«Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.»
— М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»
около недели спустя
Всю следующую неделю, как и прошлую и, в уверенности, будущую, Дмитрий провёл в абсолютной беготне. При том беготня его была не только меж палат в больнице, несколько раз за неделю выезжал он к близким деревням, к тяжёлым пациентам чаще всего. По морозу, стуже, да вьюге пробирался он, по пояс в снегу, к домам больных и ночи тратил дабы жизни спасти. Как-то даже, помнится в четверг, вовсе сбились они с пути и на дороге повстречали голодных, злых волков. Ух, еле отбились же они тогда, лишь с помощью припасённого им пистолета (военная ещё привычка с собой его извечно таскать). Вот же зверь — голодный и злой волк! Ничего кроме голода своего-то и не видит. Невольно вспоминал тогда альфа о Сергее — ужас так вот ночью с зверем повстречаться, а уж один на один, да без возможности отбиться ведь как он, в одной лёгкой одежде, совершенно без пистолета или на крайняк сумки, сможет противостоять голодным ртам? Везучий он однако товарищ этот Горошко, могли и голову откусить, проглотив тут же не жуя, ибо голод их превращал в безумцев. Да и не только их, люди от волков мало чем отличаются, то ясно стоит только про Петроград вспомнить. Однако всё это лишь размышления, которые невольно возникали в голове Дмитрия всё время. И сколько б он не пытался о актёре помногу не думать, ибо мысли эти, понятно дело, отвлекали, а только не выходило толком. Как запах его, что с холодом и снегом, который он каждый день теперь вдыхал, мало-помалу, но с головы его выветрился, так и просто мысли о нём часто отвлекали от работы. Вот было так, что проводит он осмотр молодого омеги и вроде работа работой, да только чудится ему Горошко, что сидит перед ним раскинув ноги в стороны. И даже запах, тот тоже кажется что совсем близко... Дима прямо так голову и поднимал пару раз, глядя на бедных и без того смущенных омег круглыми глазами, лишь бы удостовериться: не он. Нет, он не избегал Сергея, через день наведывался к нему, как полагается. Конечно он знал, что раны его уже понемногу затягиваются, голова гудит всё меньше, и начинает он уж ходить (вот уж прыткий!), но странным всё же то врачу казалось. Никогда у него ещё такого не было, чтобы посреди ночи, пока в стороне играет граммофон, он думал не о случае серьёзной операции, что в тот день с ним происходила, а об этом омежке. И ведь какие мысли! Задумывался он о том, как красиво наверно выглядел Сергей в костюмах в театре, точно артистично и пластично двигался в них, красовался... Возможно он даже пел? А может быть снимался в кино? В сухом остатке, скуривая всё новую сигарету, Дима думал о юноше потому как тот был ему интересен и желание быть с ним рядом, дабы узнать его получше извечно растекалось по груди. Но каждый раз Чеботарёв себя за это по рукам бил: в конце-концов, кто он таков, он врач и совершенно не мальчишка, чтобы плести романы со своими пациентами? Не стар, конечно, но и не молод, чтобы вестись на очаровательное личико. Да и всё же, извечно усмехаясь про себя, помечал Дмитрий, лучшая для него пассия — это работа. Вот, где он всецело, где он может жить и помогать. А отношения они второстепенные, всё же. Ну, а то, что между ним и Горошко — это вообще не отношения, лишь симпатия, которая пройдёт как только Сергей покинет больницу, а позже и его дом. ...так успокаивал и уверял себя Дима на протяжении всей недели, куря по несколько сигарет после каждого похода к Сергею. Текла их жизнь таким образом вроде и размеренно, а вроде и необычно, но все к такому уж попривыкали.***
— Ух! Ну и вьюга-а, бр-р! — потирая себя по рукам и немного прыгая, протянул Дима, сильнее кутая красный с мороза нос в ворот тёмного пальто. С шапки и сапог снег сыпался на пол почти сразу, в столь разгорячённом и тёплом домишке, таял и тёк водой. Мужчина тёр ладонью самый кончик носа, что больше всего словно бы замёрз и хрипловато посмеивался. — Вот дурак, нет бы из больницы сразу в дом бежать, я покурить решил... Да а какое это курение, если огонёк мне снег всё время сбивал? Дмитрий всё ещё несколько дрожал, шагая вглубь дома, почти сразу садясь за уже накрытый стол, где уже сидел Вениамин Самуилович, зашедший перед ним. — Бросали б вы-с, — зацыкал тот, поставив чашку под носик самовара, наливая себе пылающего чая. — До добра не доведёт, сами же знаете. Чеботарёв одобрительно кивнул и для убедительности ещё промычал в подтверждение, устраиваясь на лавке поудобнее, чуть ближе к красной почти печи. — Конечно, конечно, — разминая красноватые и бледно-белые свои пальцы, что несколько окоченели за время пока мужчина находился на воздухе, согласился он. — Бросать-бросать. Не то как-то заметёт меня пургой пока я буду курить, только по весне меня и отыщете. — Ой, уж лучше сплюньте-с, — несколько скривившись, отмахнулся от него Рубинштейн. Он подул на чай недолго, а после добавил. — Вы всё же не подснежник. — И то верно, — весело хмыкнул Чеботарёв, стягивая с плеч пальто, кладя его рядом с собой на лавку. Тепло мерно окутывало мужчину, погружало в себя. С правой стороны от него потрескивали поленья в печи, чуть выше что-то булькало, бурлило и шкварчало — никак Софа принялась готовить ужин. А запах какой стоял, м-м-м... После целого денька, где лучшим запахом считался для альфы истинно спирт, ибо был привычен и до рвотного не противен, запах свежей картошки или наваристых щей — невероятное наслаждение. Дмитрий быстро сглотнул слюну и вновь потёр ладони между собой, дуя на них. Взгляд его медленно прошёлся по столу и остановился на самоваре. — Пожалуй, и я чаю выпью, — почти себе под нос произнёс он и взяв со стола небольшую чашечку поднёс её к носику самовара. Переливая горячий напиток на небольшое блюдце, мерно дуя на него, чтобы он остыл, Дима задумчиво свёл брови, зыркнув в потемневшее оконце за котором всё не прекращала выть вьюга. — И долго же это всё ещё будет... — Эх, чего вы, ясно же дело, что ещё до самой весны куковать нам с вами в шубах и пальто, — отозвался вновь Рубинштейн, взяв небольшой бублик со стола, тут же кусая его. — Да и после, чего уж там. Это вам не Москва, Дмитрий. — Да я уж привык, — невпопад роняет альфа и немного шипит, обжигая язык о горячий чай. Весь дом плавно заполняется тишиной, что разбавляется изредка лишь шёпотом Софы, которая бурчит себе что-то под нос, продолжая готовить, да завыванием пурги за окном. Дима же, вдоволь отпив чаю, прикрывает глаза, думая сегодня отправиться спать пораньше, ибо уже сейчас царство Морфея тянет его в свои объятия... Только вот мимолётная идиллия вдруг прерывается резвой Аннушкой, что запрыгивает за порог козлёночком с морозной улицы и почти сразу же обращает внимание на Чеботарёва. Губы её, белые, холодные и дрожащие от мороза, немного подрагивают, она с силой пытается разлепить их, одновременно с тем утирая с ресниц налипший иней. — Дмитрий Юрьевич, — вздыхает она и всё же начинает дышать заполошно, переводя дух. Дима не торопит, но заметно напрягается, хмуря густые брови. Девушка же, гулко вздохнув и сглотнув, выдаёт. — В больницу нужно, Сергею плохо. Дима резко выпадает из реальности. Брови его поднимаются, морщинки на лбу исчезают, а веки то и дело закрываются и открывают. — Сергею? — переспрашивает. — Горошко? Та лишь кивает. Дима тогда тут же быстро собирается, накидывая на плечи пальто и выбегает из-за стола к Аннушке почти в мгновение выскакивая из тёплого дома обратно на холодную улицу.III
В палате омега по прежнему один и когда Дима заходит в неё, то непонятливо моргает несколько раз с подряд, абсолютно сбитый с толку запахом, который полностью, кажется, застыл в помещении. Запах липового цвета столь приторный, яркий и до ужаса резкий, что, несмотря на то, что он, несомненно, приятен, врачу приходится ненадолго зажать нос, чтобы привыкнуть. Он, зажмурившись и всё ещё стоя на пороге с зажатым ладонью носом, считает про себя: раз, два, три... Три. На четыре разжимает нос и раскрывает глаза, почти сразу метнувшись к кровати, уперев руки в её бортики. Дмитрий быстро оглядывает юношу, что накрыт каким-то сбитым одеялом, которое он яростно подминает под себя, словно при ознобе. Лежит он весь скрюченный как рыболовный крючок, едва ли не полукругом выгибается, поджимая колени почти что к лицу. Руки Сергея до побелевших костяшек сжимают одеяло и едва ли не рвут ткань. Всё тело его безбожно дрожит, а на нахмуренном лбу выступает испарина. Губы Горошко сжал в тонкую белую линию и, кажется, несколько искусал судя по небольшим кровавым точкам. Дима подошёл ближе и без слов положил ладонь на лоб омеги, чтобы удостовериться в своём предположении. Лоб оказывается ледяным. Тогда ясно. — У вас период перед течкой? — спросил осторожно, медленно и с неким оттенком заботы поглаживая по волосам, пытаясь привести Горошко в чувства. Сергей раскрывал свои мутные и туманные глаза долго, быстро моргал, пытаясь вернуть себе зрение, сфокусировать его и развидеть хоть что-то за поплывшей картиной, а после же вновь зажмурился и сжался сильнее — видимо, поражённый новым приступом боли. Руки его сковали собственный живот, надавили. Изо рта вырвался рваный и до боли жалкий выдох. — Да. — И он... Болезненный. — подметил Дима и потёр тогда переносицу, вновь жмурясь от едкого запаха, который уже, кажется, прилип к коже. На этот раз Горошко лишь кивнул и промычал от боли сквозь сжатые, белые губы. Весь он снова задрожал, а Дима, поняв, что тянуть уже не стоит, отошёл в сторону и стал шарить по небольшому столу с медикаментами. Выудив оттуда пузырёк с лекарством он взял шприц и быстро набрал специальное обезболивающее, которое предназначено для омег. Дима коротко оглядел вновь поджавшегося и почти воющего Горошко и вздохнув подошёл к нему, стараясь осторожно, но быстро, выпрямить его почти закостенелую руку, пытаясь найти вену. Мужчина заметно хмурится, протирая кожу спиртом, пока юноша под ним бесконечно тихо скулит. — Сергей, я могу задать личный вопрос? — спрашивает он, вкалывая иглу в кожу. Юноша задушено вздыхает, задерживает дыхание и облизывает губы, весь как бы сжимаясь. Молчит и почти не реагирует на врача, пока тот давит на шприц. Лекарство впрыскивается под кожу. — Вы были беременны? — всё таки задаёт мужчина вопрос, вынимая шприц, аккуратно уложив руку Горошко на кровать. Тот вздыхает более облегченно и почти сразу кладёт голову на подушку, пальцем нелепо водя по постели. Глаза его словно вовсе не моргают и устремлены то в пол, то ещё куда, но только не на Дмитрия. — Сергей? — Был, — отвечает он явно неохотно, сильно хмурясь не то от заданного вопроса, не то от всё не уходящей боли. Чеботарёв кивнул и присел на рядом стоящий стул, бегло оглянув полностью смятую кровать юноши. Тишина, что возникла отныне почти по всей больнице в такое-то время и прерывалась изредка лишь болезненным скулением некоторых пациентов из других палат, возникла перед ними, рассекла воздух и замерла на месте. — И вы потеряли ребёнка? — Да, — ответил почти сразу, совершенно не сомневаясь в ответе и даже не хмурясь. Лицо его всё несколько вытянулось и наоборот больше разгладилось, став одномоментно более спокойным... Только миг спустя новый приступ боли заставил бедного омегу скривиться вновь, сжимая руками свой живот. — Чёрт... Когда это лекарство подействует? — Достаточно скоро, но пока нужно потерпеть, — отозвался Чеботарёв, потирая руки. Помедлив, он добавил и сам не понимая для чего. — Можете не переживать, я останусь с вами пока вам не станет лучше. — Мгх... — только и промычал Горошко, перевернувшись в постели на другой бок. И вновь их поразило молчание. Тяжёлое, будто пуд железа, дыхание Горошко было несколько спёртым, неровным от боли, что словно никак не желала покидать его и без того хилого тела, продолжая мучить и резать по животу