Соловушка

Шаги его так тяжелы — треск каждой, самой крохотной веточки, Лутиэн слышит. Он никогда не ступает невесомо… Ей интересно и это, ведь кто он, если не так легконог, как эльфы? — Позволь мне… — она вздыхает; для неё это всё привычно и просто, но этот кто-то новый может испугаться, не понять. Пугать она вовсе не хочет. — Позволь, я только прикоснусь к твоему лицу. Немного. Не бойся. Её широко раскрытые глаза прекрасны, они неподвижны, словно она смотрит на него, на странного гостя Дориата, кем бы ни был он, но смотрит и… — Я не вижу. Поэтому я смотрю руками. — поясняет она, на её губах мягкая улыбка. — Я родилась такой. Матушка говорила, когда-то она служила вала Ирмо где-то далеко, в Валиноре, и она сказала, что некоторые его слуги тоже не нуждались в том, чтобы смотреть глазами… Ты из Валинора? Кто ты? У этого незнакомца такой голос уставший, такое лицо — кончиками пальцев лишь она чувствует колючую щетину, потом случайно касается шрама на щеке. Замирает. — Что это? Кто так ранил тебя? Прости! — она отнимает руку наконец. — Прости, я… Я сделала тебе больно? Я могу иногда. Случайно, я вовсе не хотела… Её глаза слепы, но искренни. Лутиэн никогда не видела света дня, как не видела и темноты ночей ни разу. Она родилась такой — взгляд прекрасных голубых глаз её бесцельно блуждал по всему вокруг, неспособный сфокусироваться, незрячий. Она познавала мир иначе: трогала, слушала, чувствовала ароматы. Научившись ходить, ходила она долгое время с ручками, протянутыми вперёд, чтобы ненароком не столкнуться с кем-то. Потом детская неуверенность ушла: она могла услышать кого-то задолго до возможности столкновения и легко его избежать. Слух заменил ей и зрение, будучи острее всех прочих чувств — а когда ходила она по лесу, часто совсем одна, то к ней слетались и сбегались животные и птички и тоже рассказывали и помогали: впереди ручей, принцесса. Там можно напиться воды, но не намочи ноги. Аккуратно — чуть веткой себя же по лбу не хлопнула. Слушай, принцесса, слушай — и через звуки смотри. Берен, теперь она знает уже его имя, даже дышит не так, как эльфы. Ей интересно, и снова, избегая касаться шрама, чтобы не сделать нехорошо, она осторожно кладёт пальцы на его лицо. — Ты красивый. — говорит она с улыбкой по прошествии некоторого времени. — Слушать тебя мне страшно, я не знала ни войны, ни боли. Никогда прежде я не встречала таких потерь и такой горечи, но слышать это всё кажется мне нужным. Я хочу знать тебя с болью и с войной, услышать всё, что могу, если не дано мне видеть. То, как ты звучишь, Берен — это красиво, поэтому ты красивый. Я не слышала никого красивей тебя. Отец держит её за руку. Лутиэн никогда его не видела, но она чувствует, как сердце Тингола вместо выражения его лица передаёт его гнев, испуг за неё и его тревогу. Она так любит его — пускай отец и скор на суждения и на суд! Она слышит его любви больше, чем некоторые иногда видят друг в друге. — Сердце твоё не ослепло ли тоже, дитя моё? — спрашивает он. — Или подвёл твой слух? Даже я слышу звон стали, что за этим человеком принесён! — Я слышу это, adá. И что же? И ты воин. По-иному, как отца моего, век меня сберегавшего, я и тебя люблю, и его люблю. — она сжимает тихонечко ладонь Элу двумя своими. Её тонкие пальцы тёплые и нежные. — Он пел мне и о любви. Я верю ему. Немало времени спустя Лутиэн слышит быстрые шаги… Двое — эльфы, а с ними… Зверь? — Стой! Не убегай! — голос игривый и озорной, но какой-то слишком дружелюбный. А куда побежала бы она в этом