль, но "Король и Шут" должны выступить ближе к вечеру, так что Андрей думает, что вряд-ли получится с Мишей пересечься. — Нет, — хрипит Андрей, чувствуя в голосе дрожь, — А он уже тут? — Тут. Я тут поговорил кое с кем, — отводит глаза Вахтанг, — В общем. С ним все очень плохо, — он переминается с ноги на ногу, топча траву носком ботинка, и, выдохнув тяжело, наконец договаривает: — Может быть ты его больше уже не увидишь. Он говорит еще что-то, но Андрей уже не слушает, он по памяти продирается сквозь народ к тому месту, где обычно стоит шатер "Короля и Шута", расталкивая бегающих туда-сюда музыкантов. Кроме старательно напивающегося Захара никого внутри не находит. Тот смотрит на Андрея изумленными глазами, но сразу понимает, что именно ему нужно. — В соседнем справа, — и кивает головой в сторону соседнего шатра. Андрей почти бегом следует туда, слыша, как рядом звучит знакомый смех. Когда Мишу с окружающими его людьми уже видно издалека, он немного сбавляет ход, пытаясь выглядеть непосредственно и весело. Хотя сердце внутри бьется так, будто прямо сейчас с Михой произойдет что-то непоправимое. Но Андрей подходит почти вплотную, а тот очень даже живой. Смеется и улыбается. Со своими привычными уже иголками на голове. Да только не черные они больше — почти белые. Поседел почти полностью за последние полтора года, как они не виделись. А еще — ужасно постарел. Миха наконец замечает его. И его веселая улыбка сменяется на какую-то растерянную, но все равно радостную. Андрей не дает ему сказать даже слова, заключая в объятия, сжимая руками как можно сильнее, пытаясь впитать так недостающее Мишино тепло. Но тот как-то неловко из его рук выпутывается, отводит глаза. Смущенный, будто даже пристыженный, своего вида стесняющийся. И ведь действительно, он очень сильно изменился. Пока они болтают о чем-то совершенно не значимом с одним из организаторов феста, Андрей внимательно его рассматривает. Миха какой-то весь отекший, и не как обычно после бухла бывает, а как-то нездорово. Лицо как восковая маска, бледная и неживая. Глаза потухшие, печальные, выражение лица такое, будто не сорок скоро, а все шестьдесят. Если не больше. И такой Михин вид режет по сердцу тупым ножом, выворачивает внутренности, вызывает стыд и чувство вины. Андрей вспоминает звонки Ольги, которая все жаловалась, что не может уже, что невыносимо уже терпеть, что она собирается собрать вещи и уехать. Он ее тогда уговаривал остаться. Но не то, чтобы сильно переживал за самого Мишу, просто делал это потому что надо, потому что привык его поддерживать. Даже если и так косвенно. Внутри все еще разъедала обида. И он, как никто, понимал Олю. А сейчас, смотря на гулкое одиночество в Мишиных глазах, становится ужасно стыдно и ужасно муторно. А еще вид этот Михин, нездоровый, жутко угнетает. И когда организаторы уходят, Андрей сам тянет Мишу к шатру, чувствуя, что надо хоть что-то сказать. Помимо слов для проформы. Они входят в шатер — присутствующие там музыканты тут же рассасываются — и садятся за стол, Миша привычно открывает бутылку пива, Андрей к напиткам не притрагивается, слишком уж выворачивает всего внутри — ему не то, что пить не хочется, ему говорить даже неловко. Говорить начинает сам Миха. — Я рад тебя видеть. — Я тоже, Мих, — кивает Андрей, — Я очень рад тебя видеть. — Я же так привык, что ты рядом, — как-то надсадно вдруг говорит Горшок. Он вытирает ладонью вспотевшее лицо, трет лоб и смотрит на Андрея тяжелым взглядом. — Руку протяни, и вот он ты, — говорит. — Я привык, что ты понимаешь меня с полуслова, с… — он будто захлебывается словами