будто на живую. Он часто старался задерживать дыхание, сжиматься сильнее, полагая, что так ему станет легче. Но боль уходила лишь на мгновение, а после снова укрывала его одеялом. Дима же глядел на его чуть приоткрытое плечо, что виднелось из под смятого уже почти колтунами одеяла и спину, которая извечно подрагивал. Брови несколько сводились в безмолвии, осознание того из-за чего юноша испытывает такую боль. Сильный стресс, вероятно... Выкидыш? Или он самостоятельно избавился от него? Пока такие мысли лишь и витали в его голове, но подтверждений не имелось совершенно. Однако, Дима про себя замечал, должно быть сие событие произошло точно не так уж давно. Быть может... Даже не более пары месяцев назад? По прошествии лет последствия не проявляли бы себя столь явно, однако раз они проявляются сейчас, перед течкой, в такой ужасно сильной форме, то скорее всего трагедия произошла совсем-совсем недавно. Дмитрий вдруг часто заморгал, вдохнув вдоволь аромата липового цвета. Очередная догадка молнией рассекла его голову. — Вы на мне... — вдруг донёсся всё ещё слабый голос Горошко. Он коротко сглотнул и прошуршал одеялом, повернувшись совсем на чуть-чуть. — Дыру протрёте. Что вы спросить хотите? Говорите уже, не мучайте тоже... Дима несколько неловко кашляет и быстро потирает собственную шею, в миг осудив себя за своё же поведение по отношению к больному. Однако собравшись с мыслями, он выравнивает своё лицо и выглядя отныне более отстранённым, но не лишённым сочувствия, спрашивает: — Сергей, я понимаю, что вам сложно, но чтобы понять как я могу вам помочь мне нужно знать об этом ребёнке всё. Тут же юноша хмурится подобно ясному небу в мае перед грозой. Лицо его, и без того тёмное в полумраке палаты, да и потемневшее одновременно из-за болезненных ощущений, становится каким-то серым, недоверчивым. Кажется, что он готов наброситься сейчас на Диму... Только вот глаза Сергея выдают всё с головой, ибо выглядят сизыми, жалобными и прозрачными. — Пожалуйста, — просит вновь. Он молчит и закрывает глаза. Дышит через ноздри протяжно. Вдох делает долгим, старается вдыхать плавно, но из-за дрожи это скверно выходит. Потом выдыхает и вновь дрожаще. Внутри он видится Чеботарёву единой, длинной и великой нитью, железным прутом. Она кажется стойкой, крепкой, но на деле рвётся стоит лишь выдохнуть на неё. — Сергей, хотя бы... — Я не могу пока сказать всего, — роняет тот снова обернувшись к стене. — Просто... — запинается и Дима слышит вымученную, защитную и совершенно не весёлую усмешку над самим собой. — Я потерял его из-за одной нехорошей ситуации. Во время своего побега. В нескольких городах от этого места. — Давно? — решает отстать Чеботарёв, спросив лишь такой вопрос, а не другие, более выводящие юношу на поистине ненужные переживания. Он ведёт плечами, опускает их и натягивает одеяло на изредка дёргающееся тело. — Может, с месяц назад. — Тогда ясно, — сам себе под нос произносит Дмитрий и потирает пальцами переносицу. — Я изменю ваше лечение, чтобы помочь справиться с последствиями. Сейчас вам лучше? Сергей ведёт рукой до своего живота и мгновение давит на него, будто проверяя чувство, что он испытывает. — Чуточку. Ноет, — отрывисто отвечает. После же вновь затихает и молчит пару долгих минут, а после же приподнимается и отводя глаза просит. — Только не уходите пока что. — И не собирался, — с оттенком улыбки на губах, заверяет мужчина и только тогда, убедившись, Горошко ложится обратно под взором врача. Юноша подминает подушку под себя и опустив на неё голову почти сразу же закрывает свои тяжёлые и усталые веки, засопев нервным, рваным сном сквозь который всё ещё ноет бесконечно боль по животу. Боль эта воет уже где-то на грани сознания, словно бы непрекращающаяся вьюга за окном. Обе они воют заунывно, испытывают нервы, затихая на миг, а после снова начиная ровно ныть или выть. Становится ни громче, ни больнее, всё идёт ровно, как по линии и тем мучает сильнее. Но погружённый в царство Морфея юноша всё же более спокоен, лежит и даже не дрожит. Испытываемую им боль выдаёт только всё также сорванное дыхание. Дмитрий смотрит на него с прикрытыми глазами. Его тоже тянет в сон, но уйти он уже не смеет, пускай и запах липового цвета всё ещё сильно дурманит его и не в особо хорошем смысле. Всё же он не может просто так уйти. Да и не хочется уходить покуда за окном так рьяно ревёт пурга. В конце концов, врач не решается покинуть палаты и оставить своего пациента и засыпает таким же почти сном, которым спит Горошко (до ужаса рваным и неспокойным), подперев щёку собственной ладонью. До самого утра вьюга не смолкает, баюкая их двоих...***
...ещё пару дней после
Дима поёжился от мороза, стоя на крыльце больницы, жмуря глаза от излишне яркого солнца, что лучом точно резало по сетчатке. Красноватый кончик носа уже постепенно терял чувствительность, всё больше его покалывало тоненькими иголочками холода. — Эй! Эй, да не урони ты, Боже! Наказание на мою голову, тьфу! — раздался чуть грубоватый и высокий голос Софы, что едва ли подзатыльники не прописывала дворнему Демьяну, что помогал ей тащить в больничный корпус большую, явно тяжёлую и, по честному, старую деревянную ванную. Когда коренастый мужичок чуть не уронил ванну себе на ноги, Софа звонко шлёпнула в ладоши, завертела головой как гусыня и вновь стала причитать. — Ну ноги ещё себе отдави, дурной! Чеботарёв, выпуская изо рта дым, что сразу же чуть ли не камнем падает на землю, застыв в мгновение, усмехнулся, прикрыв глаза. Плечо больно упёрлось в деревянный и трухлявый столб крыльца; деревянные же доски под ногами подозрительно высоко скрипнули. Морозное утро было привычным и совершенно неотличимым от иных, Дима мог предугадать каждый его миг практически по минутам. Сейчас он покурит и подышав ещё с пару минут холодным и колючим воздухом поскорее поспешит в больницу. Там, конечно, сначала на него накинется и станет бурчащим голосом цыкать Рубинштейн, всё больше говоря о вреде курения и о том, что лёгкие его от такого просто почернеют. Описывать он будет едва ли не литературным языком и больше даже добавлять от себя разных мерзких словечек, описывая в подробностях его лёгкие (будто Дмитрий сам не видел подобные во время учебного вскрытия). Займёт это однако не так много времени и уже скоро его перехватит Аннушка, что отведёт его от бурчащего коллеги к палатам особо сложных пациентов. Дима помнит, что у него под наблюдением есть несколько человек с сильнейшей болезнью; за ними-то он и будет присматривать бóльшую часть времени. Конечно, будет ходить и по больнице, других пациентов смотреть. Может привезут кого-то ближе к полудню: тяжёлого, вероятно всего. Может кого с ожогами или простудой сильной. Тому он проведёт операцию и после снова уйдёт курить. К тому времени уж и вечер будет и вскоре врач уйдёт из больницы вновь в дом, в случае чего изредка бегая в неё вновь если что случилось. Так проходили и проходят все его дни, Дмитрий научился отсчитывать от каждого события в своей жизни по минутам. И вот, уж остаётся мгновение до того как он докурит и уйдёт в больницу; мужчина быстро прикрывает глаза и тянет носом воздух, пытаясь насладиться воздухом... Но вдруг за его спиной с прерывистым и словно осторожным скрипом раскрывается дверь. — Ой. — тихо ойкает знакомый голос, пытаясь пройти вперёд и при этом не ударить Чеботарёва по спине. — Простите. Врач, хмуря брови, отходит в сторону и ставит одну ногу на ступень крыльца, вглядываясь в вышедшего. — Сергей?.. — спрашивает он, быстро потушив сигарету, выкинув её за себя. Он вновь встаёт двумя ногами на крыльцо и клонит голову вправо. — Зачем вы вышли? Господи, ещё и без пальто! Вам прописан постельный режим, ради чего вы вообще решили встать? — Вообще-то на мне есть пальто! — отрицает юноша, показываясь из-за двери, прикрыв её за собой. Он немного вертится вокруг, уводит одну руку в сторону, другой же опираясь на деревянную трость, показывая доктору длинное тёмно-бежевое пальто, на вид достаточно тонкое, что висит на нём. — Хорошо, хорошо, — со вздохом проговорил врач и длинно кашлянул, смотря на Горошко несколько со стороны. — Но всё таки, ради чего? — Я вас искал. — Чего ж меня искать, я итак пришёл бы к вам чуть позже, — хмыкнул Чеботарёв. Юноша несколько замялся и потёр ставшие уже чуть розоватыми пальцы; обвёл подушечками выделяющиеся и немного ободранные костяшки. Он поджал губы и поднял голову, вглядываясь точно глаза в глаза врача. — Дмитрий, не сочтите за грубость и вульгарность, но... — он отвёл глаза, явно подбирая подходящие слова. — Если ваше предложение о том, чтобы пожить в вашем доме какое-то время ещё в силе, могу я сегодня же быть там? — Сергей нервно не то хмыкнул, не то усмехнулся. На губах искривилась тонкая улыбка. — Не имею ничего против вашей больницы, но мне кажется, что в ней я задыхаюсь. Слушать по ночам болезненные стоны выматывает излишне. И тоска одолевает меня слишком сильно, — омега добавил, а после более протяжно дополнил. — Кажется, из-за неё я чувствую себя только хуже... Дима посмотрел за себя, вглядываясь в свой дом, стоящий совершенно неподалёку. Он задумчиво пожевал губы и прикрыл глаза. — Что-ж... Да, конечно от своих слов я не отказываюсь, — заверил он и оперевшись поясницей о бортик крыльца, закинул одну ступню на другую. Взгляд его метнулся немного вверх, глаза прищурились. — В целом, думаю, что вы впрямь можете сегодня остаться у меня. Ваши раны ведь уже немного затянулись, ходить вы можете с тростью, а постельный режим будете соблюдать под моим надзором. — Думаю, так будет даже эффективнее, — усмехнулся Сергей, перебирая пальцы на трости. — Несомненно. — Дима коротко оглянулся по сторонам, всё продолжая морщится от солнечного света и постучал ногой по деревянным доскам. — Хм, раз уж так, то тогда идёмте сейчас пока нет особо срочных дел, покажу вам всё и оставлю до вечера в одиночестве. Потерпите? — он быстро повернул голову, обращая внимание на всё ещё переругивающихся между собой (уже, однако, более тихо) Демьяна и Софу, что теперь тащили что-то ещё тяжкое. Мужчина облизнул холодные губы. — У меня есть много книг, правда по медицине, но всё же. Ещё граммофон, если заскучаете. Горошко весело и искренне улыбнулся и сделал несколько уверенных шагов, спускаясь осторожно и медленно по ступенькам. — Ох, поверьте, мне хватит и книг. Кажется целую вечность не видел напечатанных букв так что готов прочесть сейчас даже с десяток рекламных листовок. Чеботарёв тоже улыбнулся по-доброму и спокойно в ответ и протянул руку юноше, подходя к нему почти вплотную. — Это хорошо, надеюсь вам будет хотя бы не скучно, — альфа осторожно взял Горошко под руку и медленно стал шагать в такт чужих ещё не до конца устойчивых ног. — Идёмте, Сергей. Держитесь крепче, здесь большие сугробы, можете провалиться. — Ага... — как-то зажато промямлил Горошко, вступая на снег немного подрагивая в коленях, сильнее пальцами сжимая локоть врача. — А, да, спасибо вам ещё раз. Дмитрий хмыкнул. — Вы слишком часто хвалите меня почём зря, — со смешком проговорил он. — Не стоит, право не стоит. Я просто помогаю вам потому, что хочу, чтобы вы были здоровы не только телом, но и душой. Горошко на это лишь вздохнул и невпопад странно кивнул покуда Дмитрий продолжал осторожно идти рядом с ним, поддерживая за руку. В стороне всё ещё продолжали громко пререкаться Софа с Демьяном. Казалось, даже сильный утренний мороз не мог побороть их желания собачиться друг с другом и дальше...***
