Истинный облик

Между ними единственным препятствием остаётся телефон. Или, что больше похоже на правду — Сукуна остаётся единственным препятствием между Мегуми и телефоном. И всё же он уходит, оставляет на постели чёрный кусок пластика и, если это проверка, то совершенно идиотская, провалить её — в радость. Теперь хотя бы есть чем занять руки, и можно прекратить терзать несчастный ноготь на большом пальце. Телефон привычно ложится в ладонь. Это действительно идентичная модель его собственному, и даже корпус того же цвета. Мегуми крутит его в руке, и уголок губ тянется вверх в кривом болезненном подобии ухмылки. В твиттер заходить глупо, а в микси — слишком рискованно, и потому он пробегается по новостным порталам, жадно листает ленту жёлтой газетёнки, что обычно развлекает местных идиотов и доставляет массу неприятностей шаманам. Кто бы мог подумать, что он отчается настолько, что будет вчитываться в каждый пост и поглощать этот бред со скоростью света. Но даже это не может достаточно отвлечь. Успокоить. И вроде мир стоит на месте: земля не налетела на небесную ось, никаких катаклизмов, не вписывающихся в расчёты, одно только нижнее бельё парочки айдолов, выставленное на всеобщее обозрение и, всё же, тревога за рёбрами клубится слишком явно, вдохнуть получается через раз. А потом Мегуми осознаёт. И это так тупо. Ему нужен был телефон, чтобы связаться с кем-нибудь. Дать знать о том, что всё ещё жив. И вот — он держит телефон в руках и совершенно отчётливо понимает, что звонить никому не будет. Звонить-то некому. Единственный взрослый, которому было действительно не срать дышит ли он — вне зоны доступа. И пусть рядом с Сатору слишком часто приходилось напоминать себе, кто из них старше, Сатору оставался его опекуном. И иногда даже выдавал нечто, действительно оправдывающее это звание. А теперь Сатору не было. Недостаточно жив, чтобы на него действительно рассчитывать, и не достаточно мёртв, чтобы не надеяться вовсе. Хренов Сатору Шрёдингера. Умудрившийся уничтожить единственное, что могло вызволить его из Тюремного Царства, как последний кретин, а не всевидящий и всесильный глава клана Годжо. Ударивший в голову коктейль из гнева, ненависти и обиды вышиб весь воздух из лёгких. В чувство привёл звук заскрипевшего пластика, и Мегуми выпустил телефон из рук. Сознание тут же затопило чувством вины — вязким, всепоглощающим — и пришлось проморгаться, чтобы остановиться на позорно увлажнившихся ресницах. Взрослые — бесполезны и на них нельзя рассчитывать. Эту горькую правду пришлось осознать слишком рано, чтобы позволить себе забыть. И всё же он позволил себе усомниться, потому что Сатору — был. Даже находясь на другом конце мира — продолжал быть. О его незримом присутствии напоминали оплаченые счета и аренда, и еда в холодильнике, и даже чёртовы ботинки, которые Мегуми окинул старательно безразличным взглядом, проходя мимо витрины. Но Сатору всё равно заметил. Ничего не сказал, конечно, но вечером на постели обнаружилась коробка с теми самыми ботинками. И дурацкая записка с кучей нелепых сердечек, больше похожих на жирные задницы. Всё, что делал Годжо Сатору последние десять лет — старательно заставлял поверить, что всё-таки — можно рассчитывать, всё-таки — не бесполезны. А теперь нельзя было рассчитывать и на него тоже. И уйди Сатору сам — это наверняка вызвало бы мрачное удовлетворение. Но его отняли. Отняли совершенно нелепым образом, и по тому, что Сатору — идиот, и всё же, он не сделал это осознанно. Не ушёл, потому что устал или просто надоело, хотя опекать нелюдимого хмурого ребёнка наверняка было тем ещё удовольствием. Не ушёл, даже когда этот хмурый ребёнок к одиннадцати годам превратился в хамящее бедствие, и полтора года они только и делали, что орали друг на друга, даже если нужно было всего-то составить список продуктов. Но Сатору всегда замолкал первый. В такие моменты у него был совершенно мученический излом бровей и поджатые в тонкую линию губы и, почему-то, это казалось доказательством собственной победы в споре, ведь удалось заткнуть самого Годжо Сатору. Чёрт, да он Сатору даже по имени звал раз в пятилетку, хотя тот просил, ни то что… И Мегуми трёт увлажнившиеся снова глаза с такой яростью, что только чудом не выбивает себе их. — Придурок, — срывается с губ со вздохом, и в одном единственном слове столько отчаянной нежности, что становится неловко от самого себя. И вместо всепоглощающей пустоты приходит — тупое упрямство. Мегуми не помнит себя в три, но помнит — в одиннадцать, и Рёмен Сукуна ещё подавится своим связывающим контрактом. Его стержень не в нём самом, его стержень — в людях, которых он может назвать своим домом. И собственная жизнь никогда не казалась достаточно ценной, чтобы вовремя остановиться. Останавливаться заставлял не страх смерти или мифический инстинкт самосохранения, а люди. За которых чувствуешь ответственность, которых следует опекать и по возможности ограждать от дерьма. И если для этого придётся самому нырнуть в это самое дерьмо по макушку — пусть так. Он это сделает. И хренов Король Проклятий сильно просчитался, если единственное чего ему хотелось спустя тысячу лет — потрахаться.