и Андрей сам чуть не захлебывается. Только не словами, тоской. Такой тяжелой и безысходной тоской по потерянному, что дышать становится трудно. — Да е-мое, — хрипит Миха, — Мне даже говорить ничего не надо было, а ты… — Понимал, да? — пытается шутить Андрей. Но получается как-то очень плохо. Только больнее становится. — Да… Да. А потом ты просто — пфф — и исчез, — разводит руками Миха. И Андрей сглатывает вину, пытаясь его не перебивать и не начать оправдываться. Потому что он ни в чем себя не винит, так было лучше для них обоих. Ну, по крайней мере, тогда Андрей так думал. Вот только сейчас совершенно в этом не уверен. — А я даже не мог понять, почему, — продолжает Миша, — Если честно, я и сейчас не понимаю, почему ты тогда… Но сейчас да, сейчас уже бесполезно. Слишком много сделано, — тяжело выдыхает он и снова трет лоб пальцами. — И сказано, — хрипит Андрей. — И сказано, — кивает Миша, — Мы же в голове друг у друга были. А потом… — Андрей думает о том, что Горшку только так казалось. На самом деле Андрей не мог и не желал в последнее время быть у него в голове. Слишком уж много там было понамешано. — А потом мы… — Выросли. — Постарели. — Ну за двоих не говори, я себя старым не чувствую, — шутит Андрей. Но все мимо, потому что не смешно. — А я чувствую, я уже совсем старик. Долгожитель среди Панков — так долго не живут. Ты-то понятно, никогда панком и не был. — Ну не скажи. — Да не был, е-мае, ты художник, Андрюх. Поэт. Андрей молчит. Потому что, наверное, в чем-то Миша прав. Он не думал о себе как о панке, пока не появился Миша. Пока тот не увидел в нем талант и не показал его всей стране, пока не вложил в его голову идеалы, которых сам придерживался. Да и то, до конца Андрей их так и не принял. — А помнишь, помнишь, как мы с тобой к тебе в деревню ездили? — вдруг говорит Горшок. На его лице расцветает такая мальчишеская улыбка, такая искренняя и открытая. Только выбитых зубов не хватает. — Всю ночь в поле провели, звезды рассматривали, — Андрей помнит слабо, если честно, только свою любовную тоску и Мишино горячее тело рядом. — Замерзли как цуцики, — хохочет Горшок, — Во дебилы. А все равно, до утра не уходили. Рассвет ждали. Обнимались, чтобы согреться. А давай еще раз так, давай? К тебе съездим, ну, чтобы… — Миш, нас там ждут, интервью, — заглядывают в палатку Яша, прерывая его на полуслове. — Пошли. Но Миша не смотрит в его сторону. Миша только Андрею в глаза заглядывает, наклоняясь через столик. Просительно так, у Андрея снова все внутри переворачивается. — Съездим? — Съездим, — хрипло соглашается Андрей. Яша уже тащит Мишу за плечи, поднимая со стула. — Давай, Мих, пошли. Тот следует за ним, но в последний момент передумывает и резко возвращается, обнимает Андрея и говорит в шею: — Позвони мне, хорошо? Я сам… Ну, не смогу, короче, понимаешь? А ты позвони. — Обязательно, — гудит Андрей, похлопывая его по спине, — Обязательно."Я с ней бедой обрученный, такой судьбы поворот.
В прошлом — гениальный ученый, а ныне, я — кукловод!
Ныне, я — кукловод!
Ныне, я — кукловод!
Ныне, я — кукловод!"
Андрей допевает последнюю ноту, отдает микрофон Егору и приглашает музыкантов на поклон, слушая возгласы зала. Потом они поворачиваются к нему спинами, уже привычно присаживаются на корточки, чтобы запечатлеть еще один город в их туре. Один из многих. Последний в этом туре, но не последний в принципе. Теперь они полетят в Питер, отдыхать, чтобы потом снова работать. Именно работать, такое нелюбимое Михой слово. Но пока долгий путь закончился, впереди настоящее. Настоящая реальность. Пятый год реальности без Миши.