Серёжа лениво и медленно повёл пальцами по стеллажу полностью уставленному множеством книг. На подушечках пальцев в миг ощутилось неприятное ощущение пыли, что буквально прилипла к ним и осталась тёмным серым следом. Да-а, несмотря на то, что книги эти явно часто читают не сказать, что за порядком в стеллаже кто-то когда-то следил. Юноша кратко улыбнулся и подцепив пальцами какую-то книжку выудил её из шкафа тут же читая название. «Оперативное акушерство. А. Додерляйн» — гласил корешок этой книги. Горошко отчего-то оглянулся вокруг себя, осмотрев пустую комнату в которую пару минут назад завёл его Дмитрий. Комната представляла собой скорее врачебный кабинет нежели привычный домашний уют; была уставлена книгами, что лежали буквально везде (пару он видел даже где-то на окне). Помимо книг также везде стояли небольшие стеклянные баночки, бутылочки, изредка виднелись и какие-то большие, вытянутые колбы и стеклянные полусферы под которыми лежали некие медицинские препараты. Но помимо различных медицинских вещей, что выдавали в хозяине этой комнате врача, здесь конечно же было и всё для жизни: кровать, стол, стулья, шкаф для одежды и конечно уже упомянутый Дмитрием (и, видимо, им очень любимый) граммофон. Однако больше всего выделялся большой и в ширину и в длину, тёмно дубовый стол с резными ножками. Он стоял ровно посередине кабинета, разделяя его на две части: одну, ближнюю к несколько холодным окнам, где стояла двухместная и более широкая хозяйская кровать и другую, что оттенялась несколькими книжными шкафами и та, где стояла теперь менее большая, но всяко более удобная нежели больничная, кровать Горошко, отгороженная тонкой ширмой. Сам же стол был одновременно чист и устелен творческим бардаком. Книги лежали на нём в открытом виде, но ровно, словно по линейке, стояли в ряд несколько одинаковых баночек, но одна из них, самая крайняя, покосилась и высыпала из себя порошок прямо на деревянную поверхность, ящики были все выдвинуты и несколько свисали, но в них был идеальный, хладнокровный порядок. Даже небольшая лампа, стоящая там же ближе к краю, всё ещё тускло светила — похоже, Дмитрий забыл с вечера выключить её... Сергей, прихрамывая, подходит к этому столу и с силой уперев руку в него тянет другую, чтобы выключить лампу горящую почём зря. Выполнив сие действие он коротко вздыхает и выудив книгу из под подмышки вновь оглядывает её, а после же решает осмотреться опять. Ровно напротив стола виднеется совершенно небольшая печка — вытянутая и грязноватая, с тёмной, почерневшей чугунной дверкой и кочергой, что подпирает её. До ушей юноши доносится звук треска дров, бульканье (видимо, еды, что варится на первом этаже) и совсем тихую мелодию, которую кухарка поёт под нос. Он улыбается и прихрамывая отходит к кровати, ближней к печи и граммофону, что стоит на небольшом столике. Руки Горошко почти тут же оказывается на нём, поворачивают ручку один, два, раза. Тут же играет музыка и юноша облегчённо плюхается на кровать вмиг уложив книгу рядом с собой. Он длинно, спокойно выдыхает. Простынь немного шуршит, Серёжа ведёт головой в сторону и разглядывает мутные фотографии и картины, висящие на стенах. Отчего-то кажется, что их повесил не Дмитрий — омеги в откровенных нарядах и какие-то размытые пейзажи иностранных курортов. До того при том размытые и смазанные снимки, что едва можно угадать то, что это именно курорт — лишь написанная острым почерком надпись помогает определить. Горошко улыбается уголком губ, нет, точно не такие у доктора интересы, слишком уж вульгарно, а он выглядит как человек исключительно осторожных манер. Только одна фотография кажется точно его — та, где сам он, в военной форме стоит. Серёжа прищуривается, вглядывается в чёткие линии прямого, как штык, тела одетого в гимнастерку доктора. На ней не видно будто ни одной маленькой складочки; вся форма его точно сидит на теле. Хмурый и холодный взор альфы гладит неопределённое пространство, взирает как в никуда немного пустыми, сизо-синими глазами, что дымкой застланы. Нервно сжаты его руки за спиной, сведены с явной силой. Горошко, заметив за собой то, что вот уже пару минут к ряду, судя по стуку настенных часов, смотрит, даже разглядывает, эту фотографию с совсем молодым Чеботарёвым, глупо хихикает, прикрывая одной рукой глаза. Он свистяще дышит и всё смеётся, трёт ладонями лицо. — Эх, Серёжа-Серёжа, — вздыхает он вслух тихим, хрипловатым голосом. — Замужний омега, а всё на других смотришь. То-то муж от тебя и сбежал... Юноша цокает ещё пару раз, словно напыщенно осуждающе, коротко посмеивается и прикрывает глаза. Только вот взгляд его снова перемещается на портрет доктора; словно там мёдом помазано, всё тянет и тянет. Не может он не отметить, что красивый этот доктор. Сильный явно, раз уж солдатом был. А ещё добрый, да заботливый... — Проклятье, — потирая уж красные щеки, совсем тихо говорит он сквозь зубы. Брови сильно хмурятся, меж ними морщинка темнеет. — Не хватило что-ли, всё тянет и тянет... Мысли волей-неволей начинают уносить его в места совершенно недалёкие, события, что произошли совсем недавно, хоть по ощущениям тянутся уж долго и нудно, всё стучат заунывно в голове. И о нищете собственной после смерти родителей, и о быстрой и глупой женитьбе, о муже, пожелавшем ребёнка, о скорой пропаже всего и вся и о... Рельсах. Долгих, протяжных, тёмных, почти чёрных. Тянущихся от самого Петрограда, извилистых, тяжких. Даже о его странном, непонятном пути, который неясно как начался и непонятно чем кончился. Да и не кончился поди, покуда он ещё здесь. — Был бы умнее может и не вляпался бы во всё это. — злостно почти фыркает он окончательно закрыв и зажмурив глаза. — Не стал бы беглым, не пошёл бы по рельсам неясно куда, не потерял бы ребёнка и на волчьи зубы бы не попал. Жил бы и жил. «...и доктора этого ласкового никогда бы не встретил», — звучит эхом в голове после всех его слов, сказанных вслух и Серёжа сжимает зубы. Тут же он хватает в руки книгу по акушерству, театрально кривит лицо и зло начинает читать про себя, стараясь отвлечься. Только вот нудные буквы плывут от гнева на самого себя, в голове просто не складываются в слова и Серёжа вытягивает голову, укладывая книгу к себе на грудь. После же он длинно и отрывисто выдыхает, вздыхает и замирает. Щёки жжет. Серёжа долгое время ещё лежит так, с закрытыми глазами, с книгой на груди. Очень много думает о том, что было, что есть. Совсем мало размышляет о том, что будет (боится размышлять, ибо то уходит лишь в сладкие мечтания). Он думает о всех эмоциях, что пережил за короткий промежуток времени и успокаивается — всё же этого в конце-концов и хотел, об этом грезил, потому как до того, как попасть в волчьи пасти он попросту не успевал подумать о том, что он ощущал. Лишь теперь по груди то тянет, то резко сжимает, всё порывом проходится по телу... И в этом порыве он словно баюкается, постепенно закрытые веки становятся чугунными и накрепко скрепляются, не давая и шанса их разлепить. Серёжа засыпает беспокойным сном в комнате доктора с книгой на груди, но дышит наконец размеренно.IV
Рельсы тянулись длинной, нескончаемой дорогой. Изгибами, скрученными и сглаженными зигзагами тянулись вдаль, виляли линией между высоких ёлок, что нескончаемой лентой тянулись по бокам и рябили в глазах, подсвечиваясь изредка кружками далёких огоньков с одиноких станций. Одиноких и тихих, часто заброшенных не просто на ночь, а в принципе: покосившиеся домики, трухлявые и изломанные словно каким-то больно игривым ребёнком, что спутал игрушечный домик с реальным, стояли постаментом на них. На каждой, даже такой заброшенной, горел огонёк, будто пронизывающий весь лес единый, острый луч надежды. Серёже казалось, что он пронизывает далеко не только этот лес, явно идёт дальше и пронзает всю страну ровно по карте. Цвет у этого луча точно красный, думает Серёжа с улыбкой. Железо под ногами было скользким, ноги попросту не попадали по нему, скатывались, скрашивали всё несуразное высокое, уже почти жалкое тело, клонили вбок, куда-то на середину отстранённых рельс. Клонили даже не просто к середине, а больше к земле в принципе: к холодной, жёсткой, которая не оставит на щеке даже следа грязи. Простая, холодная и мёртвая земля. И к ней юношу собственные ноги его и скашивали. Жгло неуютно где-то пониже ключиц. Должно быть, в лёгких. Жгло и настырно воняло, разило гарью и копотью, как от старой лампы с грязным и уже мутным, масляным стеклом. Помимо того, запах чем-то напоминал длинный тёмный след проехавшего вдаль поезда. Серёжа не знал часа ночи и, по честному, не ведал сегодняшнего дня. В голове туманкой мутило. Жаль, что не от того, что голову ему вскружил холодный морозный воздух. Причина была иная. Уже некоторое время, как он шагает по рельсам. Куда? Он и сам не знает, просто идёт, сбивая ноги о ледяные железки. Зачем? Ответ, в общем-то, тот же. Главное в его пути — сам путь, а не его начало, середина и конец, ибо его уже попросту нет. Горошко не помнит с чего начинался его путь, отрывками сознание подбрасывает лишь оборванные картинки из Петербурга — ещё не охваченного огнём, тёплого, ласкового. Когда он казался таким. Воспоминания складываются нелепой картиной, что состоит сплошь из грубых мазков, которые кажутся одной смазанной краской. Серёжа ещё помнит радостные мгновения, и нет, на удивление, они были не только в ребячестве. Ещё в юности, когда его только приняли в театр, когда он сыграл в своём первом спектакле на большой сцене, когда впервые он стоял за тяжёлыми, ярко-алыми шторами, что грузно тянулись на встречу друг друга, скрывая его, а в зале все восхищённо хлопали в ладоши и присвистывали, — Серёжа был счастлив. Радость плескалась в груди и мазала по щекам, побуждая улыбку. Серёжа тогда очень часто, много и открыто улыбался, едва ли не светился. Однако счастливый луч бьёт в глаза всегда недостаточно. Даже если он смеет светить всю жизнь по итогу этого будет недостаточно. А Серёжу он в какой-то момент так и вовсе совершенно обогнул, плавно проплыл рядом как старик-лодочник. И в попытке повернуть его вновь на себя и заново оказаться на сцене, где хлопки гложут уши, Серёжа совершил ошибку. Быть может не самую главную в своей жизни, но определённо ужасную. ...он был ненамного выше его, постоянно с прямой спиной, изящный (достаточно манерный как для альфы) и происходил из знатного рода. Серёжа знал это о нём, когда он только-только познакомился с ним, но сейчас он едва ли может как-то дополнить это. Несколько плечистый Серёжа выглядел на фоне его, в меру узкого и длинного, юркого, нелепо и неправильно. Казалось, надо чтобы было наоборот, ведь омега не должен быть больше собственного мужа. Но в их браке было столько всего неправильного, начиная от самого начала его заканчивая конечной точкой, что такие аспекты постепенно стали мало кого интересовать. Горошко никогда не называл его мило или снисходительно, не давал влюблённые клички и не тянул типичное для омег, ласковое и приторное «дорогой». В его голосе он всегда был просто Евгением. Голос Серёжи никогда страдающе не ломался от его имени, он звучал ровно, не холодно, но и не тепло. Так, словно впервые читаешь сценарий и не знаешь какую эмоцию нужно отыграть. Серёжа жил в этом ощущение каждый день. И голос Евгения, которым он тянул извечно «Сергей» был одинаковым, тон он никогда не менял. Конечно, в день свадьбы Серёжа знал, что этот брак, он... Он обречён. Признавать себе не хотел, но он искренне знал, что закончиться это чем-то плохим. Не может закончиться хорошо история, что началась с брака не по любви. А любви между ними никогда не было. Серёжа испытывал бедственное положение, он был на грани голодной смерти, был истощён постоянными спектаклями и не имел ничего за душой. А Шварц... Черт его знает зачем ему нужен был этот брак. Возможно, представитель такой династии хотел поиграться с бедным омежкой. Возможно, хотел остепениться и привязаться. Возможно, хотел наследников. Серёжа, что тогда, что сейчас старается о таком не думать, шагая вдаль по рельсам. Он печально шмыгает и жмёт на свой ноющий живот, шипит болезненно тихо и шатается в сторону. Нет, наследников Шварц не хотел.