лесу, которого не знает? Родной лес Регион далеко. — Не убегай, красавица моя! — Вам служить — наш с братом долг. — Куруфина и Келегорма легко различать. У второго из сыновей Феанора голос, когда говорит он с нею, бесцветен и интереса в нём нет, а весёлость как-то зла. Она соглашается им поверить, но верить не хочет. Искренности в их словах нет. Зато искренен Хуан. Она утыкается в мягкую шерсть огромного зверя лицом, пахнет ожидаемо — пылью, лесом, кожей. Как всякий зверь. Его запах, его разговор, его речь, его звучание и то, как он ощущается — она ему верит легко и ему верить она хочет. Он — друг. И он отведет её к Берену, и если не поздно пока, то Лутиэн ещё сможет слушать любимый голос. Ей так страшен Саурон. Она слышала про него от матушки, но едва ли более чем в двух словах. Но он ужасен, и голос его, и заклятья его… Она бы испугалась большего, если бы могла видеть крепость, на мосту которой стояла. Но ей довольно и голоса: её почти колотит дрожь, а голос её звонок и напряжён, когда старается она плести заклятье ответное. Каждая нота словно вот-вот и сорвётся в пустоту, а за ней упадёт и принцесса. Хуан чуть-чуть подталкивает её руку мокрым носом — смешно и щекотно — к замку в темнице, чтобы ключом не промахнулась. Она долгие несколько минут молча обнимает Берена, а потом отдаёт ключи ему. Просит выпустить остальных пленников. Сама она провозится слишком долго. Мелькора она боится куда меньше. От его усталости воздух гудит, словно рой лесных пчёл. Она, отчего-то чувствуя и не жалость даже, а скорее сочувствие пополам с осторожной печалью, сплетает снова чары в простенькую колыбельную. И ей самой спокойнее и проще, когда она слышит, что Враг Мира уснул. Может быть, короткий отдых сделает его жизнь легче? Иногда закрыть глаза и на время не видеть чего-то должно быть приятно для тех, кто видеть может, ведь иначе… А как иначе? Можно, верно, устать от всех красок мира вокруг, может и приесться! Кархарот не страшен. Она слышит и знает, что эта новая опасность непредсказуема и жестока, но чем-то сродни Саурону, поверженному уже. Это чуть-чуть придаёт уверенности — и зря, пожалуй, потому что так ясно она слышит, как Берену больно! А он её защищал. — Прости пожалуйста, прости… Идём скорее, я знаю, что больно, прости, я слышу, я понимаю… Идём… — она наспех перевязывает его рану, надеясь, что вышло не совсем неаккуратно, хотя аккуратно у неё никогда и не получалось, только зря дориатским лекарям надоедала. Берен дышит так тяжело… О, Эру! Слышать это страшно, страшнее его рассказов о боли познавать её вот так близко. И вдруг — после всего — она видит лицо. — …я преклоняю колени, владыка, и плачу… Не знаю, о чём. — её и правда душат слёзы. — Судьба слепа. Потому ты и видишь меня. — Намо смотрит на неё действительно будто бы слепыми глазами. Они тёмные, так темны, что словно пусты. В его взгляде ни равнодушия нет, ни интереса — нет вообще ничего. — Слух смертных не столь остёр, как слух людей. Тебе придётся научиться многому… Учись жить иначе, Тинувиэль. Она не понимает. До момента, пока не слышит: Берен рядом! Они живы? Они справились со всем! Она открывает глаза, не думая ни о чём, уже привычно тянет руку… И останавливает на полпути. У Берена на щеке шрам, у Берена белая прядь в тёмных волосах, у Берена самая славная улыбка в мире — она других не видела, но знает. — Тьма ушла… — шепчет она. — Ушла! Представляешь?! Я вижу тебя! — А я слышу тебя снова, Соловушка. Самое первое в её жизни солнце — солнце того дня — ей будет не забыть вовек.