"Не принимает разум твой уход
Не лечат этот факт года
И если твое время летит вперед
То мое стоит всегда."
Андрей поправляет наушники с играющей в них песней, откидывается на не самом удобном самолетном кресле, косится на уснувшего рядом Альберта, складывает руки на груди и тоже закрывает глаза. Пытается вздремнуть, ворочаясь в кресле, но у него совершенно не получается. В голове рой мыслей, воспоминаний, сожалений каких-то. Удивительно, но эта поездка, с накатившими на Андрея воспоминаниями о былом, побуждает вновь задуматься о тех песнях, которые он все это время писал. Ну вот как "Адель", например. Андрею говорили, что слушать свои песни – дурной тон. Да и должны уже поперек горла встать. Но он должен завершить свой тур по прошлому, а именно эти тексты и музыка Андрея в него погрузили. Он перематывает песню на начало – еще в той старой версии, времен, когда ушел от Михи, – вслушивается в слова, вспоминая, как писал их тогда, чувствуя себя одиноким и брошенным. Хотя его никто на самом деле не бросал. И все тогдашние эмоции сейчас кажутся такими глупыми, такими надуманными. Такими неправильными. А свое поведение — протестом гормонального подростка. Он писал тогда эти тоскливые строчки: "Поздно, Адель! Ты сделала свой выбор, и я Остановлю часы в двенадцать дня, И время снова направлю я вспять." Представляя тогда Мишу источником всех своих бед. Он считал, что тот только о себе думает. А ведь это Андрей только о себе все это время думал, о своей взращенной годами любви, которая казалась невзаимной. Он ее, любовь эту, грел в сердце, как что-то совершенно уже не связанное с Мишей. Она росла в нем сорняком, высасывая соки, поглощая все хорошее, что между ними когда-то было. А Андрей, упоенный ей, сладостно страдал. Он холил и лелеял это свое любовное терзание, свою жертвенность, свою преданность. И все это время он не Мише был предан, а своему представлению о нем. Андрей давно уже не Мишу любил. А себя в нем. Свою в нем любовь, свое в него погружение. И в тот момент, когда он по настоящему был Мише нужен, когда должен был быть его опорой, когда должен был его направить, Андрей не только ушел – он оборвал все контакты. Андрей все это время считал, что Миша эгоист. А ведь Андрей сам был эгоистом, да еще каким. Вместо того, чтобы Мише по-настоящему помочь, он себя пытался ему противопоставить. Спорил о чем-то. Бесился, когда его не слышали. А ведь никакие разговоры уже не были нужны. Да и не о музыке они должны были быть. Они были уже просто бесполезны. Нужны были совершенно другие, радикальные меры. И видел же Андрей все это – и порезы видел, и зрачки в точку, и новые кровоподтеки на локтях. Миха при нем уже уходил на другую сторону, еще чуть-чуть – и испарится за занавесом тьмы. Андрей только о себе думал. О своих обидах только. А потом Горшок ушел окончательно. "Будущего нет, Но прошлое вполне для меня. Останешься такой как прежде – Мне, невежде, будет что исправлять." А исправлять действительно было что. Андрей помнит все эти газетные заголовки."МИХАИЛ ГОРШЕНЕВ МЕРТВ?!"
"БУДУТ ЛИ РОДСТВЕННИКИ
ОРГАНИЗОВЫВАТЬ ОБЩЕСТВЕННЫЕ
ПОХОРОНЫ ГОРШКА?"
"СЕМЬЯ РЕШИЛА УСТРОИТЬ
ТАЙНУЮ ПАНИХИДУ?"