И кровавым узлом от этого стягивает серёжин живот.***
Дима старается прошагать как можно более тихо, ибо замечает спящего омегу как только раскрывает дверь в собственную комнату. Издали видит спящее, наконец спокойное и ровное лицо Сергея — такое приятное, не шуганное, не стянутое спазмом боли, без единой морщинки. Лишь плавные линии, идущие низ по щекам, по глазам... Лишь острый орлиный нос выделяется на фоне плавности, но никак не портит. Дополняет, да и выглядит индивидуально, несомненно красиво. Чеботарёв улыбается и проходит на свою сторону, да только не может свести взгляда с омеги, всё разглядывает. Почему-то, усталость после целого дня в больнице резко как-то слетает с его плеч стоит глянуть ему на Горошко. Отчего-то радостно уж слишком при взгляде на него, тепло на душе. «быть может оттого», — размышляет доктор, тихонько доставая некоторые бумаги из шкафчика в столе. — «что наконец мой пациент не мучается от боли? логично ведь, право, что доктор будет рад, когда больной идёт на поправку от правильного лечения. логично также, что рад доктор будет, когда больному не только физически, но и морально лучше. а Сергею ведь явно лучше. он выглядит спокойным, спит наконец не поражённый болью. по крайней мере, так кажется... потому, вероятно, я так и рад» И всё же, Дима вздыхает, негромко постукивая пальцами по столу, размышляя об этом. ...только вот уже вскоре слышится шевеление и короткое сонное мычание, доносящееся с кровати Сергея. Дима шипит на самого себя и тянет «ай-ай-ай, что ж я...», пока Горошко гулко зевает и потирает глаза. Книга по акушерству скользит с его груди и с громким хлопком падает на пол, юноша хрипло ойкает. — Простите, Сергей, простите, — произносит всё ещё тихо, ужасно виновато, Дмитрий и подходит несмело к кровати, поднимая упавшую книгу с пола. — Не хотел вас потревожить... Серёжа пару раз неясно моргает, пытается отойти ото сна, то даётся ему явно туго, ибо он смотрит некоторое время куда-то вперёд себя и мерно дышит. Позже, взгляд его проходится по сторонам, заглядывает в окно. Омега поднимает голову на доктора, моргает медленно. — Который час? — говорит тихо, свесив ноги к полу. — Семи нет, — отмахивается Дима, потирая шею. Он подходит к граммофону, поворачивается на Горошко и спрашивает. — Ничего, если включу? — Ах, нет, включайте, конечно, — кивает активно юноша и кривовато улыбается. Почему-то Дмитрию становится необычно приятно от этой улыбки. Вновь мысли его голову заполняют о том, что улыбка Горошко — другая совсем, не такая. У омег она ведь по обыкновению мягкая, нежная и плавная, словно смазанная маслом. Наверно, дело в губах, ибо в отличие от резных, сухих и резких губ альф, омежьи губы мягкие и нежные. Но у Сергея, Дима думает об этом при каждой его улыбке, губы другие. Они у него тонкие и не особо выразительные. А ещё сухие и сильно бледные. И улыбка его зигзагом идёт всегда, даже если улыбается он из-за шутки или смущения. Но она такая особая. Такая единственная улыбка, улыбка Сергея Горошко. И Диме она сильно нравится. Может ещё из-за того, что улыбается Сергей именно ему. Его улыбка — словно знак доверия. Он сам это будто осознаёт и одаривает ею лишь некоторых людей. И Дима, к его счастью, в этот круг входит. Мужчина мерно вздыхает и проводит рукой по лбу. Он слишком много думает о нём. Слишком. Даже когда думает о том, что мыслит о нём много — смотрит в его сторону. Наблюдает за тем, как Горошко, с какой-то несомненно трогательной и милой, растрёпанной прической, подходит шаркая и похрамывая к зеркалу и осматривает себя в нём. Собственный вид его явно не устраивает, ибо Дима различает как мимика его играет (у альфы складывается плотное ощущение, что её он не особо контролирует и это является больше театральной привычкой из-за которой он так ярко эмоционирует), как лицо кривится при виде серого цвета кожи и неестественно выделенных белых пятен около губ и в общем по всей коже. Пятна выглядят так, будто их специально напудрили стойкими белилами... Сергея это очень печалило, по всей видимости, ибо после того, как омега пару мгновений простоял, уткнувшись в холодную гладь зеркала, он лишь поправил упавшую на глаза прядь тёмных волосы и со вздохом отошёл обратно, садясь на кровать с заметно более меланхоличным настроением. Чеботарёв почувствовал нужду сказать ему о том, что всё это — временно и после того, как он полностью выздоровет и морально и физически окрепнет, вернётся и здоровый цвет кожи и щеки прекратят выглядеть настолько впалыми, да и та же улыбка явно будет чаще светиться на тонких обескровленных губах. Диме даже хотелось сказать это не обыкновенными заученными докторскими словами, коими он старался успокоить иных своих пациентов. Сергею хотелось сказать так, чтобы он точно поверил. Наверно сложно сделать так, чтобы человек поверил только лишь словам, в конце концов сейчас такое время, что многие и действиям то не особо верят. Но вот Чеботарёву искренне хотелось сказать именно так. Однако ж несмотря на собственный яркий и кипящий пыл, приободряющие слова буквально встали поперёк горла, застряв там словно кость от рыбы. Чеботарёв хмуро опустил руку на граммофон и нелепо прождав непонятно чего всё же завёл его. Скрипуче по комнате полилась музыка. — Не уходи, побудь со мною. Здесь так отрадно, так светло. Я поцелуями покрою уста, и очи, и чело, — наконец отличимо запело в самые уши, овеяв хриплым и будто рвущимся голосом певицы всё помещение. Романс словно бы шагал по хлипким доскам пола и мужчина шагал вместе с ним мерными шагами, гулко постукивая по полу сапогами, прошагивая вновь до собственного стола, искоса смотря на Горошко. Взор его отводился незаметно и по ребячески быстро сходил на нет, будто Дмитрий извечно становился сконфуженным. Юноша, на котором сводился его взгляд, сидел на кровати и тщательно тер глаза, видимо, ещё не до конца очнувшись ото сна. Глаза его мерно мазали по комнате то там, то тут, но в конце концов ушли в сторону граммофона. Слабая улыбка появлялась на губах покуда мелодия разносилась вокруг него. — Мелодия красивая... — шёпотом, будто слушая нечто совершенно трепетное и прекрасное, стараясь не заглушать голос певицы, протянул Сергей, не сводя собственного взора от источника звука. Дима осторожно приподнял уголки губ вверх. Реакция Горошко приятно забавила. Для него, человека театра, актёра, подобный аппарат конечно не был открытием, в отличие от тех же крестьян, что смотрели на него с открытым ртом, однако юноша смотрел сейчас на него с мерным придыханием и вслушивался буквально в каждую ноту. Наверное, он уже давно и не слыхивал подобной музыки оттого и испытывает сейчас наслаждение. И это, безусловно, радовало. — Действительно красива. Горошко лишь плавно опустил голову, кивая. Он подпер руками голову и устроив поудобнее локти на коленях прикрыл глаза, слушая мелодию. Дима мерно чиркал что-то в бумагах, которые он достал из ящика в столе и сложил их ровной стопочкой, отчего-то чуял на душе подобие спокойствия, которые не испытывал уже давно. — Вы любите слушать музыку, когда работаете? — спросил вдруг Горошко всё также не раскрывая глаз и не меняя положения своего тела. Чеботарёв задумчиво постучал пальцами по бумагам. А ведь и впрямь — отблески поскрипывающей музыки можно услышать из его комнаты по вечерам достаточно часто, едва ли не каждый вечер. — Она отвлекает. Моя голова вечерами часто гудит из-за всех пациентов, что я вижу, — начал наконец Чеботарёв спустя несколько секунд, проведённых в раздумьях. — Даже из-за запахов она... Как бы пухнет. А музыка... — он образно повёл рукой в воздухе, в попытке передать свои суждения. — Она просто есть и своим присутствием заново заставляет работать мой атрофированный мозг. — Об отдыхе вы, видимо, даже и не думаете... — гулко вздохнул юноша, состроив эмпатично-печальное лицо. — Вечно в работе. Трудитесь не покладая рук. Дима гулко, с оттенком словно бы самого явного и неприкрытого смущения, кашлянул. — Сергей, я врач, моя обязанность помочь каждому человеку, что нуждается в помощи, в любое время дня и ночи. Понятно дело, что отдыха в моей жизни не хватает, но... Неожиданно, Горошко достаточно резко прервал его, начав говорить своим мерным голосом, сев на кровати полубоком, лицом к врачу. — Я понимаю, но разве не бывало и дня, чтобы вы резко решили бы просто взять и отдохнуть? — Резко? — Дмитрий задумчиво помолчал секунды три, разглядывая потемневший вдруг потолок на котором коротко игрались дëрганые линии от света ламп. — Нет, нет, точно нет. Мои дни распланированы на года вперёд, я приверженец чётких планов. Горошко напыщенно фыркнул и тряхнул головой, откинув пряди волос в сторону. Юноша медленно поднялся с постели словно бы для бóльшей драматичности, дабы придать своим словам веса. «Явно что-то театральное», — подумалось тогда Чеботарёву. — Пф, и что в итоге? По плану каждый вечер всего то и делать, что слушать музыку и смотреть на снега за окном? — Сергей состроил презрительную гримасу, а после гулко, будто в применение, вздохнул, обратив глаза вновь на альфу. — Ну может хоть сегодня отдохнете? Право, я не могу смотреть на ваше измученное лицо! — Не думаю, что это хорошая идея. У меня ещё много работы... — протянул Чеботарёв всё же больше неуверенно и расплывчато, отведя взгляд в сторону, и впрямь по глупому просто взирая на вьюгу за окном. Мужчина совершенно и не заметил, как перед ним вдруг вырисовался чёткий силуэт Горошко. Юноша легко протянул ему руку и ожидающе глянул из под век. — Давайте потанцуем, — проговорил он каким-то широким, добродушно-громким голосом. В глазах его явно сверкнули искорки, словно он задумал нечто ему бесконечно приятное. Такой он напоминал Диме до ужаса довольного кота, что жил у них во дворе и зимовку свою проводил на крыше, над диминой комнатой, который всегда игриво и весело глядел на Софу, что носила ему каждый день остатки после обеда. — Ваши раны ещё ведь ноют, — попытался вразумить омегу Чеботарёв, однако всё же слабо улыбнувшись и тут же приняв руку юноши, сжав тёплую ладонь. Но кажется уже было поздно, ибо глаза Горошко по настоящему загорелись и хитро прищурились. — Да, но мы будем танцевать медленный вальс, — он с улыбкой смотрел на то, как Чеботарёв встаёт из-за стола, не выпуская его руки из своей. — Поэтому моим ногам ничего не грозит. Альфа вздохнул, оказавшись совсем близко к весело смеющемуся Горошко, что умеючи сразу же уложил руку на его плечо и подошёл вплотную. Дима заметил, что они были одного роста и оттого юноша смотрел точно в его глаза своим цепким взглядом. И Диме, что уже начинал чувствовать и доселе заглушенный лекарствами, запах сладкого липового цвета, этот взгляд также порядком кружил голову. Кадык его дëрнулся вверх, мужчина длинно выдохнул через нос. Но руки его всё таки скользнули вверх и аккуратно обхватили Сергея за талию. Тот сразу от этого поддался ещё ближе к нему и теперь они стояли едва ли не нос к носу. — ...я поцелуями покрою уста, и очи, и чело. Побудь со мной, побудь со мной!.., — раздалась мелодия со стороны как-то особенно громко и гулко. Строки романса будто отразились в голове, впечатались куда-то под кожу, смешались с запахом Серёжи, с его взглядом... Всё это стало сходиться в единой точке — в самом Горошко. Единомоментно Чеботарёв нашёл ответ на все вопросы, которыми когда-либо задавался. Это не было каким-то открытием для мира, не было эврикой в мире науки или нечто подобное, но это определённо был ответ. И ответ был представал в виде граней и все они вкупе высветляли перед глазами образ Горошко. Дима улыбнулся расслабленно. Хмурая морщинка меж бровей в конец разгладилась и распрямилась. — Что-ж, — проговорил Дмитрий и шагнул один раз в сторону. — Давайте станцуем. Серёжа весело хихикает, стоит Чеботарёву начать очень аккуратно закручивать его в медленном танце.***
Дима очень осторожен. Возможно, даже чрезмерно. Такое его поведение по сути до боли непривычно, практически странно, ибо для доктора не впервой сталкиваться с болезненными пациентами, с их ранами, что находятся на совершенно разной стадии заживления, доктор знает о каждой стадии практически всё и относится ко всему этому с врачебным цинизмом, что выработался в нём с течением лет. Но даже несмотря на всё это. С Горошко он аккуратен до ужаса. Мужчина ведёт его в танце и совершает каждое свое движение с поправкой на хромоту своего партнёра. Его глаза то и дело опускаются низ, разглядывая то, как именно Серёжа переставляет ноги. А переставляет омега их с заметной задержкой пускай и пытается напыщенно будто «нагнать» Дмитрия, отчего ему приходится замедлить свой шаг, дабы Горошко не переусердствовал. Ибо юноша, как уже успел Чеботарёв понять, достаточно пылкий по характеру — в первые дни их знакомства это не было заметно из-за его плохого самочувствия, но теперь он потихоньку крепнет и практически смелеет, начиная в открытую показывать свой нрав. И нрав там ого-го какой, Дмитрий уверен. — Вы так медленно танцуете, — хихикает Горошко в очередной раз, когда доктор немного замедляет шаг и словно больше стоит, покачиваясь с юношей в такт музыки. Омега заметно поджимает губы и клонит голову вбок, переставляя пальцы на плечах Чеботарёва. Тот, застыв как истукан, смотрит завороженно. — Больше просто кружите меня. — Я не могу позволить вам совершать резких движений, — Дмитрий делает шаг назад и осторожно сжимает ладонь Серёжи в своей, плавно притянув его к себе. Тот льнет к нему совсем близко — его вздымающаяся грудь едва ли не касается груди врача. Дима боится вдохнуть сильнее или поддаться вперёд, ибо понимает, что буквально песчинка разделяет сейчас их тела между друг другом. И отчего-то... Отчего-то мысли пошлые сразу заполняют его бедовую голову. Мысли о том, что если бы на них не было одежды, то они бы сейчас соприкоснулись кожей. В голове как выстрелом стреляет образами того какой можно быть грудь омеги. Интересно, там тоже есть эти пятна, что у него на лице и руках? Чеботарёв резко тянет носом воздух и прикрывает глаза. Сглатывает комок, что встал как смерть его, поперёк горла не давая уже и вздохнуть. Что-то в груди колит. — Что-то не так? — и конечно Горошко, что находится так близко к нему и наверно чувствует сейчас даже его дыхание и ритм сердца, поднимает глаза на мужчину, смотря несколько беспокойно на то, как врач искренне пытается избавиться от мыслей в своей голове, при том не показав их... Образность, самому Горошко. — Нет, всё отлично, — мужчина вздыхает и натужно тянет уголки губ вверх, переставляя ноги опять, резко крутанув Горошко в своих руках. Тот, не ожидавший такой резкости от до того медленного и спокойного Дмитрия, сорвано вздыхает и широко раскрывает глаза, часто моргая. Дима сам задерживает дыхание и смотрит во всё глаза, ибо из-за его резкого рывка Серёжу явно ведёт в сторону, его ноги несколько подкашиваются и он почти падает на Диму, отталкивая его назад. Благо, мужчина успевает сохранить равновесие, тазом практически вжавшись аж в стол к которому они... Так скажем, неожиданно протанцевали, чуть не упав на него. Серёжа очень рвано и часто дышит, крепко схватившись и сжав до боли плечи Чеботарёва, рьяно пытаясь не съехать по чужому телу вниз. Сам же доктор, кажется, старается не дышать, взгляд впечатав в стену напротив себя. Кадык извечно дёргается, мужчина сглатывает снова и снова, но во рту всё равно ужасно сухо... — Пх... — вдруг доносится с диминой груди короткий, гулкий смешок. Потом ещё один. И ещё. А после Серёжа уже в открытую начинает смеяться своим этим низковатым, звучным голосом. Глупый смех разносится по всей комнате и заглушает всё ещё звучащую скрипучую мелодию из граммофона. Горошко искренне радостно кривит губы, улыбаясь, хохоча вольно и спокойно. И Дима тоже не может сдержать смешки, начав посмеиваться вместе с юношей даже несмотря на собственное смущение из-за которого так горят щëки...***
