Узники

Сколь бы долгим не был век Ньёрда, он никогда не мог привыкнуть к Асгарду. Было в нем что-то неестественное. Лица, улыбки, напитки. Даже стены. Будто все это — горячечное марево, пропитанное запахом жира, винных испарений и ароматических масел. Его воротило от Золотых чертогов. Душа тянулась к зелёным полям Ванахейма, к остаткам его народа. И так хотелось уйти в море… Только вот Один забывать о старом не спешил и, стоило только Ньёрду прочувствовать запах свободы, натягивал незримый ошейник, наматывая цепь на руку, усмехаясь, напоминая, какая была назначена цена за жизни последних ванов. И он вынужден был сидеть в этих душных залах среди пьяных, валящихся с ног эйнхериев, среди молодых, едва оперившихся божков, развлекавших себя истреблением остатков народа йотунов. Сидеть и делать вид, будто он — один из них, будто он такой же, будто принимает все, что они творят, сколь бы отвратительны не были их подвиги. Потому что иного ему не было дано. Он был трофеем. Живым, дышащим трофеем, выставленным на всеобщее обозрение — глядите, сколь велик Один Всеотец, он обуздал само море. Только вот море жило по своим законам. Неукротимое. Великое. Ньёрд с самого своего появления на свет чувствовал родство с холодными солёными водами, с серыми скалами и огромными, сияющими на солнце ярче всех существующих самоцветов ледниками. И море ластилось к нему. Оно обнимало его своими волнами, когда Ньёрд загребал их руками и плыл наперегонки с ветром. Оно ярилось вместе с ним и шелестело смехом брызг, когда хохотал он сам. Оно толкало вперёд его корабль, и Ньёрд ловил парусами послушный ветер, огибая водные холмы, зная, что море никогда не предаст, не раздавит его, не растерзает в клочья. Это была великая дружба. И Ньёрду казалось, что он предал ее. Он больше не был тем молодым, ищущим пределы своих сил богом, которому казалось, будто весь мир принадлежит ему, как и он — миру. Теперь за его плечами была война. Сотни тысяч изувеченных тел, ноющие шрамы, дрожь в руках, позабывших о канатах и мокром дереве. Не было больше в нем того величия, той силы, что питали его плоть в прежние века. Он так устал… И только море было прежним. Вечерами он стоял у самого его берега, погрузив ноги в ледяные воды и устремив взгляд вдаль. Слушал чаек. Наблюдал за тяжёлыми, шумными валами. Сидел на холодных камнях до самой темноты, взбудораженный и пристыженный. Ему казалось, море больше никогда не примет его. Обнимет ласково, как старый друг, и утянет на дно, как извечный враг. За то, что сломался. За то, что принял поражение. За то, что не погиб вместе с братьями и сестрами под натиском асов. За то, что остался жить, но не жил. За то, что из раза в раз, стоило только Одину сказать что-то, он покорялся. Он был так слаб. Сила все ещё зудела в его венах, но теперь он боялся ее, того, к чему она может привести. Того, к чему уже привела. И он сидел в этом зале, зловонном, полном громкого, фальшивого до омерзения смеха, и пил. Осушал кружку, глядел на самое ее дно и думал о том, что смерть была бы милосерднее. Но Один и это у него отнял. Он никогда ни с кем не говорил в этих залах. Сидел молча, затаясь. Пирам Всеотца никогда не был конца и края. Оставалось только ждать, пока все упьются настолько, чтобы не заметить, как он исчезает. Иногда подходил Локи. Старый изворотливый идиот. По этому никогда нельзя было понять, любит он это место или ненавидит. Локи всегда был пьян и зол, как и его шутки. Он кричал их Ньёрду в самое лицо, тряся бородой и