***

Бездействие утомляет даже сильнее изнурительных тренировок и это открытие вызывает досаду. Мегуми всегда было достаточно комфортно наедине с самим собой, тишина его не угнетала, а всегда была приятным фоном. Он находил чем себя занять самостоятельно даже в раннем возрасте, и совершенно точно не помнил, чтобы нуждался в чужом присутствии настолько, чтобы устраивать по этому поводу истерики. А после особенно выматывающих тренировок или изгнаний проклятых духов, часто хотелось проваляться целый день просто пялясь в потолок, но не имея альтернативы, пялиться в потолок — такое себе развлечение. Так что он делает выбор в пользу тренировок. Сукуна приходит минут через двадцать. Прислонившись к стене, молча наблюдает, но взгляд его ощущается почти физически, и хочется тряхнуть плечом, лишь бы избавиться от зуда между лопаток. Мысленный приказ — игнорировать, не особенно позволяет забыть о чужом присутствии, не когда чужая проклятая энергия за спиной клубится и словно стремится занять всё свободное пространство. А когда почти получается, сзади раздаётся насмешливый голос. — Твоя стойка просто посмешище. Вы — пользователи шикигами, до безобразия нелепые, когда дело доходит до ближнего боя. Мегуми разворачивается в резком рванном движении, смотрит из-под бровей волком. Как бы он хотел быть носителем техники. Например, способной проделать несколько дополнительных дыр в чужом теле, потому что проклятая метка на лбу выглядит, как отличная мишень. Ярость внутри — кипит, растекается жидким огнём по венам и, всё же, с ней получается совладать. Лишившийся кислорода огонь тут же слабеет, а после и вовсе тухнет. На смену ему приходит знакомый вкус пепла во рту, но это — привычное, — почти родное, — и Мегуми произносит безразлично: — Я не спрашивал твоего мнения. Стойку помогала ставить Маки-семпай, и это стоило кучи нервов им обоим. Уйти от дворовых привычек, и наконец-то изобразить нечто, способное заставить её удовлетворённо кивнуть было за гранью, но у него получилось. Пусть за черепной коробкой и скреблось подозрение, что она просто сдалась. Смирилась, что ей достался самый бесталантный ученик. Сукуна оказывается на расстоянии вытянутой руки совершенно стремительно, но в теле его — очевидная расслабленность и это сбивает с толку. Как сбивает с толку и тон его голоса, который не удаётся распознать. — Повтори. Незнакомое — опасно, и волк внутри скалится, жаждет вцепиться в чужую глотку раньше, чем вцепятся в его собственную, но Мегуми не пускает его. Это — тоже дворовое, но сейчас ему здесь не место. Не когда согласился сам. И всё же Мегуми упрямо вздёргивает подбородок, когда повторяет: — Не спрашивал твоего мнения. Голос звучит безразлично, пусть и несколько глухо, как после долгого молчания. Сукуна над ним выглядит совершенно не впечатлённым, только приподнимает бровь. Он заговаривает с ленцой, разделяя слова, как если бы общался с идиотом. — Стойку. Повтори. Она никуда не годится, но с этим можно работать. — Я не нуждаюсь в твоих советах. — Над умением принимать помощь придётся работать куда дольше, — с очевидной скукой в голосе отвечает Сукуна, и на это только и остаётся, что процедить сквозь зубы: — Я её не просил. И мне не нужна помощь. Не от тебя. Конечно, его игнорируют. Сукуна продолжает тем же скучающим тоном. — От носителей шикигами ожидают защиты, а не нападения, так выдай то, чего от тебя ожидают. — Он сдвигается в бок, а после и вовсе уходит за спину, и стоит больших трудов не обернуться, когда не удаётся больше отслеживать его краем глаза. — И прекрати держать ноги прямо, они должны быть согнуты в коленях. Тычок под колени оказывается неожиданным. Мегуми теряет равновесие, но руки на пояснице удерживают от нелепого падения. Он тут же выпрямляет ноги, а после почти выплёвывает: — Не прикасайся ко мне. Сукуна издаёт смешок, и шею тут же опаляет горячим дыханием. Хватка на талии становится только крепче, в него вжимаются всем телом, явно только для того, чтобы напомнить насколько плевать на чужое желание избежать прикосновений. — Я касался тебя куда сильнее и глубже, сладкий. Можешь не изображать оскорблённую невинность. Кончики ушей вспыхивают почти мгновенно, реагируя на дразнящий вкрадчивый тон голоса, и если бы Мегуми не знал, что рядом с ним, то в этот самый момент — осознал бы. И дело не в голосе. Не в наборе слов, что исторгают из себя сложеные в ухмылку губы. Одно присутствие Сукуны — удушающе. Только поэтому, когда Сукуна заговаривает снова, Мегуми делает, как было сказано. Отставляет правую ногу назад и в сторону на полшага, переносит на неё массу тела. Даже сгибает ноги в коленях, как послушная выдрессированная псина, лишь бы это скорее закончилось. И оказывается, что поскорее бы закончилось — отличная мотивация. Лучшая мотивация. И внутри что-то почти обрывается, когда послушное следование командам даёт результат. В стойке - комфортно и из неё удобно перетекать в нападение. Но Мегуми скорее вспорет себе глотку, чем признает подобное вслух.