День тянется небывало скучно. А ещё невозможно долго. Нудность всякого процесса, что происходит с Димой за весь день не бывало его удручает. Ибо вновь и вновь происходит повторение, идущее одинаково, ровно как по закрученной спирали у которой нет ни конца, ни начала. Одинаковые лица мелькают перед глазами, одинаковые вопросы задаются в его сторону, доктор отвечает на них одними и теми же словами и от осознания этого хочет повешаться под потолком. Жизнь его — спокойна донельзя, кажется, безопасна, в отличие от жизни тех людей, что живут в Петрограде или его товарищей с фронта, до сих пор воюющих где-то далеко от родного дома, вынужденных постоянно оказываться засыпанными по голову землёй. Но Дима погребён под слоем снега и зарыт в уныние и тоске не меньше их. И сам он не заметил, как снова оказался на фронте. Но на фронте тихом, спокойном. Здесь он более не получает травм и не вынужден так сильно держать ухо востро, опасаясь за свою жизнь. В общем, за свою жизнь Дмитрий сейчас вовсе особо не переживает, ибо не за что ему переживать. У него есть целая комната, мягкая кровать, вечерами он чаëвничает, ест досыта, пьёт в меру для того, чтобы не чувствовать жажды, имеет честь читать и изучать множество книг и может говорить не по уставу. Жизни его ничего не угрожает. Но он вынужден теперь заботится о жизнях других людей. И в этом плане больница не так уж далека от боевого поля. Здесь все ранены, при том раны, в отличие от того же поля боя, различны и могут быть как совершенно простыми, обыкновенными, так и сложными. В один час к Диме могут привести малое дитë с простудой, которую легко одолеть, а в иной час на санях, за которыми тянется кровавый след, приносят девушку, ноги которой попали в мялку. Чем же тебе не кровавое побоище? Чеботарёв часто думает о том, что так и не вернулся с войны и просто затерялся среди сугробов, попав в абсолютно такое же место, в котором провёл те ужасные несколько лет. Быть может тут легче, но так ли это на самом деле? Или за года Дима оказался настолько истëртым и стойким, что более не отличает что есть тяжело, а что нет, ведь всё для него отныне — одна сплошная серость? Однако... Не всё ведь, не так ли? Дни его тянутся долго и нудно и не мыслит он даже больше о том, что во время дня происходит, ибо всё одно и тоже из раза в раз повторяется, но есть то единственное, что красит его жизнь, живой её представляет. Точнее, кто. С тех пор как Горошко поселился с ним стало будто легче дышать. Будто ранее мужчина дышал воздухом грязным и душным, спертым до ужаса, таким пыльным, что зудело в носу, а теперь же вдохнул влажного, тёплого и приятного воздуха, напоминающего веяние летнего утра. Такой воздух лишь щекочет ноздри и игриво в лёгких летает, по всему телу разносясь, наполняя жизнью и свежестью. С юношей приятно проводить время. Диме искренне нравится разговаривать с ним вечерами после того, как он приходит наконец домой. Сергей расспрашивает его о тех вещах, что читал в его книгах — Дима с радостью отвечает на все вопросы, утоляя чужой информационный голод. Изредка, проскальзывают в его речи, по мере течения диалога, различные небольшие истории из жизни — про театр, про Петроград, про детство в большей степени. Раньше проблемой было то, что Горошко совершенно не говорил, а если уж и говорил, то с небывалой опаской и настороженностью, словно мелкий, побитый воробушек. Но теперь он постепенно отходит от собственных страхов, всё больше доверяется доктору и не закрывается, даже не хочет этого делать. Дима этому искренне и по доброму рад. Его дни лучше, когда он видит серëжину улыбку и слушает его рассказы, чиркая пером по бумаге. В жизни его всегда есть скучное и обыкновенное спокойствие, но от Серёжи в душе его разливается абсолютный сладостный и такой чудесный покой. Словно штиль на до того буйном море, что накрывает так хорошо, так приятно... С утра Чеботарёв не может побороть себя и всё таки смотрит на то, как Серёжа спит. Юноша спит за ширмой, а Дима не желает тревожить его и смущать, раскрывая её, но он знает, что если подойти к ней под правильным углом можно рассмотреть чужие расслабленные черты лица. Столь красивые, столь нежные, столь прекрасные. Дима разглядывает расслабленное, не скованное гримасой боли, страха или гнева, лицо и улыбается, осторожными полушажками отступая к двери. Уже у выхода из дома на морозную улицу думая лишь о том, как поскорее вернуться обратно — туда, где тепло, где хорошо, где пахнет липовым цветом и наконец без страха и боли отдыхает наглотавшийся горя и неясного пока ему ужаса, омега. Да, пожалуй Дима стремится к нему. И лишь к нему одному. Стремится к разговору с ним, даже самому мимолëтному, мелкому, короткому. Стремится к присутствию, просто нахождению рядом. Ведь так ему хорошо становится от осознания, что поздно ночью в его комнате он не одинок, что он не один дышит урывками, лёжа на кровати, что рядом совсем мерно сопит Серёжа, который настолько оказался истощён ото сна, что теперь буквально прилипает к подушке. А ещё по настоящему Дима, хоть и пытается это всячески в себе подавлять, даже отрицать сам факт подобного, стремится... К близости. Голова его постоянно тяжёлая, набитая ватой после работой, враз начинает кружиться от запаха омеги, что находится столь близко к нему. Липовый цвет и без того призраком преследовал его ещё до того, как Горошко стал жить у него, но теперь же он вовсе впитался в Диму, в его кожу, в одежду, в волосы и душу. Стал частью его самого без которой представить себя уже проблематично. Однако Диме не хочется чего-то, что могло бы смутить его или самого Сергея. Нет, как бы запах не пьянил и как бы голова от него не мутилась, пробуждая животное начало, что ужом вертелась, постоянно нашëптывая непристойности, Дима имеет выдержку. И ни за что на свете не позволит себе вдруг сделать Горошко больно ради своего мимолётного удовлетворения. Он — врач и главная его задача — помогать больным людям, лечить их. Сергей относиться к его пациентам и он сделает всё ради его благополучия в обход себя. Если быть честным, Диме хочется не этого, но близости в несколько ином плане. Ему хочется быть также близко как тогда, в танце. Возможно, лишь осторожно и ненадолго касаться рук юноши. Медленно гладить его по голове, причесывать волосы. Поправлять одежду, опуская руки на его плечи, распрямляя ткань. Быть близко-близко — чтобы ещё шаг и можно было коснуться носом носа. Это тоже интим, так считает мужчина. Пускай оба они в одежде и совершенно не настроены на какой либо секс, но в таком близком положении всё равно происходит множество трепетных процессов. Взгляды, что единой линией связываются, касания, что словно липнут кожа к коже, дыхание одно на двоих. И запах. Смешение двух совершенно разных запахов — лёгкого, успокаивающего и приятного запаха омеги и терпкого, грубоватого и крепкого запаха альфы. И от этого смешения получается совершенно новый запах, их личный, что ощущается как невероятно красивая симфония, которую хочется слушать и слушать, слушать... Дима помнит, что у них такое было лишь раз — как раз в тот момент его оплошности во время танца, когда он неаккуратно потянул Горошко за руку, почти уронив его вместе с собой на пол. Запахи на мгновение смешались, объединенный аромат витал в воздухе лишь мгновение, но Чеботарёв запомнил его в деталях, ибо он ему понравился. И оттого теперь мужчина и желает хотя бы ненадолго вновь сблизиться с Горошко, потому как запах этот пробуждал в его груди что-то такое, что он испытывали совсем давно и теперь кажется не до конца осознаёт что это вовсе...***
— О-о-о, Дмитрий Юрьевич, ну наконец-то! — сразу, стоит только Чеботарёву переступить порог дома и постучать заснеженными сапогами по полу, слышится довольный голос Вениамина Самуиловича. — Где ж вы ходите-с в такой ночной буран? Дима хрипло посмеялся, стаскивая длинное пальто с плеч, рукой в варежке сбрасывая с его ворота снег. — Всё никак не мог убедить Нину Ильиничну, из второй палаты, иконы положить и спать лечь, — отозвался он и прошагал до стола, усаживаясь на стул. — Она отчего-то решила, что больница у нас неокрещена, значит ночью на неё обязательно нападут бесы. Они, мол, ей и болезнь наслали, они же ночью её решат окончательно в мир иной отправить. — мужчина принял от Софы чашку пылающего чая и благодарно кивнул. Отпил жадно пару глотков, не боясь обжечься. — Пришлось иконы всё же оставить у кровати, кресты везде положить, мол, так бесы побояться к ней подходить. Рубинштейн цыкающе покачал головой. — Задержали вас бабушкины бесы, а у нас тут ватрушки стынут. Дима вдруг радостно похлопал глазами, улыбнулся, поглядев по сторонам. — Впрямь ватрушки? — глянул на Софу. — Неуж-то приготовили? — Уж новые сейчас поспеют, — с улыбкой протянула краснощëкая девушка, кивнув на печку. — С пылу, с жару, румяные... Чеботарёв расплылся в счастливой улыбке, уже чувствуя запах свежей, сладкой и румяной выпечки — им так любимой... — Кстати, ваш соседушка тоже взял несколько штук, — вдруг протянул мужчина, поправив очки. — Только вот сразу сбежал-с обратно в комнату. Будто кот, ей-богу. — Ох, да. Только кажется, он говорил, что ему несколько нездоровится, — поддакнула Софа. Чеботарёв резко нахмурился и посмотрел поочерёдно то на Рубинштейна, мерно уплетающего уже третью ватрушку, то на Софу, что смотрела на него в ответ. Нездоровится, значит... — Я поужинаю позже, — проговорил он, быстро встав изо стола, проходя до лестницы, резво взбираясь по ней. В образовавшейся тишине на кухне, что прерывалась только звуком мерного поскрипывания поленьев в огне, раздался вдруг голос Вениамина, что интересовался о готовности ватрушек. Девушка на это лишь вздохнула.***
Жарко. Черт, как же жарко. Серёжа ощущает себя неуютно и совершенно не по себе. Чувства накатывают на него волной, постепенной и совершенно не резкой, но абсолютно сбивающей с ног. Будто порыв буйного ветра. Или вой вьюги? Да, да, пожалуй именно он, сейчас завывающий за окном и вместе с тем в его же теле. До боли, в прямом смысле, знакомое чувство омеге. Страшное чувство. Холодное чувство. Иголкой острой и холодной, безучастной к нему, это чувство вновь вонзается прямо под его кожу. Застывает там, словно бы застряв. Не двигается никак совершенно, но тем приносит лишь больше боли, что захватывает юношу с головой по новой. Кожу обдает холодным, леденящим потом. Вниз он по капле стекает со лба, падает на белую простынь и видится в глазах не просто каплей пота, а скорее некой снежинкой или льдинкой — абсолютно холодной. Всё естество от осознания холодного пота и собственного удручающего состояния, на секунду замирает. А после — каменеет в ужасе. Течка. Вновь боль. Слишком большая боль, с которой Горошко не сможет справиться — он теперь в этом уверен точно. Когда его накрывало впервые казалось, что он ещё как-то может себе помочь, но сейчас стало абсолютно понятно, что у него просто нет шанса, да и какой-либо возможности помочь себе. Только вовремя закрывать и жмурить глаза, сжимая зубы, в тщетной попытке выдержать боль. Серёжа проклинал свой организм уже наверно не первый год. Проклинал его за то, что его биологический пол был именно омежьим. Черт, он предпочёл бы быть бетой, нежели омегой! И сейчас с его губ всё так же тихо слетали проклятья. Ведь несмотря на боль, что стрелой пронзала его, являясь словно напоминанием катастрофы, произошедшей с ним, он чувствовал всё также ужасное желание и жар. Он ощущал, как по комнате медленно, но верно разлетается аромат липового цвета, как его запах полностью заполняет собой всё помещение. Даже в его носу от этого запаха постепенно начинало щипать. Горошко шмыгнул и сжал пальцами простынь, уткнувшись взглядом в ширму. Помимо собственного запаха он чуял исходящий отовсюду запах Дмитрия. Серёжа кусал свои пальцы и громко шмыгал, пока омега внутри него, уже давно покалеченный и едва не убитый после всех тех ужасов, что ему пришлось испытывать, начинал изнывать по этому запаху и буквально кричать, дëргаясь, пытаясь заставить Серёжу вскочить и побежать на поиски Димы. Серёжа не поддавался. И словно в наказание живот начинало стягивать узлом, скручивать и выкручивать в разные стороны настолько сильно, резко и садистки долго, что юноше казалось, что его в скором времени вырвет. В один момент ему хотелось, чтобы кто-то просто вспорол ему живот, чтобы он больше не мучился от такой боли, а в другой же жар настолько подступал, что он, безумно стыдясь и громко шмыгая, немного приставал на трясущихся безбожно коленях прямо в кровати и приподняв бёдра просто стоял, низко поскуливая. Не было сил даже, чтобы дотянуться пальцами до штанов и спустить их. Хотя там всё уже явно было мокрым и липким от смазки. Серёжа становилось так ужасно стыдно от своего положения. Он выглядел просто ужасно. Как павший омега, который продаёт себя за деньги. Хотя, разве это не уместное сравнение? Серёжа не продавал себя за деньги, пока не опустился до такой уж степени, но разве он может быть нормальным омегой после того, как истекал кровью посреди длинного пути железнодорожных рельс, теряя своё дитя? Горошко пытался забыть об этом, но каждая его попытка проваливалась, ибо само тело не давало ему такого спасительного забвения, каждый раз болью напоминая ему о той ночи. И вместе с тем даруя, словно издеваясь, желание, заставляя его вздыхать, течь и скулить, уткнувшись щекой в простынь. Серёже было стыдно за себя уже не первый раз. Но сегодня как-то по особому. Конечно он знал, что Дмитрий придётся совсем скоро. И он увидит его такого. Он почувствует пошлый запах, исходящий от него. Он будет носить его на своей одежде, потому что в комнате уже всё им пропитано. Он будет слушать то, как Серёжа рвано дышит и беззвучно плачет от смеси боли и жара. Он будет всё это видеть. И что он подумает о нём после такого?.. Нет, он не хочет думать об этом — жмурится опять, с новой силой и дергано вздыхает. В этот момент ему так ужасно хочется, чтобы всё сложилось иначе и он увидел Диму где-то посреди зала, услышал как он аплодирует его красоте и игре на сцене, как после заходит за кулисы с букетом роз и предлагает вместе пройтись по набережной. Чтобы всё было беспечно и хорошо, чтобы путь в Петроград ему вновь был открыт и он мог бы вернуться туда без страха за свою жизнь, совершенно не думая о собственных финансах. Чтобы не было за спиной железных путей и ярко красной крови на них, вид которой Серёжа никогда не забудет. И чтобы Дима всё равно был рядом. Хотя бы просто был в его жизни, увидя его при других обстоятельствах. Не видя его в своей павшей точке... Однако реальность даёт Серёже пинок прямо по лицу, потому что перепуганный Чеботарёв забегает в комнату именно в тот момент, когда он всхлипывает и задирает таз ещё выше, дрожа не только коленями, но уже и всем телом. Горошко только на чуть-чуть оборачивается через плечо и ощущает как по холодным, мраморным щекам текут горячие слезы.
