Узники

Ньёрд почти не помнил, как оказался в Трюмхейме. Казалось, в один миг он стоял на берегу и обожжённые солнцем глаза жадно глядели на суетящихся в морской пене детей, а после над головой его сомкнулся лес, полный гомона птиц и густого, смолистого запаха сосен. Мягкий мох под ногами стелился ковром, и Ньёрд, ступая по нему, неловко покачивался — давно позабытое ощущение палубы под ногами вцепилось в его сердце острыми звериными клыками. Он не знал, куда идти. Скади никогда не говорила, а он никогда не спрашивал. И не думал, что придет к ней. И вот он здесь. Прислушивался к ветру — хоть кто-то оставался верным ему — и шел в самую глубь, цепляясь за корни, путаясь в паутине и собственных мыслях. Ветер вывел его к реке. Узкий шумный поток срывался с невысокой скалы, вился среди камней и исчезал под корнями старого, обожженного грозой дерева. У края водопада сидел фоссегрим: хмурый, с длинными спутанными волосами и кривыми старческими пальцами, что крутили колки старой скрипки. Глаза его скользнули по Ньёрду безразлично, и все же лицо закаменело, сделалось настороженным. — Нечего здесь чужакам делать, — прохрипел фоссегрим, на пробу тренькая струной. Слишком высоко. Скривившись, он принялся вновь крутить колок. — Шел бы ты, пока цел. Ньёрд усмехнулся. Водные духи всегда были с характером, но речные — самые невыносимые. — Реки все еще в моей власти, грим, — пробормотал он, спускаясь по камням к воде и окуная в нее липкие от смолы и пота руки. Старик замер, глядя на него из-под нависших кустистых бровей. Отложил в сторону скрипку. — Уж сколько веков прошло, царь, — сказал он еле слышно, рассматривая Ньёрда с мрачным любопытством. — Чего пришел? — Заблудился, — бросил Ньёрд, почти не солгав. Мысли его уж точно блуждали в потёмках. Склонившись к реке, он зачерпнул горсть воды и, окропляя себя ледяными каплями, шумно отпил. Целую вечность не стоял он в несоленой воде — такой чуждой она казалась, такой сладко незнакомой. — Стало быть, слухи правдивы, — фоссегрим, сгибая худые костистые ноги, спустился к воде и заглянул Ньёрду в глаза. — Охотница — жена твоя. Ньёрд кивнул. — Плохо, — скривился старик. — Да, — согласился Ньёрд. — Пусть живёт себе здесь спокойно, — фоссегрим нахмурился. — Мы за ней присматриваем. Помогаем. А вы — что асы, что ваны — одни только беды с собою несёте. Девочка и так натерпелась. Пусть живёт. — Я желаю ей того же, грим, — ответил Ньёрд, откидывая волосы с лица и окатывая кожу водой. Грим хмыкнул. — Тогда чего забыл здесь? Ответить Ньёрд не успел, хотя сказать ему было нечего. Взрыхляя землю копытами, от гряды сосен оторвался олень и, шумно выдыхая жаркий воздух, перескочил реку — быстрый, пышущий жаром и страхом. За ним, скаля зубы, не издавая ни единого звука, несся волк. Низкорослый, серый, с сильными лапами и обрубком вместо хвоста. — Ульв, вернись! — закричала Скади, вырываясь из лесу следом за ним и тут же замирая при виде Ньёрда. Он и сам не смел сдвинуться с места. Скади казалась… Иной. Взъерошенная, раскрасневшаяся, с улыбкой такой широкой, такой лучистой — Ньёрд давно таких не видел. — Ньёрд? — пробормотала она растерянно, подбегая к берегу и наспех убирая заготовленную стрелу в колчан. Тут же она заприметила и старика фоссегрима. Она поклонилась ему, одарив ласковой улыбкой, и сказала: — Рада видеть вас, господин. — Да будет тебе, девочка, — усмехнулся старик, посветлев лицом. — Тебя дело в лесах ждёт или… — Скади запнулась, неуверенная в том, зачем ещё Ньёрд мог явиться в Трюмхейм. Ньёрд пожал плечами. Он и сам не знал, зачем пришел сюда. Быть может, был разбит настолько, что даже не понял, куда забрел. А может, она была единственной, в чьем ответном взгляде он не видел ни страха, ни ненависти. Он сбежал, но не знал, куда. Скади, казалось, поняла его. — Мой дом совсем рядом, — сказала она. — И я буду рада, если ты разделишь со мной ужин. — Это честь для меня, — склонил голову Ньёрд. — Глупая девчонка, — проворчал фоссегрим, вновь возвращаясь на берег к своей скрипке. — Вырасти выросла, а уму не набралась. — Вы как всегда само очарование, — ответила ему Скади ласковой улыбкой. Ньёрд переправился на другой берег, отряхнул влажные ладони о старые, выцветшие на солнце штаны и оказался рядом со Скади. От нее пахло погоней, дикими цветами и хвоей. — Месяц прошел, — сказала она, щуря светлые глаза с бледными, выбеленными солнцем ресницами. — Я приходила. Никто не знал, где ты. — Боюсь, я тоже, — отозвался Ньёрд. — Тогда нам нужно поспешить в дом, — кивнула Скади. — Мне ужасно любопытно, куда мог деться мой муж.

