Звенящий
17 мая 2023 г. в 22:24
В ожидании нового наложника Сичэнь перебирал крупные ягоды винограда, отрешенно глядя прямо перед собой. По пальцам стекал сладкий сок, но даже дурманящий аромат не мог развеять тяжелых дум.
Неизвестно, выбрал бы он Мэн Яо в ряду таких же невольников, большеглазых и испуганных. Наверняка нет.
Мэн Яо был идеален как мужчина, с которым хорошо познавать таинства телесной любви. Покорный и податливый, улыбчивый и нежный, он создавал иллюзию влюбленности, но ему никогда не получалось поверить до конца. Султан, конечно, мог озаботиться скукой своего наследника и просто подарить ему игрушку, только вот Султан не делал того, что не несло ему выгоды или удовольствия.
Наверняка Яо рассказывал обо всем, что происходит за плотно запертыми дверями и шелковыми занавесями. Не мог не рассказать, если уж дяде придет в голову спросить.
Плотная скользкая ягода брызнула соком, превращаясь в липкую кашу.
И новый наложник… зачем он Сичэню?
Даже сквозь дурманящие зелья глаза юноши оставались беспокойными и грозовыми, таящими опасность. А ведь первую неделю новичков пичкали таким количеством отвара, что те могли лишь улыбаться и мгновенно теряли нить разговора, стоило замолчать; только спустя этот срок количество понемногу уменьшали, возвращая наложникам разум. Считалось, что через семь дней те уже не настолько взволнованы и напуганы, да и малых доз достаточно было для спокойствия. На исходе второй недели зелья убирали вовсе, но наложники к тому времени уже успевали привыкнуть к новой жизни.
Насколько бешеным, встревоженным, опасным может оказаться этот юноша, если встретиться с ним без пелены искусственного спокойствия? Этот вопрос никак не давал Сичэню покоя.
Слуги появились бесшумно. Фигура в фиолетовом двигалась между ними как-то странно, дергано, как марионетка на ниточках.
Сичэнь отослал их прочь и поднялся. Похоже, устойчивость к зельям заметили и слуги — теперь темные грозовые глаза казались немного сонными, а острый блеск превратился в мягкий туман. Сичэнь обошел наложника по кругу, не спуская с него глаз. Толстый ковер глушил его шаги.
Юноша опустил голову и стиснул пальцы в кулаки. На тонкой, до рези в глазах белой коже распустились два алых пятна стыдливого румянца.
Должно быть, мой взгляд не похож на любование искусством, с легкой усмешкой подумал Сичэнь.
— Как тебя зовут?
Наложник отозвался не сразу. Голос у него был хрипловатым от напряжения.
— Цзян Чэн.
— Цзян Чэн, — повторил Сичэнь. — Звенящее имя… очень подходит.
Черты лица под тонкой вуалью виднелись отчетливо, но словно сквозь потоки воды. Крепко сомкнутые губы не желали размыкаться, а линия подбородка окаменела; мысли Сичэня вдруг развернулись и потекли совсем в другом направлении. Настолько этот юноша ждет боли, насколько напуган и верит, что жизнь его закончена? Насколько ужасен в его глазах он, Сичэнь?
Но так не должно быть. Из боли и страха не служат, а только подчиняются и ломаются вскоре, принося одни разочарования.
— Я не причиню тебе зла, — поспешил сообщить Сичэнь и кончиками пальцев поддел тонкую вуаль. Цзян Чэн шарахнулся в сторону, раздувая ноздри и втягивая голову в плечи. В темных глазах мелькнул и пропал свирепый огонек.
Сичэнь отдернул руку и нахмурился.
— Что мне сделать, чтобы ты перестал меня бояться? — с искренним любопытством спросил он. — Скажи, и я сделаю. Чего тебе хочется? Моя власть в этих стенах и за их пределами почти безгранична.
Несколько мгновений Цзян Чэн молчал, потом закрыл глаза, словно набираясь решимости.
— Брата отпусти, — выдохнул он, заставив вуаль легонько колыхаться от дыхания.
— Брата? — Сичэнь сначала нахмурился, потом с облегчением рассмеялся. — Я не могу отпустить его, прости. Но почему ты так обеспокоен его судьбой? Я ведь и его забрал.