А ведь панихида была. Панихиду Андрей сам себе устроил. Панихиду по потерянному другу. Панихиду по потерянной любви. И своей собственной наконец прошедшей слепоте. Он так сильно все это время ошибался. Так сильно обидел любимого человека, который стоял на самом краю обрыва. Которого нужно было держать всеми силами и всеми средствами. А Андрей просто взял и отпустил руки. Отпустил Мишу одного. Оставил его на самые долгие ужасные полтора года. Бросил именно тогда, когда так был нужен…. Под эти гнетущие мысли Андрей наконец засыпает. Видится ему Миша, молодой и красивый, еще со своими зубами, только один, передний, сколотый о турник. Миша поет ему "Адель". Будит Андрея толчок приземления. Кое-как продрав глаза, он выходит из самолета одним из последних, спускается с трапа, входит в здание аэропорта. Встречает его Агата. Как всегда очень красивая, нежная, любимая Агата. Которой он однажды, когда Миши уже не было, рассказал обо всем, что между ними было. Он тогда, кажется, даже плакал. Она после этого была несвойственно молчалива, только обнимала его и гладила по плечам. А вот теперь встречала в аэропорту, как ни в чем не бывало, проведя до этого с ним долгие годы, принимая его любовь и потерю. И не обвинив ни в чем. Просто находясь рядом. Они садятся в машину, Андрей на пассажирское сиденье, а Агата за руль. Она что-то рассказывает, смеется, задает вопросы, но он малодушно качает головой, говорит, что устал, и снова включает музыку, погружаясь в свои самые страшные за жизнь воспоминания.***
"Собрал я все части, пазл сложил
Изрядно пришлось постараться…"
Андрей, конечно же, звонит, как Миша и просил, первый раз попадая на Ольгу. Та снова жалуется, что-то причитает, шмыгая носом. Андрей только угукает в ответ и просит передать трубку Мише. Миши рядом нет. И это очень и очень тревожно. Его нет рядом с собственным телефоном. Оля оправдывается – заснул, плохо себя чувствует, часто забывает сотовый дома – но тревога, одолевающая Андрея с той их встречи, никак не отпускает. Поэтому он звонит еще раз. В этот раз отвечает Миша. Он говорит бессвязно, комкает слова и факты, единственное, что понимает Андрей, – он сейчас в Москве. И это самое худшее. Вся работа Андрея сейчас связана с Питером. Он, даже если бы и хотел, не смог бы сорваться к Мише, если с тем что-то случится. Единственное, что он может, попросить Мишу больше не пить, что, конечно же, мало срабатывает, но все же, хотя бы сознание того, что он хоть что-то сделал, немного успокаивает. Андрей неделю работает, записывая альбом, и не может избавиться от ощущения приближающегося пиздеца. И поэтому, когда Миша в следующий раз звонит сам, Андрею кажется, у него сердце разорвется от тревоги. Очень он боится, что услышит не Мишин голос. Но это Миха. Он трезв и относительно вменяем. Он говорит о своих планах, о том, что очень бы хотел, чтобы Андрей услышал его новую музыку. Много говорит о Тодде и что не может выйти из образа. И он так этому радуется, так счастлив, что наконец сумел нормально передать его на сцене. И голос у него действительно живой и веселый. Андрей чувствует что-то очень и очень неправильное во всей этой ситуации. Но Миша счастлив, Миша собирается работать над новой постановкой с Запашными. И он не один, он снова в Питере, с ним Оля и дочки. И Миша впервые за все это время действительно по-настоящему строит долгосрочные планы и по-настоящему хочет жить. И Андрея отпускает. После этого разговора он выдыхает облегченно и наконец берется за запись альбома в полную силу. И уж точно он не ожидает ночной звонок от Ольги еще через две недели. — Андрей, — голос ее ломкий и глухой, будто она плакала несколько часов подряд, — Андрей, я не знаю, к кому еще обратиться. — Что, — только и может выдавить из себя он. — Я собрала вещи, я так больше не могу, но… В общем, он один. На меня он реагирует, как на красную тряпку, орет и бьет все вокруг. Мне страшно за Сашу, поэтому мы уехали. Но… — она всхлипывает, шмыгает носом и наконец выдавливает из себя, — Он