Истинный облик

Солнце уже зашло за горизонт, и Мегуми пальцами отбивает нервный ритм о подоконник. Он в чёртовом кимоно, потому что выбора ему не оставили. Когда вспомнил о собственной форме, заботливо выстиранной и оставленной в ванной сохнуть, её там уже не было. Требовать вернуть одежду оказалось бессмысленно. Урауме выразилась достаточно ясно: — От твоего тряпья остались одни угли. Так что Мегуми вынужден был надеть чёртово кимоно с чёртовой вышивкой, повторяющей проклятые метки Двуликого. Мысль обвернуться простынёй, как в тогу, была соблазнительной, но отдавала совершенно детским упрямством и тупостью. Мегуми отбросил её, даже не дав укорениться в голове: не стоит делать себя ещё более беспомощным, чем уже есть. Кимоно — просто одежда. Совершенно неудобная, Мегуми не стал бы носить подобное по собственной воле, тем более — не озаботившись хакама. Сейчас — в особенности, потому что на нём нет даже белья. Это какая-то изощрённая пытка, и Мегуми даже не знает, что злит сильнее: то, что его оставили совершенно нагим, чтобы обрушить даже попытки обрести уверенность, лишить опоры под ногами, или проклятый узор, вышитый золотыми нитями на тонкой ткани, почти впаявшийся в собственную кожу. Слишком очевидная, даже топорная, попытка присвоить себе. Указать место. В этом есть даже что-то ироничное: потомок Зенинов, не имеющий права носить одеяний с клановым гербом, приёмыш Годжо — даже не смеющий и помыслить о таком, носит герб того, чьё тело оба клана с удовольствием распылили бы на атомы. Губы Мегуми растягиваются в короткой вымученной усмешке. Находиться в комнате становится совсем невыносимо, хочется сделать уже хотя бы что-то, и Мегуми выходит в коридор, даже не зная толком куда стремится. Ему нельзя покидать это место, но о том, что следует быть в четырёх стенах разговора не было. Он изучает территорию с некоторым недоумением: длинный узкий коридор с редкими дверьми из массива дерева, тиснёные бумажные обои с тёмно-зелёным узором, из освещения — только бра, но от них не то, чтобы много толку. Двери, конечно, заперты, за исключением той, что ведёт в ванную. Кажется странным, что расположиться Король Проклятий решил в подобном доме, когда, даже спустя тысячелетие, не изменил белому кимоно с чёрной окантовкой и чёртовым гэта. Впрочем, здесь бы его искать точно не стали, признаётся себе Мегуми, и это отличный выбор, если не хочешь внимания. С чего бы Сукуне Рёмену не хотеть внимания — мысль, которую стоит хорошенько обдумать. Мегуми делает шаг к двери в конце коридора, когда она распахивается, сталкивается с прибывшим, слишком уйдя в свои мысли. Впрочем, тот тоже не особенно стремится избежать столкновения и, кажется, даже провоцирует его, не пытаясь замедлить шаг. Мегуми вздёргивает подбородок, чтобы взглянуть прибывшему в лицо, хотя уже знает с кем столкнулся: при виде белого кимоно сложно ошибиться. Светлые, даже в тусклом свете коридора, волосы зачёсаны назад. Черты лица — острые сколы, тяжёлая челюсть и прямой нос, только глаза — те же, и взгляд хищных красных глаз пробирает до самых костей. Эти глаза выдали бы Сукуну Рёмена даже без проклятых меток. В голову почему-то приходит совершенно идиотская мысль: Юджи наверняка станет похож на него с возрастом, когда уйдёт с концами детская округлость черт. Такой сюр: сосуд проклятия станет похож на проклятие внешне. Мегуми не представляет, что за эмоции отображаются на его лице, но именно это заставляет Сукуну заговорить: — Выглядишь разочарованным, Фушигуро Мегуми. Кажется, ты всё-таки жаждал быть надетым на член сопляка. — Нет, — отвечает Мегуми хлёстко. — Не вмешивай в это Итадори. В эту грязь. Сердце в груди заходится так, словно готово проломить грудную клетку и стоит больших трудов смотреть в глаза напротив не отводя взгляда. Конечно, задрав подбородок, потому