Юноша снова бросил тяжелый мрачный взгляд. Уважения в его глазах не было ни капли, только постепенно тающий страх и раздражение.
— Никто не причинит вреда наложнику будущего правителя, — пояснил Сичэнь и наконец нашел тот маленький крючок, на котором крепилась вуаль. Раздвинув густые пряди, он ловко снял петлю. Тонкий лоскут ткани повис вдоль левой щеки Цзян Чэна, открывая лицо.
— А Султан? — неожиданно требовательно спросил тот и сжал губы.
На мгновение Сичэнь даже не понял, о чем говорит юноша. Разобравшись, он холодно прищурился. За такое непочтительное упоминание, словно плевок в лицо, рабу полагалось отвесить пару пощечин, но…
Облачный город лишь пару дней в году был затянут облаками, да и те приходили милостью правящего рода. Жители его от мала до велика, от бедняков до затворников щеголяли медной и бронзовой кожей, а вот жители Озерного края солнце видели редко. Нанести удар по этой хрупкой полупрозрачной белизне, похожей на фарфор или нефрит? Невозможно.
— Говорить о Султане нужно в почтительном тоне, опустив глаза, — сухо сообщил Сичэнь и вздохнул, не обнаружив в себе ни капли злости. — Султану позволено многое, и не мне осуждать привычки избранника Неба… Почему ты так переживаешь за брата? Титул наложника — не самая опасная работа при дворе и не самая хлопотная.
— Я видел, как на него смотрели, — выпалил Цзян Чэн. Он снова не опустил глаза, разговаривая с господином, и вообще о правилах не знал или не желал их соблюдать. Справившись с волнением, он смотрел прямо и твердо. — Любое рабство отвратительно, но если ему еще и сделают больно, то я…
Сичэнь нахмурился и кончиками пальцев накрыл его губы, не позволив договорить.
— Наложник отвечает лишь перед своим господином, — негромко заговорил он. — Обязанности наложника — быть преданным и верным, радовать своего господина искренностью и озарять его жизнь любовью. Если мой раб совершит ошибку, то перед людьми и богом за его грех отвечу я. Никто не посмеет поднять руку на моего раба, потому что это хуже, чем ударить меня самого. На такое оскорбление отвечают кровавой местью. Никто не осмелится обидеть твоего брата, пока он под моей защитой.
— А Султан?!
Не обращая внимания на крепко прижатые к его губам пальцы, Цзян Чэн продолжал говорить быстро и яростно. Звук выходил нечетким, и юноша сердился все сильнее. Не сдержавшись, Сичэнь рассмеялся снова и потянул его к накрытой мягкими шкурами лежанке.
— Звереныш, — мягко заметил он. — И как мне тебя укрощать, скажи?
Цзян Чэн отвел взгляд. От простого прикосновения он снова весь сжался, словно фенек в своей песчаной норе во время бури. Сломить его силой можно, только зачем Сичэню дурная кукла с пустыми глазами?
Покорить хорошим отношением… слишком долго, да и стоит ли того?
Усадив наложника, Сичэнь наконец сорвал вуаль со второго крючка и отбросил ее в сторону. Все пребывающие юнцы были хороши собой, запуганы до слез страшными историями своих родителей и вялы, как квелая зелень под палящим солнцем. Их и ломать-то не нужно было — так, подтолкни, и сами что угодно сделают, только бы выжить.
— Хочешь, чтобы твой брат был в безопасности?
Цзян Чэн вскинулся. Дотошные слуги не только подвели ему веки темным, но и добавили крошечную аметистовую капельку в уголок глаза. Серые глаза из-за маленького камушка стали казаться не просто темными, а пронизанными разрядами молний.
— Он приглянулся моему брату. Ванцзи раньше не хотел наложников, он свободолюбив, дворцовые стены душат его. Он никогда даже к слуге не относился грубо. Самое большее, что я могу — не заметить, если в следующем походе войско брата увеличится на одного юношу… Однако жизнь в песках не похожа на дворцовую, Цзян Чэн.
На лице наложника на мгновение мелькнуло сомнение.
— Я могу поговорить с ним? — совсем тихо спросил он.
— Разумеется, — Сичэнь пожал плечами. Он полулежал позади напряженного как струна Цзян Чэна и любовался выпуклыми мыщцами под тонкой кожей. — Вы ведь будете вместе жить в моем гареме, пока не придет время… Но если он хоть немного похож на тебя, то убедить его будет трудно.