***

Ее дом полнился теплом, запахом сухого дерева и разнотравья. Ньёрд ощущал себя в нем чуждым, почти враждебным, абсолютно лишним. Скади металась по комнате, выставляя на стол все, чтобы пряталось в закромах, и молчала. Ньёрд и сам не спешил говорить. Ели они тоже в тишине. Скади — с жадностью и удовольствием, Ньёрд — по принуждению. И только когда тарелки их опустели, она заговорила. — Что-то случилось? — Всегда что-то случается, милая Скади, — отозвался Ньёрд. — Но прежде ты не появлялся в Трюмхейме, — весомо. Ньёрд запнулся, глядя на ее белые беспокойные руки. Меж пальцев Скади скакал камень. — Хотелось услышать твой голос, — ответил он, чувствуя, как съеживается от боли сердце. — Ты единственная… Кто говорит со мной. Скади замерла. — О чем ты? — лицо ее исказилось искренним беспокойством, и Ньёрду в тот же миг захотелось выдернуть себя из ее дома силой. — Ноатун пустует уже не одно столетие, — пожал он плечами. — А народ мой живёт новой жизнью, в которой нет места прошлому. «Мне», — хотел он сказать, но осекся. Скади и так поняла. Взгляд ее наполнился чем-то неясным, и Ньёрд отвернулся, поджимая губы. Он не хотел жаловаться, не хотел, чтобы она видела его слабой, немощной тенью себя прошлого, пусть именно таким он и был. — Мой муж — отшельник, — фыркнула Скади, обрывая повисшую под потолком тишину. — И он пришел поговорить со мной. Это большая честь. — Ну что ж, — пробормотал Ньёрд себе под нос. — Дерзость куда лучше жалости. Скади улыбнулась. — О чем хочешь поговорить? — спросила она. — Я хочу послушать, — ответил Ньёрд. — Только это. И она кивнула. И он стал заходить чаще. Скади всегда принимала его с улыбкой. Дразнила, шутила. А он молчал. Привыкал. Он слушал ее. Улыбался иногда одними только глазами, уставшими, с тонкой сетью морщин в самых уголках — должно быть, раньше любил хорошо посмеяться. Иногда Ньёрд позволял себе кивки, пожимал плечами — неловко, словно таясь. Словно тролль, застигнутый солнцем, он съеживался под ее взглядом, мрачнел и превращался в бездушный камень. Хотя теперь, замечала Скади, он молчал иначе. Ньёрд только качал головой и слушал ее истории, которых было не так уж и много. Они оба знали: у него историй было куда больше, он успел насобирать их за свою слишком долгую жизнь, и все-таки они никогда не звучали, словно пелена запрета висела на них. И Ньёрд бы любой песне о былых временах предпочел разговоры со Скади. О ее волках, о реках, о бобровых плотинах и вернувшихся в Трюмхейм лебедях. О старике фоссегриме, что глядел на Ньёрда все также хмуро, о нелюдимых ноках и болтливых хульдрах. Жизнь Скади была простой и неспешной, и истории ее казались Ньёрду ласковыми волнами, что качали его на своих гребнях, не давая рухнуть в самую глубину.

