Соловушка

Сотня шагов — дальше, всё глубже по пути во тьму. Тьма её душила, тьма не давала ей видеть, тьма пугала её до того, что по ночам она не могла уснуть от страха, но не могла и плакать оттого же, боялась лишний звук издать. Здесь, в темноте, было холодно, было вечно пусто, словно её бессмерную душу потихоньку разбирали по кусочкам, присваивали, пачкали и лишали всякого блага. Тепла она не чувствовала ни от чего, каждый вздох леденил лёгкие, заставлял их покрываться инеёвой корочкой и болеть. Тепла извне ей не дарило ничто, не дарил никто. Глупая, наивная воспитанница сказок фрейлин! Она знала, что мир далёк от этих историй, и всё-таки, окрылённая мнимой своей, как оказалось, силой, дерзнула поверить, что и они с Береном герои сказки... Или, вернее, сказок двух различных, потому что из своей она, достаточно, верно, повредившись рассудком, любимого исключила. Исключила вообще, теперь ясно виделось, всякую любовь — хотелось бы верить, что и верность, но это было не так. Верностью решило отличиться её собственное сердце — верностью каждодневному пути ровно на тысячу шагов в темноте, верностью собственноручно отторгнутой любви, верностью глупой мечте спасти тьму от тьмы. Она не помнила или даже не знала, сколько прошло времени, сколько она тут, в Ангбанде. Она только помнила, как же решилась остаться. Как — глупая — пела, усыпляя каждого в крепости и вдруг ей больно уколола сердце нужда сбежать прочь, крепко ухватила разум идея очистить. Она была недостаточно наивна, чтобы прямо спросить, нужно ли это её очищение, но довольно для того, чтобы вообще подумать о нём. Чтобы вложить проклятый камень в ладонь Берена, тихо улыбнуться ему, коснуться лица уже холодевшей тогда рукой и сказать: уходи. Чтобы одолеть смятение его и ясное нежелание её оставить здесь. Пообещать вернуться, пообещать просто догнать его, как только уйдёт тьма. Попросить: жди меня, жди меня, пожалуйста, и мы встретимся совсем скоро. Скоро? Быть может, для эльфа. Мог ли Берен ждать её до сих пор? Может, времени утекло столь много, что он, окружённый где-то светом и теплом, забыл её, павшую в темноту и стынь и пел ему голос иной? Или хуже... Мог ли он уже уйти путём, что был уготован всем людям? Сохраняя тлеющую из последних сил искорку любви в сердце, Лутиэн старательно убеждала себя в том, что это пустые тревоги, что не могло так быстро пролететь столько лет, что Берен жив... И ждёт её. Или пускай нет — но хотя бы живёт счастливо. Усталость на лице владыки тьмы тогда, пока она пела, всякий раз виделась ей отражением в его равнодушном взгляде теперь. Она ему нужна не была ни как инструмент, ни как друг, ни как помощник, ни как даже украшение холодных переходов и залов. Ей отчётливо помнился насмешливый тон кого-то из приближённых тьмы — одного из тех, что спали, подчинившись её пению, в самый страшный день её жизни — и он этим полным издёвки голосом говорил с ней, показывая крепость. По своей воле, забавы ради. А потом... Это милосердно память её почти не сохранила, только насмешка, это она запомнила, могла перерастать здесь в грубость раскалённых от мороза ладоней, грубость во властность, властность в насилие и боль в каждом сантиметре тела, на каждом дюйме кожи, когда весёлый голос замолкал и она могла, утирая слёзы, только распутывать свои дивные волосы и думать, что несчастнее неё нет на всём свете никого, если её используют подобным образом. Она даже не была уверена, что все жестокие шутки отпускал один и тот же... Кто бы он ни был. Может, здесь, в Ангбанде, взор её померк достаточно, чтобы не различать лиц? Тем более, что голос или голоса-то чудились ей карканьем воронья злого, которого она не разбирала равно. Она не была нужна, но уйти бы ей уже не дали. Всё, что она делала — просыпаясь поутру, если повезло уснуть, приводила себя в порядок как могла, не имея даже ручья, чтобы взглянуть, не то что зеркала; отказывалась от еды, если еду ей предлагали; одевалась и выходила снова повторить путь в тысячу шагов во мрак. Тысячу шагов по коридорам и лестницам ей необходимо было сделать, чтобы попасть в тронный зал и отыскать Мелькора, только и всего. Был путь короче, но, проходя длинным, она огибала место, где часто случалось встретить обладателей насмешливых голосов, которые после делали ей очень больно. Так она старалась сберечь тепло — от боли холод только усиливался всегда — и