— Я смогу, — сквозь зубы отозвался Цзян Чэн и вынужденно расслабил плечи.
Все его мысли были видны как на ладони. Он заключил сделку с собственной совестью, вымолил хоть какую-то свободу для брата и теперь готов рассчитаться чем угодно, от собственного здоровья до жизни.
— Глупый, — Сичэнь сжал узкое жилистое запястье и одним движением опрокинул наложника на спину. — Никто не причинит тебе вреда из-за страха передо мной, а я вредить тебе не хочу.
Цзян Чэн снова сжался, но глаз не отводил. Похоже, боязнь не уберечь брата была для него страшнее всего.
Молчать сейчас было слишком опасно, взбудораженный юноша мог натворить бед, и никакой успокоительный отвар и благовония не спасут. Ему и правда не хотелось причинять боли — даже среди свободных придворных Сичэнь редко видел такую прямоту и честность, что в глазах, что в каждом движении тела. Впрочем, Цзян Чэн ведь и рожден свободным. Звенящий от напряжения, не умеющий склонять головы.
Трудно представить человека, который столь же сильно не подходил бы для должности наложника.
Не прерывая своих размышлений, Сичэнь говорил и говорил о всяких глупостях, не давая тишине скопиться вокруг. Он шептал пустые обещания, о которых забывал прежде, чем отзвук их покинет губы; шептал, избавляя тело от тонких покровов тканей и звона украшений. Может, в другое время он попросит нового наложника обнажиться самостоятельно, но только не сейчас, когда доверия между ними едва на тонкую паутинку наберется.
Окаменевший Цзян Чэн никак не мешал, но и не помогал. Словно дорогая каменная кукла, он позволял поднимать руки и ноги, но смотрел даже не перед собой, а куда-то вглубь. Только по раздувающимся ноздрям было ясно, что игры эти ему не по нутру, мнятся непривычными и опасными. Внутреннее достоинство не давало ему даже отстраниться.
Сичэнь озадаченно замер, сжимая в руках звенящий пояс.
Девушки хранили свою чистоту для будущих супругов, но вот юноши… Да какой юнец выдержит до двадцати, ни разу не испытав прикосновений другого человека? Но тело не врет, не может врать.
— Нетронутый цветок, — прошептал он и отшвырнул пояс в сторону. Им овладела странная робость. Первая ночь слишком важна, чтобы относиться к ней легкомысленно. Неудачный опыт потом не стереть, а обожженное болью тело уже никогда не раскрыть до конца.
Цзян Чэн был немного ниже и изящнее наследника. Поднявшись с лежанки, Сичэнь ногой отодвинул в сторону легкие одежды и подхватил наложника на руки. Цзян Чэн только прерывисто вздохнул и накрепко закусил губу. В глазах его было отчаяние приговоренного, который сам укладывает голову на плаху.
— Клянусь облаками и властью над ними, ты будешь не от боли сжиматься рядом со мной, — пообещал Сичэнь и двинулся вглубь покоев. Там, за ширмами, пряталось поистине царское ложе.
Наложник на его руках весь вибрировал от напряжения, пульс в его венах ускорился многократно, а сердце перепуганной птицей билось о ребра. Это показалось Сичэню даже забавным. Все было неправильно — внешне никакого почтения, но внутри скованность, снаружи никакого страха, но предательская дрожь говорит яснее слов.
Своей наготы наследник никогда не стеснялся. Несмотря на строгое воспитание, обнаженное тело не было чем-то недостойным. Как и любой другой сын Облачного города, он прошел воинскую службу, и в каких только местах не удалось побывать им, и в каком только виде не возвращались они!.. Чего стоит только помывка в крошечном приграничном городе после дикой резни, когда вся одежда насквозь пропиталась кровью…
На темно-зеленых покрывалах новый наложник смотрелся чудо как хорош. Как волчонок, готовый сорваться и сбежать через окно.
Никаких угроз, только ласка. Он удивительно недоверчив напоказ всеми острыми гранями и в то же время доверчив, потому что никогда не знал тепла и умелых прикосновений. Глупо будет упустить такую возможность.