несколько раз вспоминал о тебе, вот если бы не ты, мы бы с Андрюхой… Мы бы, мы… — она начинает уже по-настоящему рыдать, — Андрюш, мне страшно, Андрюш. Пожалуйста, сделай что-нибудь. Я не знаю, что делать, я больше ничего не знаю, Андрюш… Андрей выдавливает хрипло: — Напиши мне адрес в смс, пожалуйста, — и отключается. Вытащенный из постели, он идет на кухню, достает из шкафчика бутылку коньяка, наливает себе полстакана, выпивает залпом. Жмурится, потом смотрит на смс-ку, пришедшую от Оли. А ведь все это время он прекрасно знал их адрес, он не один раз был в гостях, но за последние два года будто специально вырезал все из памяти. Вытравил, выжег, так хотел избавиться. Но разве можно избавиться от того, что составляет твою сущность? Разве можно забыть того, чьим продолжением ты являешься? Разве… Голой спины касаются теплые ладони. — Андрей, — звучит Агатин голос. Он поворачивается к ней, вглядываясь в мягкий со сна взгляд зеленых глаз. — Я должен к нему поехать, Гат, — сипит он. — Миша? — он кивает. Она отводит глаза, забирает у него из рук бутылку и пьет прямо из горла. Облизывает губы и почти шепотом произносит: — Да, ты должен. Как он едет в тот самый Мишин дом за городом – толком даже не помнит. Он немного пьян, но это притупляет страх и чувство тревоги, которое все равно до конца не проходит. Когда он подъезжает, ворота распахнуты настежь, Олечка, умничка, оставила все открытым. Входная дверь тоже не закрыта, только слегка притворена, ровно настолько, чтобы язычок замка не щелкнул. Андрей открывает ее как можно тише, вглядываясь в темень коридора, прислушиваясь к звукам. Где-то вдалеке бормочет телевизор. Он ступает тихо, аккуратно, помня, что под ногами – с Мишиной склонностью все крушить – может оказаться все, что угодно. Но на первом этаже ничего особенного не находит. В тусклом свете с кухни в зале видны разбросанные по полу вещи, в основном Михины, несколько книг и опрокинутая кружка. Не разбитая. На самой кухне никого. В раковине несколько пустых пакетов из-под дешевого вина и пара грязных стаканов. Но тишина все равно слишком гнетущая. Андрей тяжело выдыхает и направляется на второй этаж, где должны быть спальни. За первой дверью обнаруживается пустая детская, с не заправленной кроватью. Дверь в следующую комнату открыта настежь. И вот тут Андрей обнаруживает Мишу. На расправленной кровати, со сбитыми простынями и скомканным одеялом, в полоборота сидит Горшок. В одних шортах. Сидит как-то странно, весь согнутый в три погибели. И что-то это так сильно Андрею напоминает, что-то такое неправильное. Что именно, он понимает, когда кулак той Михиной руки, что на колене, начинает двигаться, сжимая и разжимая пальцы. И тут Андрей наконец понимает. С громким выкриком: — Мих! Он кидается вперед, со всей силы бьет по чужим пальцам, держащим шприц-инсулинку*. Тот падает на пол и Андрей со всей силы давит его каблуком ботинка, кроша пластик и его содержимое, откидывая осколки носком в сторону. Наконец собразивший, что произошло, Миха поднимает на него отупевший взгляд, лицо его искажает ненависть, он орет не своим голосом: — Сука, отдай! Он иначе не уйдет! — и тут же кидается на Андрея, заваливая его на пол тяжелым телом. Он мутузит кулаками без разбора, почти толком не попадая, и орёт, повторяя одно и тоже, — Сука, мне надо, он не уйдет, мне надо, не уйдет, сука, надо, бля, мне надо, сука, отдай, он… Но одолеть его не составляет труда. Грузный, вялый от выпитого, больной от приближающейся ломки, от накатившего бреда, он быстро сдается в хватке Андрея. Тот сцепляет его руки своими и прижимает бьющееся тело спиной к своей груди. Миша дергается несколько раз и затихает. Он уже даже не бьется и не кричит, он дрожит, всхлипывает и начинает сипло выть. Выть как раненый зверь, которого поймали в капкан, и ему не столько больно, сколько страшно и невыносимо нужно на волю. Миха воет от безысходности, от боли, от подступающей ломки. Андрей чувствует ее всем телом — Миху в его руках колотит крупной, волнообразной