Как же стыдно. Как же хочется, чтобы Дима не покинул его после такого.***
Дима прыжками забегает на второй этаж и раскрыв дверь едва не падает от аромата липового цвета, что сбивает его и сразу настраивает на совершенно дикий и ужасающий настрой. У Чеботарёва многолетняя выдержка, он умеет сдерживать собственные позывы, он не станет накидываться на своего пациента, но в этот момент всё это трещит по швам и Дима позволяет себе оплошность — низкий и тихий рык. Который, правда, пробирает всё его тело насквозь. Кажется, будто у него вибрирует кости. Самое ужасное после того, как он самым низким образом сорвать, слышит из-за ширмы тихий серëжин всхлип. Дима не ведает от того ли он сейчас шмыгнул носом, что мужчина гулко рыкнул, или от чего-то другого, но в макушку как обухом ударяет это. Отрезвляет поистине хорошо. Спустя пару секунд альфа дышит через нос уже мерно, стараясь глотать воздух без омежьего запаха, пускай получается с натяжкой — вся комната овеяна липовым цветом. Хочется открыть окно и вдохнуть морозного вьюжного воздуха оттуда, чтобы стало легче, но Чеботарёв понимает, что если он сделает так взмокший и провалившийся на кровати омега точно заболеет. А сейчас им не нужны осложнения, которые коснутся всего его организма, в конце концов он всё ещё не пылает здоровьем. Как бы то ни было всё это — пустые рассуждения, о которых мужчина думает медленно шагая к ширме, стараясь вернуть себе контроль и пытаясь придумать как помочь Горошко сейчас. Похабное сознание выдаёт единственный вариант «помощи», пока здравый врачебный разум, задавленных низменными звериными повадками, молчит. В любом случае — нужно подойти, посмотреть, оценить степень боли пациента и вспомнить метод, который может помочь ему. Дима судорожно вспоминает есть ли у него в столе специальные подавители. По сути, должны быть, но вот помогут ли они учитывая недавний выкидыш и соответствующую этому боль? «они снимут жар, весьма вероятно», — размышляет Чеботарёв про себя, рукой отодвигая ширму. — «но против боли они не помогут, точно нет. надо, надо... надо укол. он у меня есть? нет, черт, его нет. придётся бежать в больницу. нет! отправлю Софу в больницу, а сам останусь с Сергеем, если что помогу. да, да, так...» — Мх... — слышит Дима отчётливый болезненный стон совсем рядом и специально задерживает дыхание, при том стараясь не зажмуриться. — Дмитрий... — Всё в порядке, — говорит он тут же, подходя ближе к скрючившемуся на кровати Горошко. Осторожно касается руками плеча и вдыхает запах. На секунду резко становится будто по особому заторможенным, но всё таки собирается и берёт себя в руки, оглядывая дрожащего омегу. — Я здесь. Я помогу, сейчас. Серёжа же вдруг медлительно разгибается, усаживается на колени. Дима видит его красное, не то от румянца, не то от слез, а не то от всего этого разом, лицо, шмыгающий печально красный к концу нос, малинового цвета опухшие глаза, вниз с которых как по уже протоптаным тропинкам стекают хрусталики слез и дрожащие белые губы, безбожно сухие и потрескавшиеся. — Пожалуйста, — говорит он так тихо как только может и неожиданно сильно и резко вцепляется пальцами в руки Чеботарёва, сжимает и тянет его на себя. — Пожалуйста. Обнимите. «меня» так и не договаривает или скорее просто сжëвывает в новом болезненном скуляже, что пробивает его в этот миг. Ладони крепко держат альфу где-то выше локтей, сжимают до побелевших пальцев и не совсем приятных ощущений на коже Чеботарёва. Глаза его мутные-мутные на самого мужчину даже не поднимаются, оставаясь на уровне его груди. Бессильно и устало смотрят они перед собой, тяжёлыми веками часто прикрываясь. Дима сглатывает. Тяжело. Очень. Просто ужасно сильно, он не помнит когда в последний раз в нём так много эмоций вызывал течный омега. Безумно стыдно за себя сейчас, потому что пока Серёжа вцепился в него, прося помощи, в его штанах стремительно становится тесно. Это безумно неправильно, думает Чеботарёв. Объяснимо, с точки зрения их физиологии, но Дима не смеет оправдывать себя ею, потому что он не зверь, он — доктор. При том совершенно не думает назвать поведение Серёжи каким-то ужасным, пошлым и отвратительным. Нет, Сергею сейчас плохо и намного хуже, чем Чеботарёву — у него болит буквально всё тело, его едва не лихорадит, бросает то в жар, то в холод. Весьма вероятно, что и начавшие затягиваться раны от укусов тоже дают о себе знать. Это ужасно гремучая смесь боли. Но единственное, что он просит сейчас — это обнять себя. Ничего более. Мужчина не смеет отказать и вставая буквально сапогом себе, а точнее напыщенному альфе внутри себя, на горло, склоняется и обнимает Серёжу, что тут же весь хватается за него и едва не запрыгивает. Он мокрый, потный и горячий, от него пахнет природным запахом, потом и смазкой и конечно это всё ударяет в голову доктора салютом, но он прикрывает глаза, водя осторожно руками вниз вверх по выгнувшейся спине юноши, чувствуя как штаны постепенно мокнут из-за того, что омега сидит прямо на его бёдрах... Дима держится. Прокручивает в голове раз за разом свои действия: успокоить, дойти до стола, взять подавители, заставить Горошко их выпить, позвать Софу. Держаться. Держатся даже когда Сергей, проскулив, начинает прикасаться губами к его шее, царапать её пальцами и попутно мокро и липко целовать. Чеботарёв осторожно касается его рук и убирает их от своей шеи, немного отстраняет Серёжу в принципе, пытаясь уложить его на спину. Замечает, когда держит руки омеги в своих, что ладони его подрагивают, а на лбу выступает испарина. Сглатывает. — Тч-ч-ч, подождите, — говорит он как в каком-то бреду, всё же укладывая юношу на спину. Тот не сопротивляется, но тянет руки к диминому лицу, не хочет отстраняться. — Сейчас я помогу вам, подождите. — Только не уходи-и, — тянет он жалобно, просит, снова хватая за руки, цепкими пальцами подцепляя кожу. Шмыгает опять, глянув в глаза. — Не уходи, прошу. — Не уйду, — выдыхает Дима и плавно наклоняется, обнимая уже лежащего юношу за плечи. Жмётся к нему сам, понимая, что просто не выдержит если не сделает этого. Серёжа от этого движения словно расслабляется. Чеботарёв трет рукой лоб, а потом позволяет себе одну единственную вольность, на секунду сдаётся... — Не уйду. ...повторяет второй раз и целует омегу в лоб едва касаясь губами холодной кожи. Брови изламываются печально. Не сдержался. Поддался пусть и на миг, но поддался... Ничто его не может оправдать, он не должен был так поступать. Но видеть то, что после этого Серёжа укладывается на спину окончательно, прикрывает устало глаза и выдыхает наконец чуть более свободно и вольно, отдаваясь в руки доктора, зная, что ему помогут, стоило того. Короткое касание губ ледяного лба, которое и поцелуем то толком нельзя назвать, стоило того, чтобы увидеть слабую и истощённую улыбку Горошко. Улыбку, которая въелась Чеботарёву уже под кожу.V
Живот по прежнему ноет, когда Серёжа начинает чувствовать себя уже просыпающимся. Правда, не так сильно, как пару часов назад. Горошко раскрывает глаза и протяжно вздыхает, ведя чугунной головой по сторонам. Он всё также лежит на своей кровати, скрытый ширмой. Только вот одежда на нём явно не та, в которой он был ночью. Его переодели? Интересно, кто... Юноша проводит языком по сухим губам и как нельзя кстати видит на тумбочке рядом с собой стакан с водой. Тут же хватает его рукой и отпивает несколько больших глотков за раз. Ставит стакан обратно на тумбочку и устремляет свой взгляд в потолок. У него такое... Странное состояние. Он явно находится под действием подавителей, потому что течка его сейчас в самом разгаре, но он похоже почти и не течёт. При этом явной боли он также не испытывает. «что же было вчера?», — спрашивает он себя и не находит ответа на свой вопрос. В голове одна сплошная пустота и темнота. Он помнит, как сидел с Софой ещё внизу, как его резко замутило и как он сбежал на верх. Помнит боль от которой он изгибался на этой кровати. Помнит, как пришёл Дмитрий. Что-ж, должно быть он ему и помог? Ну, скорее всего. Но... «неужели он вынес запах», — не то утверждает, а не то вопрошает Горошко. К щекам подступает румянец от стыда за вечерний свой вид, который отпечатался на обратной стороне век. И который, судя по-всему, Чеботарёв видел. Серёжа очень осторожно опускает свои ноги на пол и почти сразу хватается за загудевшую от резкой боли, что ударила будто в колокол, голову. Сжимает зубы и коротко шипит, сглатывая по прежнему вставшую в горле сухости. Надо выпить ещё воды, иначе он самым ужасным образом усохнет... Юноша не знает зачем встаёт и куда в принципе идёт, действует по правде как по наитию, шагая за ширму, оглядываясь по сторонам. В голове всё встаёт плотным туманом, разобрать через который что-то очень и очень сложно. Впрочем, Серёжа даже и не пытается, ощущая на каком-то ином уровне тягу в сторону. Он делает ещё несколько шагов вперёд, а потом резко застывает. Смотрит округленными глазами перед собой и словно бы совершенно не моргает. Во рту окончательно пересыхает. Юноша видит несколько сгорбленный силуэт Чеботарёва, что сидит к нему спиной. Серёжа... Видит, краем глаза конечно, но видит характерные поддëргивающие движения рукой. Даже рассматривает, что мужчина держит во второй руке — собственные же штаны, влажные от смазки... Горошко как молнией пробивает, воспоминания сносят с ног, а сами они сводятся и едва не подкашиваются. Он вспоминает о том, как сидел ночью на бёдрах Димы, ëрзал по нему, тëк и... Черт. Черт-черт-черт, зачем он вспомнил! В голове разом становится пожалуй слишком, слишком много мыслей и Серёжу буквально начинает шатать. Таким непонятным шагом он отшатывается назад и практически падает на пол, цепляясь правда бедром за угол стола, больно об него ударившись. Короткий болезненный стон-вскрик оказывается намного более громким, чем юноша ожидал. Дима, сидящий на кровати, резко вздрагивает и дëргается. — Пх... — кашляет и шипит Серёжа, потирая ушибленное бедро, пытаясь встать, всё время жмуря глаза. Правда, до конца неясно — от того ли, что ему сейчас больно или из-за того, что боится увидеть Дмитрия теперь?.. — Сер... Сергей. — доносится сиплый и тихий голос мужчины, что каким-то неясным образом успел быстро натянуть штаны. Серёжа сам поражается такому его умению, но с другой стороны и благодарит его, медленно вставая, видя Чеботарёва в них. — Вы уже проснулись. — Да. Ага. Проснулся. — говорит он отрывисто и тупит взгляд в пол, так и не решаясь поднять глаза на Чеботарёва после того, что он увидел. Яркое смущение загорается на лице и медленно, но верно ползёт по шее и ушам ярко алыми пятнами. Серёжа поджимает и хочет укусить губу, а ещё дополнительно проклясть себя, ведь даже несмотря на действие подавителей он снова чувствует влагу между ног. И ощущает, как от него опять начинает исходить запах липовых цветков. Черт. Самое ужасное, что Дима, стоящий совсем близко к нему, занимавшийся рукоблудием на пропитанные его смазкой штаны миг назад, тоже ощущает этот запах. И гулко, громко сглатывает. — Как ваше состояние? — говорит он заметно низко, на каком-то особом, тихом, но звучном говоре, который Серёжу пробирает до мурашек. Мужчина делает несколько шагов навстречу к нему и омега неосознанно тоже приближается. — Я дал вам подавители вчера. И укол, обезболивающее... Поставил, — он говорит невпопад и словно бы практически путается, разглядывая почти вблизь подошедшего Горошко. — Всё ещё болит? — Уже меньше, — отвечает Серёжа даже с оттенком улыбки на лице. И тут вдруг