— В одном из приграничных городков, — мягко заговорил Сичэнь. — Делают очень необычные вазы. Там прямо к поверхности земли подходит пласт белой глины…
Он положил длиннопалую ладонь на белоснежную кожу груди и залюбовался разницей оттенков. Обожженная медь и та самая белая глина, нежная, податливая, еще не попавшая в обжиг.
— Эти вазы не следуют привычным канонам красоты. Они составлены из острых углов, их форма искажена причудливо и необычно. В них чудится какая-то природная дикость, необузданность. Только вот один изъян скрывают их стенки — стоит задеть или легонько ударить, и драгоценный сосуд рассыплется грудой осколков.
Не прерывая медовый поток речей, Сичэнь мягко поглаживал бледную кожу, то и дело задевая розовые бусины сосков.
— С этими вазами стоит быть осторожнее, — помолчав, наследник прислушался к сорванному испуганному дыханию и опустил ресницы. — Как и с тобой, маленький озерный зверек.
В комнате дымкой расползался аромат благовоний. Среди них не было никаких прилипчивых и душных запахов, которые могли бы вызвать телесное желание. Они действовали куда тоньше, просачивались под кожу и дарили ощущение доверия, близости, желания раскрыться; сам Сичэнь, вполне привычный к ним, вдруг ощутил себя слишком уж заинтересованным. Он продолжал гладить мягкую тонкую кожу, вдыхал аромат масел, которыми ее натирали, касался ребер и отслеживал выступающие венки на предплечьях. Дразнил, но до сих пор ни разу не коснулся по-настоящему, как хотелось.
Медленные прикосновения и плавные речи понемногу успокаивали встревоженного юношу. Взгляд его стал спокойнее, до предела напряженные мышцы расслабились, а судорожно стиснувшиеся пальцы выпустили складки ткани: забавляясь, Сичэнь потянул изумрудный шелк и погладил узкое запястье.
Кожа в этом месте была особенно тонкой. Несмотря на всего одного наложника, тайны тела человеческого и наука страсти были наследнику прекрасно известны. Те места, где прикосновения вызывают дрожь, всегда и оказываются замком, нужно только подобрать правильный ключ.
Захватив ладонь, Сичэнь перевернул ее ладонью вверх и коснулся губами того места, где голубые вены пересекали несколько крошечных морщинок. Цзян Чэн вздрогнул как от удара, глаза его округлились в изумлении.
Сичэню показалось, что вместо крови в его жилах потек крепкий алкоголь, так стремительно повело голову. Едва отстранившись, он снова прижал запястье к губам и захватил кожу зубами.
На каждое прикосновение Цзян Чэн исходил крупной дрожью. В глазах его появилось какое-то загнанное выражение, словно юноша не мог разобраться, чего теперь в самом деле нужно опасаться.
— Я достаточно терпелив? — смиренно спросил Сичэнь, опустив ресницы. Он любовался розоватым отпечатком зубов и думал о том, как легко его осторожные метки наливаются кровью и как долго будут они видны на фарфоровой коже. — Разве я причинил тебе боль?
Цзян Чэн осторожно шевельнул пальцами, желая не то выдернуть руку, не то проверяя собственное тело.
Только теперь Сичэнь позволил себе подняться и устроиться в изножье постели, рассматривая раскинувшегося наложника. Раньше тот был слишком зажат и испуган, а в страхе нет никакой красоты.
Сложение выдавало в Цзян Чэне искусного и опытного пловца. Природа щедро одарила его, но еще больше в этом теле чувствовалась закалка и тяжелый труд. Сухие очертания рук, широкие плечи и узкая талия с отчетливо видными продольными бороздами сложились в такую идеальную картину, что Сичэнь едва не облизнулся, думая, насколько прекрасно будет изгибаться эта гибкая спина в мгновения наивысшего блаженства.
Сдерживаться становилось все сложнее. Придвинувшись ближе, Сичэнь наклонился и коротко коснулся груди губами, не отводя взгляда от лица Цзян Чэна. Ему вдруг захотелось увидеть свое отражение в этих темно-серых глазах.
Дыхание у наложника сбилось. Непроизвольно он зажмурился и вдруг вцепился в роскошные темные волосы Сичэня, собранные в высокий хвост.
Сичэнь замер. Никто никогда не позволял себе касаться его волос. Никто и никогда вообще не позволял себе касаться его не там, где он указывал! Странная игра совершенно вышла из-под контроля, песком утекла сквозь пальцы, оставив лишь предчувствие и голод.