***

Старик фоссегрим ворчал сколько Скади себя помнила. Он никогда не замолкал. Все бормотал что-то себе под нос, хмуря кустистые брови, кряхтел да порыкивал гневно. Когда не порыкивал — играл. Да так, что ноги сами пускались в пляс и сердце пыталось выскочить из груди. Воды ручья тогда звенели звонче первой капели, и птицы шелестели среди тяжёлых ветвей так, будто каждая песня норовила стать их последней. Никто не играл на скрипке так, как старик грим — Скади долгое время верила в это, когда глядела на него из-за деревьев, притаптывая босыми ногами молодую траву. После — прошел тогда не один год — она встретила и других даровитых фоссегримов. И тех, что были помоложе, и тех, что ворчали не так громко, и тех, что даже улыбались ей. Забавным они были народцем. И все же старик грим был ее любимцем. Сколько ночей он играл ей, пока Скади, утомленная охотой, дремала у реки, и снились ей самые прекрасные на свете сны… — Не здесь твои мысли, девочка, ох не здесь… — старик цокнул, и его черные, лишенные иных красок глаза пронзили ее насквозь. — Вспоминаю нашу первую встречу, господин грим, — улыбнулась ему Скади. Заткнув юбку за пояс, она стояла в воде, и прохладный ручей ласкал ее разгоряченную кожу. — Уж больно часто ты в мыслях своих витаешь, дитя, — пробормотал фоссегрим. Тряхнув скрипкой, он наиграл какую-то мелодию, которую Скади прежде не слышала, раздражённо скривился и, с визгом оторвав смычок от струн, упёрся взглядом в гряду леса у реки. — Не нравится мне это. — Мысли — что соколы, господин, — фыркнула Скади. — В клетке не удержишь. — Ты и не пыталась, — бросил старик грим. Скади усмехнулась. Пошевелив пальцами на ногах, зачерпнула ими речного песка, колкого и холодного, и тут же отпустила. В самом деле, как тут мысли-то удержишь, когда они так и норовят соскользнуть с языка. Покосившись на замершего на берегу фоссегрима, она спросила: — Вы Ньёрда прежде знали? — Да кто ж не знает его? — фыркнул старик. — Баламут каких ещё поискать. По крайней мере раньше был. Сейчас — тень одна. Оно и понятно… Война… Никого она стороной не обошла. Скади кивнула. Отец тоже говорил о ней порой, и всегда лицо его было мрачным и исполненным скорби. Многие тогда полегли, говорил он. А те, кто не полегли, в ней застряли. — Вы чувствуете его силу? — Скади заглянула в лицо грима. — Вы ведь в воде живёте. Старик кивнул. Нехотя, будто с сомнением. — Чувствую. Поди не почувствуй! Да только… В тисках будто сила та. Так и звенит — мочи нет слушать! Скади нахмурилась, и мысли ее снова упорхнули прочь от Трюмхейма, в темные залы Ноатуна, к Ньёрду.