осознаёт себя, стоящим вплотную к доктору. Тот внимательно смотрит на него, заглядывает прямо в глаза, цепляется за всё, что только можно своими потемневшими тëмно-синими глазами. Потом будто бы опомнившись жмуриться и кашляет, прикрывая рукой рот. Горошко же мнёт губы и старательно вдыхает-выдыхает через ноздри, кожей ощущая собственную мокроту... Боже, каков стыд. Какой ужасный, полнейший, стыд стоять перед Дмитрием вот так. О вчерашнем юноша пытается не помнить... Но всё равно каждый раз напоминает об этом и точно чувствует, как от этого внутри становится всё более жарко. Наверное, подавители перестают работать. Впрочем, они бы продержались дольше, если бы он не стоял вплотную к альфе. Лежал бы за ширмой и мог бы насладиться хотя бы лишней минуткой спокойного бытия, но что-то же потянуло его, шатающегося из стороны в сторону, из кровати. Да так потянуло, что почти притянуло вплотную к Чеботарёву... Серёжа старательно дышит через нос. — Живот почти не болит. А жар... — Подавители не работают. — понимает и договаривает за него Чеботарёв. Он наконец отводит свой взгляд в сторону и прочищает горло, хмуря брови. — Они работали несколько часов и могли бы помочь вам справиться с жаром ещё некоторое время, если бы не я. Подавители не могут задавить природу. Простите, мне нужно было уйти раньше, но я... Не смог. Но сейчас уйду, у вас мало сил и нужно, чтобы таблетки подействовали ещё пару часов, иначе организм будет... — Нет! — Серёжа неожиданно даже для себя громко и резко вскрикивает. Хватается ладонями за руки Чеботарёва, как ночью и наваливается на него, едва не сметая собой. Смотрит едва ли не бешеным взглядом на доктора и отчаянно шмыгает, весь дëргается и притягивается ближе. — Ты обещал. Дима по честному даже не обращает внимания на то, что они вдруг перешли на «ты». Просто смотрит перед собой на Серёжу, что крепко держит его в своих руках. И наконец делает вольный вдох, вбирая в себя аромат липовых цветков, который уже никак не подавляется таблетками, в полной мере. Голова кружится, а клыки опасливо трутся друг об друга из-за того как сильно альфа сжимает челюсть. Сущность внутри явно ликует, убеждает его прямо в это же мгновение сделать выпад и буквально повалить омегу на пол. Но, нет, разум у Чеботарёва всё же имеется и разум может работать даже после нескольких срывов — поцелуя и... Ещё кое-чего. — Сергей, мне надо уйти, — всё же говорит мужчина, неотрывно глядя на юношу. — Я... У меня не выйдет сдержать себя. Да и я не должен как альфа находится рядом с течным омегой. Лишь как доктор. Но моей докторской выдержки, увы, не хватает, так что... — Почему? — Серёжа впивается в него глазами и теперь уже точно не даёт и шанса, чтобы хотя бы на немного отпрянуть. Он чуть склоняет голову, смотрит едва соловелыми глазами. — Почему ты хочешь сдерживать себя? Я этого не хочу. — Сергей, — снова пытается Дима на вдохе. — Я не хочу принуждать вас ни к чему, но пока нахожусь с вами рядом во время течки, я волей-неволей, но делаю это. Мне важно не сделать вам ещё больнее. Серёжа порывом окончательно сокращает между ними дистанцию, обнимая Диму, заставляя его задыхаться в их уже повязанном запахе. Он утыкается в его шею, трётся так нежно, ласково и чуть ли радостно не присвистывает, расплываясь в довольной улыбке. Спокойной улыбке. У Чеботарёва мурашками покрывается вся кожа, а глаза раскрываются сильнее прежнего. — Кто угодно мне теперь уже может сделать больно, — шёпотом произносит омега, прижавшись щекой к груди Дмитрия. От его голоса исходит ощутимая вибрация и мужчина дышит переменно, пытаясь уловить её. И раствориться в ней. — Но только не ты. Молю, не покидай меня. Побудь со мною. Помоги мне, прошу. — Я... — Пожалуйста, — Серёжа прерывает мужчину, плавно ведёт головой вверх и Дима видит его абсолютно красное, взмокшее лицо и отчаянно тихо вздыхает. Юноша отнимает его руку от тела, подносит к своим губам и сначала просто трётся щекой о ладонь, но потом уже целует, оцеловывает каждый палец, выделяющиеся на фоне бледной коже венки, обхватывает губами костяшки, обдавая их своим жаром, передаёт на кожу запах. Он не выглядит жалким в этот момент, нет. Но он выглядит столь мягким, столь просящим и невероятным, что в голове Чеботарёва окончательно загорается пожар. Будто кто-то резко раскрыл дверцу в печь и из неё на пол посыпались горящие куски дерева, начавшие поджигать всё вокруг себя. Мужчина не может более отпираться, пускай и должен. Он просто очень плавно и казалось бы даже едва заметно склоняет голову одобрительно и почти сразу ощущает на губах прикосновение других горячих, сухих и потресканных губ...***
Чеботарёв аккуратно отводит его ногу в сторону, устраивает для удобства руку на уже голом животе юноши, мягко и почти незаметно даже для себя поглаживая его. Действия все будто бы выверенные и рассчитанные по своей сути, движения плавные и эмпатичные, но вместе с тем происходят настолько на грани, что в воздухе, помимо уже повязанных между собой их природных запахов, чувствуется напряжение Дмитрия, то насколько он сдерживается, чтобы не сделать всё резко и быстро, как того требуют все внутренности. В штанах начинает сдавливать ещё сильнее и мужчина на задворках сознания даже рад, что не успел толком застегнуть штаны и затянуть потуже ремень из-за того, что Горошко проснулся невовремя, увидев его в неприличном положении. С другой же стороны его несколько пугает тот факт, что напряжение его не сходит несмотря на то, что парой минут назад он уже пытался справиться с ним. Сейчас всё вновь напряглось, кровь стремительно прибыла к едва не ноющему члену, заставляя альфу клацать зубами. Но он старается делать всё более медленно и в этом плане возможно даже перегибает, потому что Серёжа, уже открыто стонущий ему на ухо, постоянно хватающийся за его плечи и резво водящий всё ещё оттеночно ноющими от травмы ногами около бёдер мужчины, плавиться подобно керосиновой лампе, тлея огоньком и расплываясь в его руках. Он уже совершенно никакой, думает Дима, поддевая его рукой под поясницей, укладывая на свою («господи-боже, как здесь после этого будет пахнуть-то...») большую кровать, стараясь уложить его ровно посередине, устроить поудобнее под собой. Получается сие действие скверно, потому что Горошко постоянно вверх поднимает руки, цепляется то за шею альфы, то за плечи, тянет и тянет к себе и низко поскуливает, на всех уровнях прося не уходить, пускать Дима не собирается (после такого уже не смеет). Чеботарёв всё же опускает его загребущие и хватающиеся за всё руки и попутно целует их, потому что такое действие влечёт за собой серëжино расслабление — юноша покорно складывает ладони на собственную грудь и томительно, в ожидании вздыхает, всё ещё подрагивая и то сводя, то разводя свои ноги. Дима, до того стоящий над омегой, упирается сначала одной, а позже и второй ногой в кровать; Серёжа сильнее прогибает спину, чувствуя как кровать под ним прогибается, часто моргает, каждый раз поднимая и опуская словно веер пушистых ресниц, с кончиков которых осторожно скатываются слезинки. Альфа эти слезинки подцепляет самым пошлым образом — языком слизывает их с век, а после обводит им мокро по щеке, целуя чуть ли не причмокивая. Серёжа дрожит. Но не от страха, боли и даже не от жара. Он подрагивает всеми частями тела в ожидании большего, в ожидании более активных действий от Димы. Несмотря на то, что разум теперь уже точно затуманен от гормонов из-за течки, щеки его всё ещё горят печальным ярким красным от стыда. Потому что внизу он сейчас совершенно мокрый, ужас как течëт. И мужчина сейчас находится меж его ног, что заводит омегу только сильнее, добавляя ему стыда. Серёже очень хочется, чтобы Чеботарёв отвлёк его от этого стыда. Растворил в нём... Дима же опять не спешит. Наклоняется несколько ниже и прикасается губами пылко к нежной коже на ключицах, покрывает поцелуями вздымающуюся грудь, задевает ими ореол сосков, заставляя Горошко подрагивать. Дима как в тумане опускает пальцы на его грудь и сначала просто выводит ими очертания ключиц, поглаживает плечи, но потом спускается и задевает ими припухшие красноватые соски. Горошко спешно выдыхает, закрывая глаза и сжимая губы, пока Чеботарёв продолжает. Мужчина двумя пальцами обхватывает один из сосков, осторожно ведёт им в стороны, потом чуть-чуть оттягивает то вверх, то вниз. Во время этого ужасно вульгарного действия смотрит прямо в постоянно закрывающиеся от стыда глаза Горошко. Глядит голодно и заворожено; Серёжа кожей ощущает как его взгляд уже вжимает его тело в кровать, пока пальцы мужчины лишь гладят его... Чеботарёв не знает отчего делает это, всё тело, окутаное с ног до головы дурманом омежьего запаха, не поддаётся и действует так, будто он лишь марионетка, коей кто-то ловко управляются. Потому что в следующий миг, одной рукой продолжая наглаживать и оттягивать правый сосок, второй он медленно ведёт вниз, стаскивает одним махом влажные штаны с юноши, откидывая их. А губами одновременно с этим припадая к второму соску... — Мгх!.. — нечленораздельно вскрикивает Горошко, ощущая сразу несколько, уже более резких и быстрых стоит сказать, движений. Жаром обдает грудь, горячий язык ловко и играючи лижет ореол, дразнит кончиком языка, а потом, слыша задушенный вдох, лижет вокруг соска, словно пытаясь окончательно сжечь его грудь. Одна рука Чеботарёва гладит его между ног, вся вымазывается в смазке, ставя ловкие пальцы у входа, поглаживая и надавливая подушечками, другая же терзает второй его сосок, сжимая его иногда слишком резко, вырывая едва ли не вскрики. Горошко ощущает себя безбожно поплывшим и не замечающим ничего кроме этих рук, этого языка, этой близости чужого, такого горячего и нужного тело. Становится наконец хорошо. И даже низ живота тянет теперь не болью, стягивает лишь слегка, как-то будто сладко. Серёжа пытается свести ноги от этого чувства и раскрывает рот, дышит через него. И именно в этот миг ощущает, как губы Дмитрия накрывают его влажные губы, как язык без зазрения совести проникает в его рот и касается его языка, приподнимает его и после переплетается с ним, одновременно с этим всё таки проникая пальцами внутрь него... Хватка серëжиных пальцев на диминых плечах становится право железной. Короткие ногти обрывают кожу, скребут. Слышится протяжно-длинный стон сквозь губы, ощутимый как волна, что проходит между них двоих. Её чувствует Серёжа, её чувствует и Дима. Оба ощущают безбожный трепет и понимают, что разум их двоих окончательно ушёл, заполнившись смесью запахов, звуков, движений и чувств...***