дрожью. Андрей только жмет его к себе, целует мокрый затылок со скатанными седыми волосами и сам начинает плакать. Кажется, ему сейчас больно ровно столько же, сколько и Мише. Но вот Михе больно только за себя, а Андрею – за них обоих. В груди у Андрея творятся одновременно первая, вторая и грядущая третья мировые, выворачивая взрывами органы, разрывая сердце, легкие, выворачивая наизнанку душу. Он жмет Миху к себе и шепчет не прекращая: — Миш, все, тихо-тихо, я рядом, слышишь. Я с тобой. Я рядом. Тихо-тихо-тихо, — баюкает его в объятиях Андрей. И когда Миша успокаивается, обмякает в руках, он разворачивает его к себе, вытирает пальцами заплаканное лицо, целует опухшие скулы, нос, глаза, Миша будто приходит в себя. Хрипит удивленно: — Ты со мной? Ты. Со. Мной, — повторяет глухо. Андрей отпускает его, поднимается и не без труда перетаскивает на постель, сам же, наконец, раздевается до трусов и ложится рядом, предвидя долгую мучительную ночь. Под утро, когда Миша наконец засыпает на смененных чистых простынях, а Андрей находит все заначки, уничтожая их, он выходит из спальни, закрывает дверь и делает несколько звонков. Последней он звонит Ольге. — Да, Андрюш? — Оль, Миша… — он пытается понять, как подобрать слова. — Андрей? Что? Что с Мишей? — Он умер, Оль, — наконец осознает Андрей. — Что? — чуть ли не вскрикивает девушка. — Послушай внимательно, — делая как можно более спокойный и ровный голос, говорит Андрей, — Тот Миша, которого мы знаем, умер. Мы ничего не можем изменить. Но мы можем попробовать не отпустить того человека, которым он стал. — Я ничего не понимаю, Андрей, объясни, — шепчет девушка. — Я недавно созванивался с Шурой. И вот, что мы с тобой сделаем… Машина подпрыгивает на кочке, Андрей открывает глаза, моргает, понимая, что снова уснул, смотрит на сосредоточенную на дороге Агату. В наушниках все еще звучит:"Наперекор судьбе, вернуть тебя себе.
Собрал я все части, пазл сложил
Изрядно пришлось постараться
Танцуй же, танцуй, ведь я заслужил
Чтоб вечно тобой любоваться
Чтоб вечно тобой любоваться!"
***
Ехать еще долго и Андрей снова пытается заснуть, Агата всегда водит плавно, аккуратно, как колясочку качает. Было время, когда в младенчестве Алиса никак не могла уснуть, кричала, капризничала, плакала, вроде, у нее зубки резались, Андрей уже не помнит точно. Но они с Агатой нашли прекрасный способ ее усыпить — она засыпала только в машине, в детском кресле, ее укачивало от мерного качания и гудения двигателя, и они часами по очереди ездили по району, чтобы дочка хоть сколько-нибудь поспала. И вот сейчас Андрей чувствует себя Алиской. В сон клонит неимоверно, поэтому он даже не пытается сопротивляться. Но телефон с этим совершенно не согласен. Звук песни в наушниках перебивает входящий. Андрей опускает взгляд на экран и удивленно приподнимает брови. «Он не умер, он до сих пор рядом со мной. У меня до сих пор его номер в телефоне.» — Да, — принимает он звонок. — Ты где? — раздается на том конце мягкий баритон. — Из Пулково выехали, — Андрей даже не смотрит за окно, потому что это уже не имеет значение, — А ты? — На даче у родителей. — Уже? Сердце начинает радостно стучать, подпрыгивая прямо к горлу, а дышать совсем трудно становится. Это даже не радость, это уже больше похоже на легкую панику. — Уже сутки как, — хрипит Миша. И добавляет, — Тебя жду. — Еду, — как-то каркающе произносит Андрей. И отключается. Он старается не думать, как встретит, как отреагирует. Столько всего произошло. Столько минуло. Изменились ведь они оба неимоверно. Да и не виделись больше двух лет. Агата, все это время поглядывающая в его сторону, спрашивает: — Куда? — На дачу к родителям. — Его? — Его, — кивает Андрей и трет переносицу, пытаясь успокоить дыхание. Ее лицо слегка кривится, но она быстро придает ему отрешенный вид. Больше она ничего не спрашивает, просто молча везет, погруженная в свои мысли. Андрей тоже уходит в свои. В наушниках звучит их совместная с Лешей «Боль».***
"Боль терзает
Затуманен взгляд