ворочая безумными глазами, и Ньёрду как никогда хотелось встряхнуть его, заставить вспомнить то, кем был когда-то сам Локи, сколь могущественен он был, пока не прогнулся под волю Одина. Это желание было так велико… А потом Ньёрд вспоминал, что и он сам, и Локи глядели на этот мир с одной виселицы и что колоды под их ногами были одинаково шатки и ненадежны. Здесь они оба были шутами. Только в этот раз Локи не спешил к нему. Он кричал что-то алой от стыда Сигюн, и звенели в его волосах бусины, когда ноги отрывали его от пола, заставляя скакать и притаптывать. От него разило безумием, и Ньёрд всей своей сутью ощущал, как оно разрастается, разрывая Локи на части. Ньёрд сидел в самой тени, укрытый тугими лозами неживых, иссушенных магией цветов, цедил вино и мечтал о том, чтобы Один наконец-то убрался к своим дурехам-валькириям. Но пир только начался, и солнце все ещё пробивалось сквозь распахнутые двери, высвечивая вечно прекрасных богинь и их вечно пьяных мужей. Приглашены были все, даже низкорослые царьки альвов и цвергов. Не было только йотунов. Не теперь, когда Тор убил уже троих из них. Один, царственный, беспощадно могущественный в своей украденной мудрости, сидел во главе стола, и вороны кричали под потолком. То был пир во имя победы. Во имя «мира». Ньёрд скривился, сжимая кружку так, чтобы почувствовать хоть что-нибудь, кроме удушающего горя. То был пир во имя падения Ванахейма, и Ньёрд был почетным гостем. Себя в этот момент он ненавидел едва ли не больше, чем асов. Стол его в какой-то момент пошатнулся. Ньёрд одернул руку от расплескавшегося вина и воззрился на Тора. Тот глядел на него с высоты своего роста и ухмылялся. Кровь Одина — почти неразличимы. — Ты не поддержал мой тост, ван, — прогремел он, вскидывая кружку эля к небу. — За победу! Ньёрд замер, не в силах даже пошевельнуться от боли, сковавшей все тело. — Возьми свою кружку, — зарычал Тор, и рука его потянулась к Мьёльниру. — Возьми и пей! — Это не моя победа, — выдохнул Ньёрд, и взгляд его затерялся в воспоминаниях. Тела, сотни тел… Запах крови, грязь под ногами. Разорванное надвое тело Исы. Она была его младшей сестрой, а потом — ошметками мяса под ногами Тора. — Ты забыл свое место, ван, — Тор ударил кружкой по столу. — Пора бы напомнить тебе, что ты теперь такое. — Я помню, сын Один, кто я, — бросил Ньёрд. — О нет, не помнишь, — усмешка Тора звенела в ушах пронзительной болью. — Ты забыл, кто я. Что я могу. Ньёрд стиснул челюсти до скрежета. Он был бы и рад забыть, да не мог. Сколько бы не пытался. — Быть может, мне стоит спалить пару тех мерзких лачуг, что твой народ зовёт своим домом? — улыбка Тора потонула в рыжей бороде, и в отсветах закатного солнца Ньёрду казалось, будто рот ублюдка залит кровью. — Или наведаться к твоей жене? Маленькая Скади, наверное, знать не знает, что такое настоящий мужчина. Мы покажем ей. Орава эйнхериев за его спиной одобрительно завопила. Ньёрда замутило. Он вскинулся, опрокидывая тяжёлую скамью, и злоба, удушающая, тонкая, словно смола, заволокла его взор. В голову врезались далёкие воспоминания. Изуродованное тело древней богини, что каждую весну устилала землю белоснежными цветами. Ее окровавленные бедра. Ужас, застывший на белом лице. С тех пор он больше никогда не видел тех цветов. Тор же улыбался. Улыбался, и лицо его казалось Ньёрду как никогда отвратительным — кровь и злоба, гниль и смех. Руки обожгло силой — словно тысячи ветров вонзили свои колкие иглы в пальцы, норовя выскользнуть прочь. Загудел