остатки чести, если она у неё ещё была. Она всегда оставалась на одном и том же месте, смотрела на лицо правителя тьмы и мысли покидали её разум в такие моменты, только всё её существо говорило-кричало-пело о том, что зря она так глупит, погружается в отчаяние, что можно взять и вытащить его из мрака, возвратить величию светлому, предначальному... Что усталость и тоску можно утолить, что обречённость удастся помочь ему разрешить, что он сумеет понять, для чего она смотрит на него, как верная собачонка, столь же не нужная ему, как любая маленькая собачка, выброшенная на мороз недобрым хозяином. Что, поняв, он примет и её помощь и вот тогда всё наладится — и будет как в сказке! Только бы отогнать от него всех, кто насмешливыми голосами говорит, а потом обжигает её холодом рук за поворотом короткого коридора. Только бы отошла от него тьма огненная, более живая, казалось, озлобленная сильнее... Опасная этим. Она хотела, чтобы любовь победила ненависть, а ненависть со всех сторон напирала сильнее, чем она одна могла подавлять. Исхудав, она походила на прекрасный бледный призрак, ступала невесомо и бесшумно, и так же тихо каждый день смотрела, чем занимается Мелькор. Изредка доводилось ей просить за тех, на кого он направлял свой гнев — раз от разу, повинуясь его указаниям, появлялся тогда кто-нибудь с насмешливым голосом или огненным взглядом и в самом лучшем случае её просто заставляли не мешаться, уйти. В худшем — она снова плакала, разбирая пальцами чёрные пряди свои перепутанные, пока кто-то насмешливо кривил в страшной улыбке губы, уснув рядом в её постели или же притворяясь спящим и упиваясь её слезами. Верность её не была нужна и не была нужна она сама. Она поняла это очень поздно, когда однажды её ударили, разозлившись на её отчаянную просьбу не мучать кого-то... Кого? Она не рассмотрела, просто болело сердце тем, что Мелькор всё так же велит кого-то пытать, кого-то убить и не понимает, что она бы хотела его спасти. Ударил он сам. Она удивлённо притронулась к разбитой губе и потом, когда её за руку выводил сыпавший насмешками кто-то-снова-без-лица, всё рассматривала кровь на пальцах. И даже почти не плакала, когда потом поспешно надевала разорванные в который раз платье и накидку — снова надо было зашить, значит, — и пыталась расчесать спутавшиеся волосы и на улыбку чужую не глядеть. — Ты такая глупая. — в этот раз насмешник спящим даже не прикидывался, его рука лежала поверх её тонкого одеяла. — Поразительно. Она смолчала, он скоро ушёл. С ней было скучно, когда она молчала и не сопротивлялась ничему. Той ночью ей удалось уснуть как-то по особенному: закрывая глаза, она почувствовала, что отступают холод, страх, обида и голод с болью. И что вдруг становится ей тепло — и дышится легче, как будто она из мороза шагнула в лёгкий туман. Ей снился какой-то зал — действительно туманный и полный каких-то видений её прошлой светлой и тёплой жизни. Видения потревожили её, что-то было в них странное... — Нет тебе покоя. Но тебя тут ждут. Она быстро обернулась, но не увидела того, кто мог с ней говорить. Зато увидела его. — Берен! — она заплакала, увидев его. Ни разу ещё не приходил он к ней во сне, как бы ни хотелось ей увидеть хотя бы так его лицо. Неужели за что-то заслужила сегодня она такое счастье? — Прощайся с ним быстрее, у вас не один путь. Он прождал слишком много, ему пора наконец уйти совсем. — Что..? — не поняла она, но испуганно ухватилась за руку Берена, неспособная его отпустить. Тепла от его ладони не было. — Путь людей после смерти иной, чем у эльфов. Но ты велела ему ждать и он ждал, хотя это стоило великих трудностей его душе. — Кто вы? Где я? Что вы говорите такое... — Ступай, Берен. Ты дождался в последний раз, теперь иди. Он пропал и пальцы её сжали воздух. Сон, столь добрый сначала, превращался в кошмар. — Напрасно ты решила догнать его, каждодневно так далеко уходя во тьму, Тинувиэль. Теперь же быть тебе здесь, а потом кто знает? Может, ты ещё познаешь счастливую вечность, а не ледяную на пути в вечную тюрьму, что принадлежал не тебе и который не тебе было пробовать разделять. Но ни здесь, ни в Валиноре Берена ты больше не увидишь. — Я проснусь и оставлю всё, найду его... — взмолилась она. Голос, всё ещё незримый, стал насмешливым, почудилось ей, когда она услышала последние страшные слова: — Ты не спишь. И даже эльдар смертны во мраке.