Затуманен взгляд
Время тает
Нет пути назад"
Шурик забрал Мишу почти сразу по выписке из клиники. Пока Горшок там валялся — клиника, хоть и частная, но по законодательству они все равно ничего существенного с его зависимостью сделать не могли, – только вывести из интоксикации да подлечить сердце — Ольга оформила лечение в США. Они с Андреем оба понимали, что если Миха не захочет, они все равно ничего сделать не смогут, так что уговаривать придется долго. Но только Миша увидел Шуру, сразу на все согласился. Они тогда сидели у Михи дома, Шура только прилетел, даже не успел переодеться, Оля все расписывала приоритеты лечения, говорила, что прилетит позже, привезет дочек, а Миша, похудевший, осунувшийся, смотрел на Андрея слезливыми глазами, будто молчаливо уговаривал не отпускать. Андрей тоже не хотел его отпускать. Он однажды уже отказался от Миши и сердце кричало, сердце давило, требовало оставить Мишу себе. Но Андрей больше не хотел быть эгоистом. Они все делали только ради Миши. Только он был в приоритете. А то, что у Андрея, чуть позже, когда они провожали Мишу до самолета, сердце разрывалось на мелкие-премелкие кусочки, было неважно. Важно было только, чтобы Миша выздоровел. И раз на родине они с этим никак не справились, раз больше не было других законных методов, ему нужно было улетать. И когда Ольга в аэропорту поцеловала Мишу в щеку на прощание, Андрей даже не смог подойти. Он только кивнул и спрятал руки в карманах. Миша тогда посмотрел на него исподлобья, обиженно прищурился и отвернулся. После этого они виделись за пять лет только один раз. Когда Андрей сам приехал к Шуре в гости в Сан-Франциско.***
Шурка встречает Андрея распахнутой дверью, радостной улыбкой и накрытым на балкончике с видом на горы столом. Ирочка суетится на кухне, в ногах бегают упитанные коты, по виду абсолютно одинаковые, а Шура, располневший и еще более довольный жизнью, показывает ему новый дом. Прежний, правда, был больше. Андрей помнит, как они с Михой заблудились спьяну и, пока искали вход, забурились в дом к соседям. В этом же – путать почти нечего. Два этажа, три спальни, гостиная, и главное, студия, которую Шурка оформил в любимом своем желтом цвете. Про Миху Андрей не спрашивает. Ему как-то Оля писала, что вместо того, чтобы вернуться из клиники, Миша решил остаться на пару месяцев у Балу. Пара месяцев затянулась на пару лет. Миша Андрею не звонил, да и Оля тоже перестала. Они давно решили вопросы с авторским правом, делить Андрею с ней было нечего, а про Мишу разговаривать он с ней не хотел. Точнее, не мог. Он не знал, что хотел услышать, все равно, что про умершего спрашивать, — сама она с Михой толком уже не общалась и, через год после отъезда того в Америку, подала на развод. Андрей вообще не был уверен, что стоит лететь. Но Шурка очень настаивал — приезжай, мол, на новоселье, да и вообще, соскучился. А еще он писал книгу, он хотел с ним поговорить основательно. А у Андрея как раз организовался короткий недельный отпуск и провести его у друга, живущего рядом с океаном, было неплохой затеей. Ну и, конечно, он надеялся увидеть Мишу. Его надежда не сбывается. Он проводит у Саши двое суток, ночуя в угловой гостевой спальне, выслушивает рассказы Балу про первый сольник, гладит котов и отвечает на вопросы для книги. Вспоминать про общую для них с Михой группу очень больно. Но Андрей очень старается — рассказывает, как писал ту или иную песню, какие интересные приключения происходили с группой на гастролях и на концертах уже после ухода Балу. Он много вспоминает о Мише, об их общих приключениях, о Мишином невероятном таланте, о их спорах, но о предмете самого разговора все равно не спрашивает. Да и Балу ведет себя как-то странно, он постоянно уводит тему, не желая отвечать на вопросы. Почему именно это происходит, Андрей понимает на третьи сутки. С утра его будит отвратительный звук дверного звонка и такой знакомый голос: — Сонная команда, подъем! — орут с улицы. Андрей моргает, трет глаза и вперивается в потолок. — Проебем