в сердце шторм, и воздух наполнился запахом соли и льдистых вод. Тор улыбался. Глядел с издёвкой. Ждал, когда он соскользнет, когда не выдержит, сломается. И Ньёрду хотелось дать ему то, чего он так ждал. Дать ему все, что держал в себе. Каждую крупицу боли. Каждую каплю горя. — Муж мой… Чужой голос прорвался сквозь завесу боли, словно волна, ударившая о борт. Ньёрд дрогнул, отступая, и ощутил, как в руку его впиваются чужие пальцы — холодные, тонкие, мозолистые. Перед глазами — Скади. Светлые волосы, посеребренные каплями талого снега, синие очи и застрявший в них страх. — Скади, — собственный голос — крошево льда. — Я же сказала, что приду. Ложь. — Да, — он стиснул ее холодную ладонь своей, согревая, и потянул к себе, только бы Тор не дышал ей в спину. Она дрожала. Глаза ее бегали из стороны в сторону, и в воздухе пахло тревогой. Суетясь, она подняла рухнувшую скамью, скинула на нее шубу, оставаясь в расшитом узорами платье, и села так, чтобы его тело заслонило ее. Внутренности Ньёрда потянуло горьким сожалением. Он бы не смог ее защитить, сколь бы не желал того. Не ценой жизней ванов. Не так. И Тор знал это. Глядел с жуткой усмешкой, вылизывая Скади взглядом, и больше не обращал на него, Ньёрда, внимания. — Милая Скади, — голос Тора полнился издёвкой. — Должен ли я поздравить тебя с женитьбой? Довольна? Скади дрожала, Ньёрд чувствовал это, но голос ее был непоколебим. — Этот брак — благословение для меня, Тор, сын Одина. — Тогда стоит выпить за это, — громыхнул Тор смехом. Скади поднялась, рука ее потянулась к кружке Ньёрда. Он тяжело выдохнул. Пахло грозой. Злобой. Ньёрд передал Скади свое вино, не сводя взгляда с лица Тора. — За ваш счастливый брак! — Тор вскинул кружку, расплескивая эль. — И за великую победу над отродьями Ванахейма! Эйнхерии взревели, а рука Скади замерла на полпути. Замер и Ньёрд. Все глядели на них. «Пей», хотелось ему сказать. «Пей». Скади не двигалась. — Я не стану, — сказала она так, будто отказывалась от сущей безделицы. Ньёрд обернулся к ней, предостерегая взглядом, но она не глядела на него. — Нет в бойне величия, сын Одина, и не достойна она прославления. Ньёрд почти не дышал. Перед глазами его стояло обескровленные лицо Исы. И каждый миг, каждый взмах ресниц что-то менял в нем. Лицо Исы исчезало, словно капля крови в море. Оно растворялось, и вместо нее он видел Скади. Неподвижную, бледную. Мертвую. Он не встанет на пути у Мьёльнира, чтобы спасти ее. Он попросту не может этого сделать. Пока жив он, жив и его народ. Риск непозволителен. Даже ради нее. Но Скади не спешила распадаться на части. Не спешила захлёбываться кровью, как не спешил и Тор пронзать ее молотом. Они стояли в полной тишине, сверля друг друга тяжёлыми, полными невысказанных слов взглядами, и не двигались. Рука Тора — у рукояти, пальцы Скади — на оперении стрелы. — Пусть идут, сын мой, — голос Одина вывел Ньёрда из оцепенения. Лицо Тора исказилось злобой, и Ньёрд испытал почти болезненное удовольствие от созерцания того, как затягивается чужой ошейник. — Позволим молодожёнам уединиться. Ньёрд снова почувствовал руку Скади в своей руке. Не оборачиваясь, повел ее прочь. Дрожь сотрясала их обоих. Скади запиналась, дышала шумно и прерывисто. Ньёрд шел ровно и не дышал вовсе. Не мог. Вспышка света, и вот под ногами их море. Ньёрд отпустил ладонь Скади, вырываясь вперёд и почти падая у самой кромки воды. Воздух рвался из лёгких ошметками пламени. Что-то внутри рвалось, растягивалось, словно волос, на