Соловушка

В круговерти событий, когда не выдавалось ни минуты покоя на сердце, когда всё неслось бешеными скачками, когда даже решать она не успевала — просто делала сразу — громом среди ясного неба пришло осознание: эльфы ничего не забывают, а она едва ли запоминала последние недели, дни и месяцы. Отдельные картинки — некоторые стирающиеся, некоторые более яркие. Но ничего конкретного. В голове лица — вот двое льстецов, обманчиво-любезных, вот отец, что гнев скрывает под холодностью, Даэрон, которым она дорожила как другом, который предал её, вот Хуан, единственный оказавшийся верным и не покинувший даже во тьме. И сама тьма: с горящими огнём глазами, яростная, чёрно-алая, пугающая — и ушедшая прочь, оттого потускневшая. Иная, густо-чернильно-вязкая, какая-то… Уставшая и закаменевшая в ненависти. И светочи, тоже камни, в которых и пламя, и ненависть, и усталость, и гнев, и холод, и предательство, и обман, всё намешано сразу. Больше впечатления, чем воспоминания. Она не успевала запоминать, а многое, признаться, и не хотела бы помнить. Многое хотелось бы выбросить прочь. Как сейчас, когда перед её лицом другое, бесконечно родное и мертвенно-бледное, а жизнь не её, но ещё во сто крат дороже, впитывается в траву и землю красными ручейками из жуткой раны, что нанёс бешеный зверь. «Что ты помнишь? Зачем тебе все эти картинки о ненависти, крови и боли, дитя вечности? Ты можешь забыть это навек, остаться в Валиноре, в блаженстве и свете и никакой обман, никакое предательство тебя больше не посмеют тревожить. Забудь и оставайся. Вспомни, ведь есть то, что осталось за пережитыми тревогами! Последний твой день до встречи с ним. Ясный, как всегда, безоблачный, как вовек бы были. Как наяву — тёплый ветерок шевелит изумрудно-зелёные листву и травы, цветы, цепляющиеся за стебли более сильных растений, обвивают их и сладко-сладко пахнут мёдом. Солнечные лучи ажурным кружевом в воздухе застыли, греют лицо и протянутые руки, невдалеке звучит песня — новая из тех, что сложил для скорого праздника во дворце Даэрон, милый, дорогой Даэрон, друг, пока не ставший за спиной ядовитей иного врага. Птицы, матушкины любимые соловьи, вторят его мотивам, да и ты сама уже помнишь мелодию, уже сама негромко повторяешь слова. На его лице улыбка — яснее света, чище воды ручья, добрее объятий! Когда ещё после он так улыбался тебе? Хоть кому-то он так улыбался? Вспомни: как тебе было хорошо! Не было твоего странника странного, не было его грубых от меча рук, не было боли в глазах, не было голоса войны и смеха погибели. Никто не наступал случайно тяжёлым сапогом, ломая травы и пригибая цветочки к земле так, что больше им не разогнуться. Никто не заставлял бояться, — за себя или ещё за что-то, — и никто даже не рассказывал тебе, что такое страх! Ты пришла за ним, а вспомни, чего лишил тебя он. Разве ты не хочешь вернуться к прежней вечности покоя?» Да разве же мыслимо такое?! Теперь, когда помнит она, как сквозь пальцы убегала его судьба, сплетшаяся с её собственной навеки? Когда только он и вызволил её из пелены одинаковых счастливых дней — и пускай она видела боль, пускай ей льстили, пускай желали использовать, пускай пугали, пускай смазались память и тусклы картинки! Зато она точно помнит его лицо. Те самые руки, которые казались родными, стоило раз коснуться. Помнит совсем не мягкие волосы, собранные небрежно, помнит запах крови, кожи и железа. Помнит голос и помнит главное: любит она его, а он её. Как может она променять это на застывший янтарь не знающего горестей веселья и песни? Никогда. «Нет, я не сомневаюсь, что мне нужно. Я знаю точно.» «Да будет так! Будет горько, но отныне больше не вам.» Она снова видит его лицо, но уже не белое, как снег, а живое. Спешно касается щеки ладонью, словно проверяет. — Ушла тьма! Тебя я догнала… Ты знаешь, — признаётся. — Я ничего не помню, кроме тебя. И тает-тает-тает насовсем узорчатый солнечный день в зелени леса, когда-то не знавшей смерти и забот. И его не жаль. У неё то, что намного дороже. Пускай смертных счастье — уметь забывать, но эти мгновения она не забудет.