что роста в новом сосуде Сукуны на голову больше его. Впрочем, Мегуми испытывает облегчение: Сукуна не явился в своём истинном облике, а значит у него есть шанс пережить секс с ним. Сама мысль о сексе с Королём Проклятий отдаёт безумием. Он и просто сексом не занимался, не было ни времени, ни сил, чтобы хотя бы задуматься о подобном. Ему шестнадцать, чёрт возьми. Он даже не уверен нравятся ли ему девушки. Или парни. Или девушки и парни вместе взятые. Кто-то вообще способен уверенно ответить на этот вопрос в шестнадцать? Но Сукуна явился в человеческом облике, и это целых две хорошие новости. Вероятно, он переживёт эту ночь. Вероятно, Сукуна всё ещё не в состоянии принять истинный облик, какой бы не была причина. Значит, он всё ещё не на пике своей силы, у них ещё может быть шанс. Шанс, закончить всё, чем бы оно ни было, и… Мегуми возвращается из мыслей в реальность, когда его резко отрывают от земли подхватив под задницу. Он сжимает ногами чужую поясницу рефлекторно — пытаясь найти равновесие, — но губы Сукуны всё равно растягиваются в широком довольном оскале. — Кажется, этот день закончится куда приятнее, чем можно было ожидать. Мегуми на это ничего не отвечает, старательно таращится в бок, пока его несут в сторону спальни. Чем всё закончится — очевидно, и он уже дал своё согласие, глупо даже пытаться сопротивляться. И смертельно опасно. Мегуми не приходилось видеть собственными глазами, что случается с теми, кто пытался нарушить связывающий контракт, но он всегда был достаточно старательным учеником, чтобы прочесть об этом во всех возможных источниках. Сукуна скидывает его на постель и забирается на неё следом с совершенно нечитаемым выражением лица. Когда непривычно мягкие подушечки пальцев вцепляются в подбородок, вынуждая пересечься взглядами — с трудом удаётся удержать внутри нервный вздох. Руки Итадори — шершавые, с мозолистыми пальцами от постоянных тренировок и… Мегуми хочется влепить самому себе подзатыльник. Он потребовал, чтобы Сукуна сменил облик оттого, что не хотел вмешивать Итадори в происходящее даже косвенно, а сейчас делал это сам. Итадори здесь нет, здесь только они двое. Нет даже того несчастного, чьё тело Сукуна подчинил себе, в этом Мегуми даже на миг не сомневается. Вероятно, его больше нет вовсе, но почему-то, при мысли об этом, внутри ничего не откликается. Наверное, сочувствие и сострадание к другим наконец сдохло с концами, предчувствуя, что впервые жалеть нужно себя одного. Когда полы кимоно отводят в стороны Мегуми наконец вспоминает, что на нём нет белья. И что его собираются трахнуть. Краска приливает к скулам, даже уши гореть начинают. Он тянет руки к лицу, чтобы спрятаться от полыхающего алым взгляда, но их тут же перехватывают, отводят в стороны. Без особых усилий, словно это совсем ничего не стоит. Вынуждая смотреть. Смотреть. И смотреть. Сукуна, нависший над ним, раздражённо щёлкает языком. Наклоняется ниже, и их грудные клетки почти соприкасаются. — Пара дополнительных рук была бы сейчас не лишней. Горячее дыхание касается губ, подбородка, отправляет стаю мурашек по всему телу, и хочется закрыть глаза, совсем как в детстве — впервые за десять лет, — но Мегуми упрямо держит их открытыми. От этого реальность не изменится. Чудовища не исчезают от того, что ты их не видишь, не желаешь видеть. Они вообще не имеют привычки исчезать по собственной воле. Только устраняются — отстраняются — на время, чтобы дать обманчивую передышку, чтобы позволить чужому мозгу утопить сознание в тревожном ожидании. И сожрать самого себя. — Разведи ноги шире, будь хорошим мальчиком. Мегуми заторможено кивает, но не делает, как было сказано. Не может себя заставить. Замри или беги. Древний самобытный инстинкт, от которого сейчас — никакого толку. Бежать бессмысленно, даже не будь он связан