котором висела его жизнь. Море как никогда казалось ему чуждым. — Я бы позволил тебе умереть, — выдавил он из себя ломано и надрывисто. — Я бы позволил ему убить тебя, Скади. Скади молчала. — Я не хочу ничьей смерти, но если бы мне пришлось выбирать между тобой и своим народом… — Я понимаю, — ответила Скади еле слышно. Ньёрд засмеялся, чувствуя, как щекочет грудь злость. — Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь. Он бы убил тебя, и я бы смотрел, как они издеваются над твоим телом, не в силах даже слово против сказать. — Почему ты мне это говоришь? — спросила Скади, и под ногами ее зашуршала галька. Ньёрд увидел край ее платья совсем рядом. — Потому что в следующий раз ты выпьешь с ним. — Я не… — Ты выпьешь, Скади! — процедил Ньёрд. — Ты ничто для Одина. Ещё одна из рода йотунов. Дочь мертвого Тьяцци. Но ты… Ты моя жена. Твоя смерть не начнет войну с йотунами, не погрузит в горе родителей, ибо они уже мертвы. Твоя смерть будет представлением, Скади. Они убьют тебя, потому что знают, что мне не все равно. Убьют ради забавы. — И ты не сможешь их остановить, — пробормотала она. — Смогу, — ответил Ньёрд. — Но не стану. И снова тишина. Море ударяло о берег вязкими, неповоротливыми волнами. Они почти не касались его. Теперь он бы отвратителен не только самому себе. Снова зашуршали камни. Скади неловко покачнулась, стаскивая с ног сапоги, и рухнула на землю у остатков застывшей пены. Ньёрд взглянул на нее устало, без единой эмоции. — По-твоему, я сглупила? — спросила она, подобрав округлый светлый камень. Ньёрд вздохнул. — Слова твои были мудры, но иногда мудрые слова могут звучать хуже самой страшной глупости. — Тогда почему Один не дал ему убить меня? — спросила Скади, оглаживая камень. — Он хочет, чтобы сначала я полюбил тебя. Пальцы Скади застыли, и камень блеснул в ее руках золотистым боком. — А ты бы смог? — сказала она вполголоса. Ньёрд растерянно покачал головой. — Что? — переспросил он. Скади мрачно фыркнула, поднимая на него взгляд: — Ты бы смог меня полюбить? Когда-нибудь. — Боюсь, у меня не осталось на то сил, прекрасная Скади. — Тогда смерть мне не страшна, — усмехнулась она. Ньёрд ответил ей улыбкой, полной горечи. — Будем надеяться. Отерев камень от песка, Скади сунула его в поясной карман. — Ты хороший царь, — проговорила она, обращая к Ньёрду светлое лицо, усеянное веснушками. — И я рада, что ты мой муж. Ньёрд нахмурился. — Вот теперь точно глупости говоришь. Хороший царь укрывает свой народ от войн, Скади, как хороший муж укрывает свою жену от горестей и напастей. — Я сама могу защитить себя, — Скади вытянула из-за спины лук. Резной, красивый. Идеально ей подходящий. — Отец научил меня сражаться за свою жизнь. — А я слишком устал от сражений, — вздохнул Ньёрд. — И если это в моих силах, я бы предпочел уберечь тебя от них. Перед глазами — развалины цветущих ванахеймских чертогов, разбитая посуда, растерзанная чужой обувью зелень под ногами. Тела, кровь, мертвое лицо Исы. Она собиралась выйти замуж. Не успела. — Почему тебе не все равно? — спросила Скади, глядя ему в глаза. Ньёрд мрачно фыркнул. — А почему не все равно тебе? — Ты — мой единственный друг, — ответила Скади с неловкой улыбкой. — Это самая печальная вещь, которую ты только могла сказать, прекрасная Скади, — бросил Ньёрд. — Друг… Я сотни лет не слышал, чтобы меня так называли. — Ну, — Скади хмыкнула. — Это самая печальная вещь, которую я только могла бы услышать, могучий Ньёрд. Он усмехнулся. И море колыхнулось чуть ближе.