спокойный океан, я с вами больше никуда не поеду! — орут еще громче прежнего. И вот тут Андрей окончательно просыпается. Он выбегает в одних трусах через верандную дверь наружу и натыкается на стоящего под Сашиным балконом, орущего во всю глотку, Горшка. — Шурик, хватит дрыхнуть! — голосит тот, но, увидев Андрея, округляет глаза, разевает рот и замолкает. Потом безмолвно шевелит губами, моргает несколько секунд и срывается с места в сторону основной входной двери. Андрей успевает только немного рассмотреть его, пока он проносится мимо — загорелый, в прозрачных синих круглых очках, с длинными седыми волосами, в белой бандане, цветной рубашке и белых шортах, – он больше похож на старого хиппи, чем на себя самого из любого периода. Когда он скрывается в доме, Андрей наконец возвращается в комнату, все так же через верандную дверь, и садится на кровать, растерянно смотря в стену, на которой висит картина с карикатурными цветными котами. Андрей думает, вот эта картина, как его жизнь, — ты ваяешь ее годами, разрисовываешь цветными красками, придумываешь сюжет, пытаешься ему соответствовать. А в итоге получается так себе полотнище, годное только, чтобы закрывать доски, которыми заколочена дырка от старого ненужного окна. В доме отдаленно слышны голоса, Андрей не может понять, ругань это или возгласы восторга. Но через несколько минут к нему без стука заваливается заспанный Шурик и мычит: — Прикинь, мы проспали. Давай быстрее, собирайся, поехали. Андрей собирается, как в армии. Он первый, полностью готовый, стоит возле Сашиной машины, пока Миша помогает сонной Иришке загружать сумки с продуктами в багажник. А Андрей продолжает его рассматривать. Постаревший Миша выглядит все равно лучше той версии себя, которую Андрей вытянул из могилы. Он очень много улыбается, все теми же своими имплантами, но теперь эта улыбка идет ему намного больше. А еще Миша сам бросает на Андрея косые взгляды. Он ведет себя, будто они с Андреем не знакомы. Но он не назвал бы это игнорированием. Миша присматривается, наверное, как и Андрей к нему. Они будто снова узнают друг друга. И Андрею это новое знакомство очень даже нравится. Внутри снова загорается тот самый огонь, который пожирал его всю его юность и молодость. Тоска, все это время съедающая изнутри, уходит на второй план. Андрей будто заново влюбляется в такого яркого и смешливого Горшка. Когда они наконец доезжают до океана, Шурик и Ириша начинают устанавливать зонтики и накрывать на стол. Андрей пытается помочь, но Миха тянет его за запястье за собой: — Пошли погуляем, — говорит, уже снова, без улыбки. Они идут вдоль мокрой кромки песка, Миша босиком, легко и привычно, Андрей – вязко утопая в нем носками кроссовок. Ветер развевает Мишины длинные волосы, перекидывая их то через плечи, то на лицо. Он смотрит в сторону горизонта – а Андрей на него, невольно любуясь. И не знает, что сказать. Он много раз представлял этот разговор, но ни разу так и не решил, что именно скажет. Обрывки фраз вертятся на языке, но Миша решает за него. Он останавливается, садится на песок прямо так, в белых шортах, и Андрей тоже плюет на все и садится рядом. — Знаешь, я тебя тогда так ненавидел, — произносит Миха, рисуя пальцем на песке каракули и рожицы. Андрей сглатывает сухой комок и спрашивает: — Когда? — Когда ты меня почти насильно сюда отправил, — наконец поворачивается к нему Миша. И то, что он даже не говорит про Ольгу, почему-то больнее всего. Но Андрей понимает — вся ответственность действительно лежит на нем, он все это придумал, Шурик наверняка об этом Мише уже рассказал. Миха поднимает очки на бандану, видимо, уже совершенно не боясь солнца, и Андрей делает то же самое, чтобы открыто смотреть ему в глаза. И тут же жалеет об этом — Миша смотрит с укором, даже морщинки вокруг глаз складываются как-то грозно, что-ли, – обиженно. — Мих, ты же тогда… — хрипит Андрей. — Ну, блять, хуево мне было, — бросает горстку песка в сторону океана Миха и отворачивается, говоря горизонту, — Тодд и