***

Беспощадное солнце жгло прибрежные камни и кусты, словно пламя костра — Скади приходилось скакать между ними, словно горной козе, чтобы босые пятки не обжечь. День был жаркий, душный. В такие дни даже мысли казались тяжелыми, словно кузнечные меха. Заткнув юбку за пояс и погрузив ноги в реку, Скади глядела на плещущихся на том берегу юных ноков и улыбалась. Река после обильных дождей разлилась, и духи, опьяненные свободой, стали все чаще и чаще обретаться на поверхности. Скади чувствовала себя жадной до этого веселья, но присоединиться не могла — вода все еще пугала ее. Но как же сильно хотелось окунуться в эту прохладную, дышащую свежестью глубину, чтобы смыть с себя пот, усталость и жар, как же сильно хотелось так же ярко смеяться, как это делали ноки, так же плескаться водой и плести венки из кувшинок. И все же… Глупости какие. Никогда тому не бывать. Вода скользнула по разгоряченным лодыжкам, плеснула о берег, и лишь мгновение спустя Скади осознала, как выскальзывает из-под нее земля. Вода ударила ее в спину, густая, словно масло. Утягивая ее, накрывая с головой, подобно одеялу, она понесла ее прочь от берега, во тьму подводной зелени, песка и рыбин. Ужас сковал Скади невидимыми цепями, и она забилась в объятиях волн, чувствуя, как омываются водой едва выступившие слезы, как холод укутывает ее, подобно снегу. Она никогда в своей жизни не испытывала такого тупого, неосязаемого, полного безысходной паники ужаса. А потом ее вытолкнуло наружу. Солнце обожгло затемненный взор, куснуло мокрые руки, и Скади зарыдала, кашляя и отбрыкиваясь, все еще чувствуя тугие узы водорослей и жадную тьму в донной расщелине. — Дыши, Скади, дыши, — то был голос Ньёрда. Он дрожал, словно пламя свечи, и Скади жалась к нему, как к единственному теплу. — Дыши… В шелесте волн и слепоте солнца Скади сумела прийти в себя. Ньёрд держал ее на руках, поддерживая под плечи и бедра, и вода, послушная, ласковая, льнула к нему ручным зверем и толкала Скади вверх, больше не позволяя занырнуть во тьму. Осознание это заставило Скади уставиться на мужа в молчаливом потрясении. — Это вода! — пробормотала она дрожащим голосом, и слова ее забавно смешались, заставив Ньёрда дернуть краем рта. — Ты в воде. Он кивнул. Что ему еще оставалось? Он и сам не помнил, как здесь оказался. Не видел ничего. Знал только, что с ней что-то случилось, и мир превратился в смазанные волнами рисунки. Ньёрд прижал ее к себе чуть крепче, оглядываясь на берег, теперь такой далекий. Юные ноки заигрались, и жадная до веселья стихия затянула и Скади — теперь Ньёрд видел это. Только не помнил, как заставил волны выплюнуть драгоценную жену обратно, в самые руки, дрожащие от ужаса и позабытого удовольствия от того, какими послушными могут быть эти дикие воды. — Как ты… — Скади закашлялась. Ньёрд поспешил на берег. Он не шагал — волны сами несли его к прогретым солнцем камням, и это опьяняло, подобно самому крепкому вину. Он качался из стороны в сторону и глядел растерянно, жадно глотая воздух. Прошли века с тех пор, как он ступал так глубоко. Века. Века одиночества, злобливой тоски. — Поставь, — пробормотала Скади, и Ньёрд послушно усадил ее на прогретый камень, подкладывая под голые ступни собственный дорожный плащ. Скади стучала зубами, отирая плечи и щеки, отжимала волосы и не переставала глядеть на него огромными удивленными глазами. — Ты… — Ньёрд тяжело выдохнул. Сердце в груди грохотало от восторга и ужаса. — Все хорошо. Скади кивнула. Оглянулась на взбаламученную затихшую реку и сказала, вернув взгляд мужу: — Ты смог. Что-то глухое оседало в его нутре от этих восхищенных, радостных слов, и Ньёрд едва ли знал, что ответить. — Ты… Ты спас меня! — Скади улыбнулась. — Ты смог войти в воду так далеко. Это же… Это… Она светилась, и Ньёрду казалось, что светиться начинает и он сам, глядя на нее. Ему оставалось только кивнуть. А хотелось кричать. Хотелось обнимать Скади. Хотелось известить весь мир о том, что он все еще чувствует это. Воду. Стихию. Силу. Себя. Но он позабыл, как это делать, и потому только смотрел. На разлившуюся реку, на румяную Скади и спрятавшихся в тростнике перепуганных ноков. Это было… Слишком сильно. Слишком много. — Ты дрожишь, — сказала Скади, сползая с камня и цепляясь за его руки ледяными пальцами. Ньёрд уставился на свои ладони. И впрямь дрожали. Дрожала и Скади. Дрожал, казалось весь мир, хотя впервые за столько веков Ньёрд чувствовал себя таким… Цельным и стойким. Скади потянула его за руку, мокрая, с налипшими на щеки волосами, в тяжелой одежде и босая. Прекрасная Скади. Ньёрд тряхнул головой, следуя за ней. — Тебе надо выпить меду, пойдем, — тянула она его за собой, и Ньёрд шел. — Пойдем. Пусть даже на самое дно.