Гибко подавшись вперед, Сичэнь всем телом вжался в бледную кожу и с лихорадочной обреченностью понял, найдя наконец собственное отражение в глубине чужих зрачков. Новый наложник не знал, как доставлять удовольствие своему господину, но и правил тоже не знал.
Не знал, что господин никогда не целует наложника, потому что этого достойны лишь равные. Но правила значили так мало перед желаниями и привычкой получать то, что захотелось и показалось важным.
Губы у Цзян Чэна едва заметно горчили и пахли цветами османтуса. Пальцы сжались, стискивая волосы и едва не причиняя боль, но Сичэнь уже потерял рассудок. Впервые он касался чужих губ и так безрассудно рвался вперед, захлебываясь ощущением единения и восторга, впервые чувствовал не движения тел, а что-то иное, неизведанное.
Цзян Чэн тихонько всхлипнул, захлебнувшись воздухом. Губы у него опухли, истерзанные многочисленными легкими укусами и жалящими поцелуями. Глаза затянуло сплошной поволокой, туманной дымкой; бедром ощутив доказательство его возбуждения, Сичэнь улыбнулся и наконец отпустил себя до конца.
Ему почему-то казалось очень важным, чтобы в этот раз наложник вожделел его тоже.
Распускались бутоны невиданных розовых цветов на бледной коже. Цзян Чэн оказался несдержан и на движения, и на стоны — он вскрикивал и извивался, кусая губы. Каждое прикосновение заставляло его гореть.
Заботливо оставленный кувшинчик с маслом покатился по полу, разливая благоуханную жидкость. Набрав полную горсть, Сичэнь лил золотистые струйки на поджарый живот и бедра, ладонями растирал его по коже, добираясь до самых потайных уголков. Теперь вздохов ему было недостаточно.
Скользкой ладонью он провел по розовому, нежного оттенка члену, выбивая из глаз Цзян Чэна слезы. Продолжая медленные ласки одной рукой, второй Сичэнь наконец смог раздвинуть накрепко сведенные бедра и мягко гладить складчатое колечко мышц.
Цзян Чэн закрыл лицо руками. Верхняя часть его тела оставалась в неподвижности, а нижняя непрерывно двигалась. Слишком много непривычных ощущений одновременно поглотили его, заставляя вскрикивать в голос и подаваться то вверх, ощущая давление скользкой ладони, то вниз, всем весом насаживаясь на тонкие пальцы.
— Звереныш, — прошептал Сичэнь. Голос у него охрип и звучал чуждо.
Всего нескольких мгновений не хватило Цзян Чэну, чтобы сорваться во тьму удовольствия. Ослабевшие мышцы больше не подчинялись ему. Подхватив наложника под колени, Сичэнь потянул его на себя, устраивая скользкие от масла ягодицы на своих коленях, и медленно вошел в блестящее темно-красное отверстие.
Первое проникновение всегда сопряжено с болью, но чем сильнее желание и осторожнее партнер, тем быстрее боль сменится нестерпимым удовольствием. Оно будет скапливаться в теле, пока не станет тесно, а потом словно разорвет изнутри и соберет заново, обессиленным и обновленным.
Понадобилось не более десяти осторожных и медленных движений, чтобы Цзян Чэн наконец перестал кусать побагровевшие губы и тихо, со стоном, выдохнул. Его тело перестало сопротивляться вторжению.
Завороженный собственным ритмом, Сичэнь не мог отвести глаз от слияния: блестящий темный член проникал в растянутое красное отверстие, вызывая приступы дрожи и крики. Криков хотелось больше, громче, до сорванного голоса, и он быстрее задвигал бедрами, нанося короткие выверенные удары.
Цзян Чэн заскулил. Он запрокинул голову и с такой силой вцепился в простыни, что крепкая ткань затрещала. Беспомощный, покрытый отметинами, раскрытый, он тем не менее до сих пор не выглядел покоренным. Повлажневшие ресницы слиплись от пота и соли, но этого было недостаточно.
Уже не боясь причинить боль, Сичэнь навалился сверху и впился губами в темно-красный припухший рот, не давая стонам выйти наружу. Два тела сплелись в тугой узел тьмы и света, не замечая течения времени.