планы, Олька, Сашка… Балу еще, пидор пендосский, на уши присел «лечись, лечись», — он снова глядит Андрею в глаза, прищуривается и наклоняется, будто их кто-то услышать может, тихо говорит, — А я заебался, понимаешь? Я заебался все это вывозить, понимаешь? Спиногрызы еще эти, концерт за концертом. Раньше ты всегда рядом был и мне легче было. А ты… — он машет рукой в воздухе, показывая, что именно Князь сделал. Свинтил навстречу светлому будущему. Будущему без Миши, — Я вообще на золотой хотел**, — выдыхает как-то отчаянно, — Уйти, блять, в расцвете. Хоть что-то действительно хорошее для других сделать, чтобы они меня не терпели больше. А ты за меня все решил, понимаешь? Кинул меня. Снова. Андрей после таких откровений действительно мудаком себя чувствует. Он, наверное, и есть мудак, сам же понимает. Понимает, да. — Бля, я… — пытается хоть что-то выдавить он. — Да похуй уже, — машет в его сторону Миха и достает сигареты с зажигалкой. Подкуривает, затягивается, прищуриваясь, смотря на Андрея. — И сейчас тоже?.. — хочет спросить про его желание умереть Андрей, но не решается. Миша понимает по-своему. — Ненавижу? Андрей почему-то кивает. — Нет. Я не могу тебя ненавидеть. Только тебя увидел утром и… — он разводит пальцы, делая пас, как фокусник, и смешно складывает губы трубочкой, — Пуф. Вся злость как испарилась. А ведь ты меня всегда так бесил. Не только бесил, конечно, всякое было, и… Не важно, в общем. Бесил пиздец часто. А сейчас… Нет. Понимаешь? Мне ровно. Совершенно. Все. Равно, — говорит спокойным голосом и будто каждым последующим словом забивает гвозди в крышку гроба Андреевой любви. — Хоть ровно, — мотает головой Андрей. Глаза начинает щипать. Наверное, от ветра и солнца. Да, определенно от ветра, — Хоть так. Все лучше ненависти, — хрипит и тоже тянется за сигаретами. — Уж что есть, — пожимает плечами Миша и снова смотрит на горизонт, — Таблетки эти, похоже, действительно помогают. И че я все гасился от них, не понимаю. — Я все равно, что сказать хочу, Миш, — промаргивает слезы Андрей. — Да порешали уже, ебтить, — отмахивается Миша, затягиваясь. — Хоть тебе и ровно, — упрямо продолжает заготовленную речь Андрей, — Это все нужно мне, наверное. Просто. Я виноват, Мих, я понимаю. — Бля, Андрюх, прекращай, — скулит Миха и утыкается в ладони, трет глаза. — Когда я был тебе нужен, меня не было рядом, — упрямо продолжает Андрей. И этот хуев ветер все еще никак не дает ему проморгаться, заставляя глаза слезиться. Но Андрей упорно говорит, — Ты слетал с катушек, а я взял и ушел. Дал слабину. Мы должны были все это пережить вместе. Но я… — захлебывается ветром Андрей, и натягивает на переносицу очки, — Я не смог. Прости меня. Он шмыгает носом и смотрит на Мишу. Горшок только морщится, затягивается и кивает ему в обратную сторону: — Пошли. Они возвращаются к Балу и Ирише, неплохо проводят время — пьют, едят, смеются, искупаться не получается – вода слишком холодная, но день, в общем-то, неплохой. Если бы не поникший Миша, который тоже пытается улыбаться, но уже не так светло, как утром, все, казалось бы, как раньше. Андрею самому муторно, но он пытается шутить и делать вид, что все абсолютно в порядке. Всю дорогу, пока они возвращаются домой к Балу, Миша не говорит больше ни слова, задумчиво пялясь в окно. Андрей рассматривает его профиль, пытаясь запомнить. Потому что, кажется, это их последний раз. Вечером они ужинают все вместе — Андрей, Миша, Балу и Ириша. Миша уходит к себе слишком рано — он снимает у соседей комнату, такая в своем роде независимость от Шурика — еще даже десяти вечера нет. И Андрей больше не идет за ним, больше не пытается его беспокоить. Да и что еще он может сказать? Они оба уже все друг другу сказали. Но утром, когда Андрей едет до аэропорта, утопая в своем горе от потери, с неизвестного номера ему приходит сообщение:Мой местный номер
Звони
Миша
И, конечно же, Андрей звонит. Множество и множество раз. Андрей больше не может остановиться."Ведь страданье приумножит
Поиск родственной души"