Серёжа не знает сколько уже времени и не очень помнит какой сейчас день. Всё тот же? Или уже другой... По крайней мере, глянув за спину Чеботарёва он видит, что за окном уже темно — прошло уже достаточно времени с того момента, как они начали, пожалуй... Мокрые и липкие его бёдра издают шлепки, стоит Диме приблизиться и толкнуться в него опять. Его руки стоят по сторонам от его головы, при том так крепко, словно два столба. Мужчина часто и при том рывками дышит, смотря вниз, на него, разглядывая алое лицо, такого же цвета шею, что красная не то от всё ещё горящего румянца, не то от количества укусов и поцелуев. Скорее, от всего вместе. Они прерывались какое-то время назад, по крайней мере Дима точно уходил куда-то пару часов назад — Серёжа того очень не хотел, но после первого раза у него едва ли оставались силы, чтобы что-то сказать оттого он лишь тихо шептал в след уходящему Чеботарёву «вернись поскорее...» И он и впрямь вернулся поскорее. Весьма вероятно, просто сходил до Аннушки и наврал ей о своём плохом самочувствие, сказав что сегодня побудет у себя. Впрочем, по виду его ему вполне могли бы поверить — весь красный, с туманом заполненными глазами, осоловелым взором, горящий и подрагивающий. Хотя, могли и догадаться отчего он сейчас таков — в конце концов Серёжа всё же... Достаточно громкий, его точно мог услышать кто-то с нижнего этажа и сразу всё понять. В любом случае, что Чеботарёву, что Горошко, в этот конкретный момент всё равно на то, что и кто о них сейчас думает. Заботит их лишь сами они, сплетающиеся воедино, сжимающиеся одномоментно, держащиеся за руки и дышащие с одинаковой интенсивностью. Более этого — ничего. Поэтому Серёжа так развязно и валяется по кровати, громко сглатывает и широко облизывает языком губы, когда чувствует, как тёплые ладони альфы ведут от его груди по талии на бёдра, сжимая и вжимаясь в них пальцами, ускоряя темп, вдавливая его в кровать теперь совершенно никак не стесняясь. Никоим образом не сдерживая себя. Мужчина держит ровный темп, который при этом остаётся не таким уж быстрым или резким, чтобы сделать Серёже больно или неприятно, но заставляя его на каждом толчке разжимать пальцы на ногах и сжимать их на руках, хватая порядком мокрую простынь под собой. Ноги постоянно подскакивают вверх и в какой-то момент сводятся за поясницей Чеботарёва, прижавшись и буквально прилипнув пятками к его коже. В ушах встаёт лишь только хлюпающий пошлый звук, который прерывается стонами Горошко, у которого уже нет сил, чтобы схватиться за Диму и подтянуться к нему ближе, оттого то он просто лежит, развалившись едва ли не лужей под ним, скулëж и тихий рык Димы от каждого нового движения. Его тёмные от возбуждения глаза вцепляются в Серёжу и этим же взглядом, попутно с толчками от которых юноша весь сжимается, ощущая как становится горячо от Чеботарёва внутри себя, не дают ему и шанса, чтобы вырваться. Впрочем, Серёжа и не против, наконец всё же подтягиваясь за его плечи, прижимаясь взмокшей грудью к нему, целуя невпопад не то в колкую от бороды щеку, не то вовсе в шею, двигая своими бёдрами назад, поддаваясь движениям альфы, ставшими резко более интенсивными и быстрыми, недающими Горошко даже толком вздохнуть.***
...пару часов после
— Мне кажется глупым сейчас что-то загадывать, — Серёжа говорит хрипло и сипло, сорванным безбожно голосом. Он обводит свои сухие губы пальцами, немного надавливает, устремив взгляд в потолок на котором от лампы расходятся причудливые тени. Хмыкает, подтягивая на себя худое одеяло. — Наверно, всегда глупо таким заниматься. Я всегда загадывал, думал и мечтал, а ничего нормально не получалось. Всё как-то не так. А теперь... — он резко замолкает, принявшись нервно царапать свои пальцы. — Вообще ничего не понятно. Ты же тоже не понимаешь? Серёжа поворачивает голову на лежащего совсем рядом и курящего задумчиво Чеботарёва, смотрит вопросительно. Тот поворачивает голову и слабо, но добро и ласково улыбается. — Уже несколько лет как, — говорит он низко и тоже несколько охрипло. Отводит взгляд в сторону и подобно Серёжу смотрит в потолок. — Ещё до того как попал сюда перестал понимать. А теперь вовсе никто, мне кажется, ничего и не понимает. — Знаешь, когда я шёл по рельсам, убегая из Петрограда, я думал, что хуже уже не будет, — начинает Горошко заметно тихо с какой-то истерической полу усмешкой. — Но потом, когда истёк кровью прямо на рельсах, я... — Серёж, — Дима несильно, но ощутимо давит на его плечи, нависнув сверху. Смотрит беспокойным и едва ль не виноватым взглядом. Волнуется. Горошко укладывает руку на его ладонь и поглаживая просит убрать её с плеча, смотря в уже не туманные, абсолютно ясные, но по прежнему зоркие и цепкие глаза Чеботарёва. — Всё нормально. — заверяет он и улыбается несколько дергано, как улыбался Диме раньше. И только видя эту улыбку, мужчина наконец отстраняется и садится рядом с ним на уже чистую кровать, берёт тут же его прохладные ладони свои и притягивает их к своим бёдрам, поглаживая и согревая. Горошко слабо тянет уголки губ. — Я просто хотел сказать, что вот тогда думал, что испытываю самые ужасные чувства. Меня... Почти наизнанку выворачивало. И я едва не умер. Сам не понимаю, как смог спастись по итогу. Надежды уже тогда у меня не было. Ещё позже я дошёл до тех волков. — Тебе хотелось умереть. — поняв всё сразу, договаривает за него мужчина. Серёжа понуро усмехается и кивает головой. — Да. Очень сильно. Я не желал больше испытывать боль, не хотел чувствовать унижение за одно своё существование. Я клял себя из-за того, что испытывал течку и боль во время неё, — он прерывается, переводя дух, вздыхая через нос. — Не хотел нуждаться в деньгах и не хотел быть в опасности. Я не хотел ничего из того, что произошло со мной за последние пару лет. Но испытывал всё это изо дня в день. И сейчас ещё оттенками испытываю... — он вдруг как-то по особенному сжимает руки Чеботарёва в своих и не решается более поднять на него глаза. — Дима, мне... Придётся уйти. Я не знаю куда, но придётся. Меня продолжат искать, чтобы убить. Возможно они не доберутся до меня сейчас, но потом, когда их станет больше, это точно случиться. Я не могу жить здесь после того как связал жизнь с бежавшим Шварцем. Безопаснее будет где-то в другом месте. — Я уйду с тобой. — Нет, Дим, не надо делать мне одолжение, — Серёжа вновь смеётся истерически. Пытается скрыть собственное удивление и страх за смешками, тянет руки из рук Чеботарёва... Но тот держит крепко. — Я не делаю. Меня здесь ничего не держит. Или ты думаешь, что я останусь здесь после того как ты уйдёшь ради сугробов, вьюги и постоянно харкающих больных? — он плавно проводит рукой под подбородком юноши и приподнимает его голову, глядя глаза в глаза. Напряжение и серьёзность уходит, хмурые брови перестают темнить лоб, а улыбка слабо проступает на губах при взгляде на Горошко. — Несколько лет я уже не испытывал ничего, никаких сильных чувств. Жалоба о пациентах быстро стёрлась из души, я привык к чужой и своей боли. Твою — не смог выдержать, сорвался и проявил иные эмоции, захотел много бóльшего, что позволительно доктору. Уже не выйдет вернуть всё это назад, я и не хочу, ибо мне незачем. Нам ведь с тобой обоим незачем возвращаться в прошлое, так? Серёжа задумчиво смотрит на Диму пару мгновений. Раздумывает про себя. И впрямь он совершенно не находит ничего такого, что хотел бы вернуть из своего прошлого. Разве что его жизнь, что была всецело отдана театру пару лет тому назад, когда было хорошо, когда Горошко не испытывал никакой совершенно боли. Но то время в сущности нельзя вернуть потому как ничего из прошлого, что находится в этой стране, нельзя вернуть. Так что его ничего не держит. — Так, — всё таки подтверждает он и поднимает руки Димы к своей щеке, трётся будто ласковый кот. Чеботарёв придвигается ближе и нежно целует его ладони, прикрыв глаза. — Тогда нам нет смысла оставаться здесь. Мы уйдём, — он замирает и словно читает в глазах юноши немой вопрос, кивает на него. — Куда? Я и сам не знаю. Но мы уйдём вместе в хорошее место. Где никому из нас не будет так больно, как было. Ты согласен? — Как я могу сказать «нет»... — проговорил Серёжа уже в губы решившего его поцеловать Дмитрия...«Эпилог»
— Вениамин Самуилович, — мужчина поднял голову на голос доктора, попутно топая ногами на входе, стрясывая с сапог снег. — Что, на улице до сих пор снег? — Так а как же вы хотели-с, — процыкал Рубинштейн, широким шагом прошагивая внутрь дома, усаживаясь на лавку, да спуская со своей головы шапку, гулко дыша, пыхтя едва ли не как паровоз. — В наших краях бывало и до июня снег лежит. А сейчас что, только-только апрель кончается. Вот он всё падает, да падает... Сидящий рядом с ним доктор гулко посмеялся, задумчиво глянув в чашку горячего чая. — Вы ещё привыкнете, — уверил его повеселевший вдруг мужчина, похлопав того по спине. — Вот Дмитрий Юрьевич, до вас здесь бывший доктором-то, так привык, что во вьюгу на улице курить умудрялся. Так, что и вы, господин Поляков, скоро тоже... — Ах, точно же, — Поляков, словно вспомнив о чём-то важном, зашарил по карманам и выудил вдруг оттуда занятного вида письмецо. — С утра почтальон ходил, вам письмо передать просил. Как раз от Чеботарёва Д. Ю. — Ну ка-с, — тут же заинтересованно протянул мужчина, принимая из чужих рук письмо, да тут же вытаскивая из кармана небольшой моноколь, вглядываясь в начирканные наскоро буквы....Bonne santé à vous, Benjamin Samuilovich! Как радостно мне сейчас писать сие письмо вам, не описать словами. Я желал сделать это ранее, но у нас было столько дел, событий... До сих пор с Серёжей мы находимся в странном состоянии, не до конца осознаем, что всё получилось. Мне нет нужды описывать вам нашу дорогу, думаю оно вам и не важно и не нужно, но спустя время мы наконец здесь, в Париже, во Франции. Какой же это невероятный город, Вениамин Самуилович! Мы с Серёжей ходим по набережной Сены, заглядываем в здешние бутики — Серёжа узнал из них о нескольких театральных салонах, которые мы посетили и ещё посетим. Он также обивает пороги здешних театров, в некоторые даже согласились его взять, но мы пока раздумываем где ему придётся лучше, да и не торопимся из-за моих опасений по поводу его болезни. Но, стоит сказать, мы также были в одном врачебном университете, где нам провели неплохую консультацию. Прописали новые препараты, они ему и впрямь помогают, я вижу. Моё подозрение о том, что он, после всех событий, больше не сможет иметь детей с каждым днём всё больше развеивается. Когда я сказал о том Серёже он выглядел очень радостным; оттого радостен и я. Конечно, сам я не сижу без дела — во Франции сейчас требуется множество новых врачей, тем более с опытом. А у меня он — велик, благодаря бытию в нашей небольшой больничке. Поэтому уже через пару дней я похоже выйду на новое место работы. Наша жизнь постепенно налаживается. Я безумно от этого счастлив, особенно когда вижу, что Серёже становится всё лучше и лучше. Он будто цветёт на глазах, такой счастливый, довольный. Утрами, днями, вечерами мы теперь постоянно рядом, мне столь нравится наблюдать за его улыбкой, что появляется у него в моём присутствии. Раньше его улыбка была целым событием, вы помните как он на всех огрызался, а теперь же стала обыденностью. Очень, очень чудной обыденностью... Но не буду пожалуй так уж разглагольствовать по его поводу, ибо незачем вам читать мои влюблённые записки. Хотел спросить, как вы? Как Аннушка, Софа? Сами как? Всё ли с вами всеми хорошо? Как справляется новый доктор? Я слышал, что он достаточно молод. Вы уж сильно не муштруйте его, если есть у него какие вопросы пускай же читает мою библиотеку, там много поистине нужных книг. Скажите ему, если что, вдруг понадобится. Надеюсь, что всё хорошо, хоть и до нас из России долетают не совсем приятные вести. Но, что-ж, надеюсь у вас всё более чем. По крайней мере уж точно не хуже, чем было. Обязательно напишите мне ответное письмо, я буду рад его прочесть! Всего самого наилучшего. Серёжа также передаёт вам, Аннушке и Софе привет. Всего хорошего.
Вениамин Самуилович добро улыбнулся. Перед глазами Софа вдруг поставила небольшую тарелку с румяными и ещё пищащими жаром ватрушками. Доктор Поляков сразу же взял одну из них и довольно надкусил. Рубинштейн тоже протянул руку и взял сразу две, подтолкнул пустую чашку к самовару. За окном опять начинала выть вьюга пока в доме было тепло от жара печки и пахло творожными ватрушками.