контрактом, замереть — разъярить Сукуну неповиновением. Но глупое тело не желает слушаться, противится любой попытке двинуться. Только отсрочивает неминуемое. Сукуна с раздражённым рыком сам разводит его ноги. Притягивает к себе вплотную, вцепившись в бёдра, и мозг безразлично фиксирует — наверняка останутся синяки. Словно это имеет хоть какое-то значение. Потому что действительно останутся — остаются, — и не только на бёдрах. И на пояснице, и на ключицах, и даже на подбородке, потому что «не вздумай прятаться от меня, Фушигуро Мегуми». А на шее — ни единого живого места, словно пытались выдрать кусок, вцепившись зубами, и губы кровоточат. И всё равно недостаточно больно, недостаточно мерзко — как должно быть. И мерзко больше от самого себя, когда внизу живота отдаёт знакомым напряжением, жаром; когда на очередном толчке с губ срывается стон — совсем не боли, и тело подаётся навстречу въезжающему в него члену, желая повторить ощущение, игнорируя нервные — почти панические, — команды мозга. Это не должно нравиться, не должно доставлять удовольствия, но всё-таки — доставляет, и передышка, почти издевательская, наступает только после оргазма, когда движения Сукуны внутри начинают доставлять дискомфорт, готовый вылиться в пытку. — Хватит, — просит Мегуми полушепотом — на выдохе. Но Сукуна всё равно его слышит. Награждает широким оскалом, прежде чем снова толкнуться в него на всю длину, вцепиться зубами в истерзанную шею поцелуем-укусом. — Не будь эгоистом, Мегуми. И только и остаётся, что покорно прогнуться под чужим телом, и наконец-то всё так, как должно было быть: болезненно и неприятно, хотя бы напоследок. *** Когда Мегуми осторожно поднимается с постели, по внутренней стороне бёдер тут же стекает семя. Сукуна наблюдает за ним из-под полуопущенных ресниц, сытый и удовлетворённый. Он выглядит непривычно расслабленным, почти мирным, и это — ломанное отражение того безумия, что творится в собственной голове, в собственной душе. Приходится приложить усилия, чтобы стоять прямо на нервно подрагивающих ногах, и будь ситуация не настолько чудовищной, Мегуми позволил бы себе пошутить о том, что болят даже те мышцы, о существовании которых он не предполагал. Но сейчас его хватает только на то, чтобы накинуть на собственные плечи чёртово кимоно с проклятыми метками. — Теперь я свободен? Голос глухой, словно после долгого молчания — привычно-безразличный, — и не ненавидеть себя становится чуточку проще. Совсем немного, но и это — отличный старт. Сукуна встаёт с постели одним слитным движением. Обхватывает его подбородок пальцами, — Я не говорил, что одного раза будет достаточно, — тянет он лениво. — Сделкам положено быть взаимовыгодными, а твои условия… за такое не расплатиться одним разом даже тебе. А теперь возвращайся в постель. Глаза Мегуми широко распахиваются, когда приходит осознание: ему никогда не будет достаточно. Это же хренов Сукуна Рёмен. Ужас в его глазах заставляет Сукуну зайтись в хохоте, но звучит он всё ещё слишком расслабленно, чтобы заподозрить в этом опасность. — Я не собираюсь снова тебя трахать. В этом никакого удовольствия, пока ты еле стоишь на ногах. Когда адреналин в крови наконец сходит на нет, а горячка уходит из тела, усталость почти сбивает Мегуми с ног. Он падает на постель давясь мученическим стоном. Исцарапанные бёдра нещадно печёт, ноет поясница, которую с силой сжимали крепкие ладони, чтобы притянуть ближе — глубже насадить на себя, и Мегуми морщится от тупой боли где-то под рёбрами. Но всё же, когда рука Сукуны тянется к нему, чтобы облегчить состояние — заставить забыть, — Мегуми щерится, словно дикий пёс. — Нет. Сукуна на это понятливо кивает, и тут же убирает руку. Впрочем, он выглядит слишком довольным отказом от использования обратной техники, чтобы это осталось незамеченным.